Красный.

Не стоило соглашаться. Мне определенно не стоило соглашаться на все это. Новый сезон телепроекта, такого обожаемого публикой в далеком две тысячи двенадцатом году и столь разочарующего после печально известных и резонансных событий. Сцена, изученная моими шагами вдоль и поперек, оглушающая музыка, приевшаяся настолько, что отголоски нот преследуют и потом, в тишине, громоздкие камеры, фиксирующие каждый мимолетный взгляд, хищные юные зрительницы, которые собираются в своих группах и выдают этот взгляд за то, что им вздумается. Или не вздумается. Вообщем, это снова он. Голос. И твой голос тоже, который будет звучать слишком рядом, слишком несуразно-радостно, все также привычно-возбужденно. И ты сама, из плоти и крови, - вечно неугомонная, наверняка будешь пытаться быть/казаться солидной бывшезамужней дамой, - да, я знаю наверняка, ты будешь сидеть достаточно близко, чтобы так привычно протягивать ко мне свои руки, и я очень боюсь, что буду снова послушно удерживать их, как тогда, в дурманящие беспечные глупые прежние годы. Как же я этого не хочу - и как же мне это нужно. Я понимаю, что уже очень опаздываю, но продолжаю тратить время впустую. Как полный дурачок, стою и смотрю в зеркало - и, одновременно, прячу голову в зыбучий песок, накрываюсь разбитым панцирем, сижу в глубине темного шкафа, как провинившийся ребенок. Одетый в черный костюм - как на собственную свадьбу, как на собственные похороны, - я в который раз, словно мантру, повторяю: "Мне не стоило соглашаться" - но тогда, как только Юрий Аксюта позвонил мне, зачем-то же я с о г л а с и л с я. Услышал твое имя, позабыл свое - и согласился, как верный цепной пес, которого хозяйка дружественно теребит за ухом, а потом оставляет на улице под дождем, чтобы он не загрязнил ее прекрасный пол в доме. Я так устал от этих американских горок, от твоих вечных сюрпризов, от того, что стоит тебе только приоткрыть дверь - и цепной пес бежит к тебе преданно и необдуманно. Мчится быстро, со всех ног, по лужам, по снегу, да хоть по чему бы то не было, но, рано или поздно, старая ржавая цепь натягивается и звенит. И у меня прерывается дыхание. Однажды я умер, в июне, а потом - невероятно, умер еще раз, двадцать первого января. Это была точка невозврата; жирная такая точка, как клякса на рукописи у задумавшегося писателя, как прожженная сигаретой дыра на одежде, как след от пули в моем сердце. Старый пес долго скулил, а потом ушел в свою будку - и, что удивительно, она оказалась вроде как лучше твоего дома, до которого он так и не добежал.

