Часть 1
12 июня 2019 г. в 17:53
Посреди крови и дыма и пепла, он стоял, непобежденный. Драконы склонили свои головы перед ним, признавая власть над собой — теперь уже навсегда. Густая и вязкая, черная кровь напитывала землю под их телами, огненное дыхание погасло и умерло в глотках. Он запрокинул голову и рассмеялся, вторя раскатам грома в темном небе, что готовилось пролить слезы над всеми, кто пал в этом бесконечном противостоянии. И только он, Гвинзен, сын Войны, бог Войны, был единственным, кто наслаждался каждой секундой на поле боя, принимая любую смерть, как мессу в свою честь, любую пролитую кровь — как дар в свою честь.
Напряжение и восторг битвы медленно утихали в нём, оставляя голову пустой, а тело слабым. Он отмахнулся от немедленно окруживших его посланников, не желая выслушивать восхваления в свою честь — не сейчас, не тогда, когда всё его существо пело и ликовало от вида перед ним. Но некая неправильность всё же пробилась через толстую пелену эйфории — слишком обеспокоенными были голоса, слишком много слез в таких разных глазах…
«Сэр Орнштейн пал». Слова колокольным звоном повторялись снова и снова, теряя своё значение, растворяя смыслы, становясь не больше, чем набором отдельных звуков. Он не мог поверить в то, что произошло — несомненно, это не больше, чем глупая ошибка, чье-то слишком впечатлительное воображение дорисовало детали, а сам Орнштейн, неуязвимый и победоносный, поприветствует его с улыбкой в голосе, и будет жив, жив, жив…
Он ворвался в палатку лекарей, сопровождаемый испуганными криками, убеждённый, что это и впрямь ошибка. Что ничего не изменилось. Вид перед ним ранил сильнее, чем прямой удар молота в грудь. Дыхание замерзло в легких, пока он не мог вымолвить ни слова, пытаясь и не желая видеть ни одну мельчайшую деталь.
Они постарались на славу — на бледном лице не было ни единого пятнышка, ни следа крови. Умиротворенное выражение, глубоко запавшие глаза — и широкий рваный развал раны от шеи, кончающийся где-то под тонкой простынёй. Глубокие провалы на месте руки, расщелина вместо живота, черная корка запекшейся кожи. С таким не живут, после такого не выживают. Он больше не мог убаюкивать себя сладкой ложью — Орнштейн был окончательно и бесповоротно мёртв.
Кажется, он кричал на кого-то. Кажется, он обнимал застывшее и чужое тело. Кажется, он плакал, рыдал и молил вернуться обратно, пока голос не превратился в хриплый крик, а после и вовсе угас в не более чем отчаянный шепот. Он был готов бежать хоть на край света, упасть перед Нито на колени, прося вернуть того, кто был ему дороже всего на свете. Чтобы Орнштейн мог снова склонить голову перед ним и сказать так, что сердце плавилось от любви и восхищения: «Мой Лорд».
Но в Лордране мертвые не восстают, нет ни у кого такой власти — даже у нашедших Первые Души. Ему пришлось смирить свою скорбь, ибо слишком многое теперь зависело от него — как от Принца Солнца, как от командующего не только собой, но целой армией. Ему пришлось оставить свой пост, успокоить солдат, произнести несколько слов в памяти об Орнштейне, его рыцаре и его любимом, когда каждое слово оставалось едкой горечью на губах.
В Анор Лондо они прибыли поздно, марш растянулся далеко. Он сам во главе процессии мог думать только о том, что ему не удастся проводить Орнштейна в последний путь как должно; ему не позволят. Отец его, сам Гвин, Лорд Солнца, не знал ни скорби, ни сострадания. Там, где даже присносущие драконы скорбели по умершим своего рода, Лорд Гвин не испытывал столь глупых чувств. И тем более того, не смог бы он понять своего сына, что отдавался скорби со всей страстностью своей натуры.
Тем сильнее было его удивление, когда Гвин не только спустился со своего трона, но и привлек его к себе, обнимая с той полузабытой нежностью которая когда была между отцом и сыном. Слезы душили его, пока Лорд Солнца объявлял о пире в честь победивших и выживших и о днях тишины — в память о тех, кто погиб. Он знал, что есть многие кто хотели бы проститься с Орнштейном — его товарищи, его подчиненные, его друзья — но не мог и не хотел поверить, что его отцу было дело до Орнштейна вне его сияющих доспехов.
— Они такие хрупкие и так быстро умирают, — произнес Гвин, когда они вместе шли по дорожкам дворцового парка — отец и сын, бок о бок, словно не было столетий разногласий и споров. Он не смог ответить — не было слов, достойных вместить и передать его горе. Для него Орнштейн никогда не был просто рыцарем, просто драконоборцем, просто человеком — но всегда кем-то большим, единственным, кто смог легко и просто встать на пьедестал рядом с Первенцем Солнца и больше никогда об этом пьедестале не вспоминать.
— Иди, — отцовская рука мягко легла на плечо, подталкивая вперед, — Каждый из нас заслуживает провести свои последние минуты наедине с любимыми.
Он не стал спрашивать, откуда Гвин знает — сейчас не время и не место, да и не важно уже было. Последняя мысль отозвалась болью; больше не было смысла скрываться и прятаться, потому что не было больше, что скрывать. Сейчас он как никогда жалел, что пошел на поводу у Орнштейна, такого осторожного и предусмотрительного, когда хотелось кричать всем про свою любовь. Но он послушался и остался в тени, и украдкой срывал поцелуи, расценивал каждую ночь вместе как сокровище. А сейчас Орнштейн был мертв.
Он не запомнил толком ни остаток дня, ни ночь, проведенную наедине с телом. Тьма даровала ему прохладу, но не спокойствие — он всё ждал, пока Орнштейн откроет глаза, недовольно оглянется вокруг и задрожит от холода камня, на который его уложили; как выйдет из-за угла, расслабленный и непривычный в обычной одежде, потянет за собой. Его глаза будут гореть желанием и нежностью — как было всегда в такие чудесные ночи. Только под утро сон ненадолго увлек Гвинзена в свои объятия, и лишь затем чтобы превратить водопад волос в кровь, медленно сочащуюся из ран, капля за каплей собирающейся в широкие лужи. Он проснулся с криком и долго дрожал, не находя в себе больше сил, чтобы хотя бы плакать.
Траурная колонна оказалась неожиданно широкой. Тишина сопровождала каждый шаг — тишина и сдавленные голоса, тихие всхлипы, горестные возгласы. Орнштейна любили многие. Под неплотной завесой иллюзии он видел настоящее лицо Гвиндолина: красные глаза, кривящийся в гримасе рот. Они были близки — даже ближе порой, чем братья. Орнштейн был тем, кто уговорил Гвина на уроки лучного мастерства — ведь нет ничего зазорного девушке из королевской семьи уметь постоять за себя. И сейчас Гвиндолин горевал — отчаянно и открыто, так, как не могла позволить себе Гвиневер.
Его открытая, честная и добрая сестра. Сколь много она знала о творящемся в тени анфилад Анор Лондо? Сколь много она спускала с рук своему несносному брату? А теперь не могла позволить себе даже тень излишней скорби, ведь иначе поползут слухи. Как ползли всё это время про него самого — не зря же он отвергал предложения помолвок одно за одним? Не зря же его никогда не видели с женщиной? И теперь он даже не мог сказать — да, так и есть, ведь Орнштейн ему этого не простит.
Не простил бы. Осознание никак не желало вмещаться в привычную картину мира, он то и дело ловил себя на том, что привычно искал глазами знакомый силуэт, губы привычно складывались в любимое имя. Он не стал даже дожидаться конца похорон, одного взгляда на белоснежную, с резными колоннами, гробницу хватало, чтобы голова начинала кружиться.
В Анор Лондо было слишком тесно. К нему подходили, говорили какие-то не имеющие значения слова, соболезновали, пытались утешить в его горе, не понимая, что он не горюет в привычном смысле. Он просто засыпал и просыпался один в пустой и холодной постели, что пахла теперь им и только им; жил в мире, где знакомый командный рык не разносится эхом по всему полигону; и не мог и не желал жить в таком мире.