***

Наши близкие красные кресла. Его красный блестящий шлем. Твои ярко-красные ногти, красное цветастое платье со шлейфом, когда-то - милая красная машина. Красная ты: жар, любовь, страсть; самое жерло ада, смертельная опасность, автодорожный знак "стоп". Честно, последние годы я терпеть не могу красный цвет, потому что он сразу же ассоциируется с тобой. Невероятно, что ты смогла сделать это: как только я понял, что мир не вращается вокруг тебя, как только я смирился с чужим звоном колоколов и белоснежным цветком в лацкане его пиджака, как только я тайно улыбнулся при воображаемом крике чужого новорожденного и отпустил - беззлобно, махнув рукой, разбив бутылку о борт личного Титаника, ты переворачиваешь все с ног на голову, устраиваешь ураган посреди безветренного поля, разводишься со своим обожаемым мужем. Бросаешься в работу. Возвращаешься туда, где все началось - ничего не выигравшая, но и ничего не потерявшая. Итак, мы снова здесь. Я иду по длинному коридору и почему-то вспоминаю туннели с ослепляющим светом, которые сулят переход в иной мир. - Димка, как давно я тебя не видела, - твои красные губы расплываются в улыбке, а глаза по-лисьи прищуриваются. - Как дела у тебя, ну? Кажется, я что-то говорю в ответ; твои теплые объятия действуют не хуже машины времени. Я чувствую, как на моем лице медленно и невольно проявляется улыбка, как узор на зимнем окне после сильнейших морозов. За эти три года я усвоил простую истину: я ненавижу тебя также сильно, как и люблю. Я боролся сам с собой, презирал, уничтожал, полз на коленях, умолял и раз за разом кидал горсть земли в холодную могилу. Мы сидим в комнате подготовки - знаменитый золотой состав. Александр Градский, как всегда облаченный в черное, грузно восседает на стуле; Агутин то и дело по-доброму усмехается и продолжает оживленный разговор с Аксютой. Я слышу обрывки фраз, быстрые шутки, обсуждения будущего проекта - молчу и изредка смотрю, как твой профиль отражается в высоком зеркале, меняясь в ракурсе с каждым движением. Что-то изменилось; многое изменилось. У тебя изменился голос, изменилась интонация, даже взгляд стал каким-то другим. Я вижу женщину, которую я знаю и не знаю одновременно: это певица; это друг; это коллега; это стройная перекроенная блондинка с белоснежной и ненастоящей улыбкой; это мать свободолюбивой девочки с русыми волосами, точь-в-точь как у ее отца; это та, кого я боготворил, и кто однажды убил меня. Ты непривычно молчишь; ты выглядишь грустной, когда смотришь в пол и, видимо, всецело уносишься в свои неспокойные мысли; кажется, я прямо-таки чувствую, как тебя захлестывают волны слепого отчаяния. Я должен перестать пялиться на тебя вот так, потому что, если ты повернешься, я не успею отвести свой взгляд. Наконец собрание окончено; я думаю о том, куда мне идти, и должен ли я вообще идти куда-то, пока все расходятся. В зеркале уже нет твоего отражения - ты встаешь со своего места с каким-то мимолетным замешательством, неуверенно потираешь руки, на секунду возвращаешься в реальность, с радушной улыбкой кивая Леониду Агутину на его прощание. Я издавна знаю этот твой жест, знаю отлично, что за этим последует, когда ты вот так вот неуверенно топчешься на месте и слишком очевидно ждешь, пока мы останемся наедине. Я поворачиваюсь спиной и как будто собираюсь уйти прочь, чтобы подтвердить свою теорию - и да: оказывается, кое-что осталось прежним, в чем-то я по-прежнему знаю тебя слишком хорошо. - Дима, ты можешь остаться на секунду? - твой голос звучит немного выше, чем обычно, - Пожалуйста. Я оборачиваюсь - ты по-прежнему стоишь, сцепив ладони у груди, и долго собираешься с мыслями, чтобы сказать то, чего я хочу и не хочу услышать. Снаружи шумно; за плотно прикрытой дверью люди снуют туда-сюда. - Ну? - удивительно, как столь короткая фраза может звучать так сурово. Ты тушуешься еще больше; твой взгляд лихорадочно мечется по гладкому полу. Скажи, Пелагея, стоил ли этот брак всего того, что я чувствовал? Стоил ли этот брак всех тех демонстративных нравоучений о "правилах поведения", когда мы сидели за большим круглым столом (за чертовым кругом Сансары) и все (все) всё понимали - хотя ничего и не говорили? Стоил ли этот брак громких фальшивых заявлений об идеальной семейной жизни? - Я просто хотела бы попросить прощения за все, что натворила, - тихо произносишь ты, смотря на меня грустно и устало. - Мне очень жаль, что потеряла голову и разрушила все, что я любила. Разрушила тебя. Зачем мне носить пуленепробиваемый жилет, если меня способны ранить только одни твои слезы? Твой голос дрожит, как тогда, когда ты вещала зрителям со сцены о "бестолковой любви". - Мне очень жаль. Можешь ли ты простить меня? Не сейчас, но, может, позже... Может ли у нас быть все, как раньше? Я не понимаю, какой именно временной промежуток нашего обширного "раньше", ты имеешь в виду, и поэтому все также молчаливо случаю твою исповедь, признание абсолютного поражения, признательные показания в преступлении, совершенном с особой жестокостью. - Однажды я сделала все ради него - и теперь у меня ничего нет. Слезы катятся по твоим щекам, как будто соревнуясь в быстроте скольжения по бледной неидеальной коже, скрытой за безупречным макияжем. Ты выжидающе смотришь, ожидаешь моей реакции в звенящей тишине. Наверное, я совершаю самую большую ошибку, которую мог совершить - я бездумно раскрываю объятия, и Пелагея с неловкой заминкой бросается ко мне, как корабли спешат к маяку в самую темную ночь. Ты плачешь в моих объятиях, - кадр из банальной кинодрамы, - сжимаешь мои плечи. Забудь все, что я тебе наговорил, забудь все, что я о тебе думал. Как же я скучал. - Я запуталась. Я так запуталась, Дима. Я не знаю, что мне делать. Ты поднимаешь на меня покрасневшие глаза; намокшие черные ресницы, на веках - мельчайшие пятна от туши. Мы стоим посреди комнаты: Черный, Красная. Цвета, почти закончившиеся в акварельной палитре, годами истраченные впустую. Двое в одной расшатанной лодке, заплатившие Харону не медной монетой, а разбитым сердцем. Я смогу простить тебя, что бы ты ни сделала. Я найду тебе оправдание, даже если ты отсечешь мне руку. Я добровольно останусь на привязи, даже если ты навсегда уедешь из того дома. Я буду бежать к тебе снова и снова, даже если для меня всегда будет гореть твой ослепительно красный.