Он пытался потерять себя в войне. Врывался в самую гущу боя, всегда впереди всех, сопровождаемый только громом и молнией — его единственными и самыми верными спутниками. Но никакой жар сражений не мог скрыть от него то, что раньше он никогда не замечал — как драконы склоняют свои головы над павшими соратниками, как горюют и кричат над их телами. И как уважают его самого. Ненавидят, стремятся убить и уничтожить, растоптать в пыль и прах — и при этом уважают. Он рассказывал об этом Орнштейну: ставшая привычкой пунктирная полоса мыслей, обращенных в никуда, в которую порой врывались чужие голоса, которые он игнорировал и всеми силами не слушал.
Пока не слушать стало невозможно. Безрассудство привело его сюда — прижатого черной лапой одного из самых злобных противников, Каламита, чьи красные глаза будто впивались в самое нутро, выворачивая наизнанку, потроша заветные мысли.
— Вот как, — наконец произнес дракон, слова едва различимы в утробном рыке, — Смешной человечек в золотой броне мёртв.
От жара и огня плавилась и сползала кожа, но он слушал и заставлял себя слышать. Дракон говорил с ним не словами больше — прямыми образами, ранящими как острое стекло, ворочающимися внутри головы, оставляющими длинные раны. Он видел, как серый камень наполнился жизнью и скверной, как Пламя, вынесенное наружу, просачивалось внутрь прежде равнодушных драконов, становясь страстями и желаниями. Он видел, как сам Каламит потерял подругу — и не смог даже проститься с ней, умирающей и истекающей кровью, отогнанный длинными молниями. На несколько секунд он и сам стал драконом — свистящий ветер, горящая огнем глотка, вуаль возможностей, охватывающая одновременно прошлое, настоящее и будущее — а потом Каламит оставил его, сломанного и задыхающегося, не повернув головы и слаженным взмахом крыльев поднялся в воздух.
В Анор Лондо он закрылся в своих покоях и несколько долгих дней сгорал в лихорадке, игнорируя встревоженные голоса, а после — теплое сияние чудес вокруг себя. Весь мир встал на дыбы и собрался заново, незнакомый и пугающий, но в котором у него могла быть только одна роль. И достаточно решимости, чтобы её на себя взвалить.
Отец не стал с ним спорить — только молча выслушал и согласился, что война собрала уже достаточную жатву. Он отверг своё имя и статус, став Безымянным, безгласным и бесправным, оставляя прежнюю жизнь позади и с трудом понимая, что ему делать в новой. Драконов он больше не убивал, только выслеживал, забывший о еде и отдыхе, и говорил-говорил-говорил, пока не заставлял себя услышать. Он сгорал в огне тысячи раз, потерял себя и забыл речь людей и богов, думая только об одном. О том, что никому больше не придется умирать как Орнштейну, что никто больше не будет лежать мертвый и недвижимый, как Орнштейн.
День, когда драконы и боги заключили мир, был ясным и солнечным. Он наблюдал издалека — огромная голова черного дракона, его отец и сестры, сияющие нестерпимым золотом — но возвращаться в Анор Лондо не стал. Там ему места больше не было, и единственным, что бывший бог Войны, сын Войны, забрал с собой, были воспоминания и комплект золоченой брони.
Драконы не приняли его как друга, когда он, уставший и потерянный, свалился на вершине Драконьего Пика. Они шипели и прогоняли его, игнорировали и унижали, но он остался. В громадном храме хватало комнат, чтобы укрыться, когда наступала ночь, хотя со временем и это стало ненужным. Почти все время он проводил рядом с драконами — шум голосов, каждый из которых со временем обрел свой характер, оглушал и выметал лишние мысли из головы. Он боялся драконов, драконы боялись его, но хрупкое равновесие, подкрепленное его бездействием, со временем дало свои плоды. Драконы оказались любопытными и игривыми, нежными друг с другом — и почти неотличимыми от богов и людей.
Когда Пламя начало угасать, и драконы постепенно начали терять разум — становились больше камнями и скалами, переставали узнавать друг друга и страшиться смерти — ему нечего было больше терять и бояться. Он остался на Пике, присматривать за глупцами, не сумевшими пройти Путем Драконов, за вивернами, ставшими со временем верными друзьями и питомцами. Он остался один среди покрытых снегом вершин, посреди звенящей тишины и высокого неба.
И всё ждал-ждал-ждал, когда прозвонит колокол, и Орнштейн будет ждать его внизу, сияющий и непобежденный, и склонит голову, и скажет так, что сердце будет плавиться от любви и восхищения:
— Наконец-то я нашел вас, мой Лорд.