О плохих иллюзиях и хороших решениях

Чужое приближение Эрик ощущает на каком-то интуитивном уровне ещё до того, как слышит поворот металлической ручки за своей спиной, и нет решительно никаких сомнений в том, чьё лицо он увидит, если обернётся. Однажды Хэнк, в попытке сморозить что-то чертовски остроумное, назвал чрезмерную проницательность Леншерра «издержками общения с телепатами». Время от времени это предположение казалось не таким уж идиотским, хоть Эрик и понимал, что дело тут, конечно, ни в какой не в проницательности. Хоть сколь-нибудь похожий голос, смех, шаги за спиной, скрип двери — он, не вполне отдавая себе отчёт, оборачивался на любой из этих звуков в неизменной надежде увидеть одно единственное лицо. Остатки разума в панике трубили о том, что это, на минуточку, охренеть как ненормально, но на то они и были остатки, чтобы перевес оказывался явно не на их стороне. Эрик ещё раз затягивается напоследок, нарочито театрально гасит сигарету об оконную раму и небрежным жестом швыряет её в распахнутое окно. Все происходящее — худшее из возможных клише, демонстрация, безвкусная и вызывающая. Эрик знает наверняка, что сигарета упадёт аккурат по центру этой отвратительной в своей искусственной ухоженности лужайки за окном, которую, прости Господи, еженедельно подстригают чуть ли не с линейкой в руках, и что кое-кто очаровательный будет не менее очаровательно злиться на него за столь безбожную, ну просто возмутительную наглость. Куда уж им без маленького скандала с утра пораньше. Эрик делает вдох и решает наконец обернуться. — Чарльз, — вместо приветствия, наигранного удивления, неоригинальных острот и ещё тысячи лишних слов. Чарльз. Рубашка под цвет глаз, руки по карманам, расслабленная поза, взгляд, не останавливающийся ни на чём конкретном, но готовый уцепиться за любую деталь, губы в изломе едва заметной улыбки. В неровном свете от окна он слишком хорош даже для себя самого, глаз не отвести. Фотографируй на обложку какого-нибудь дурацкого журнала хоть прям так. Эрик смотрит, и в его взгляде непроизнесенный вопрос — зачем-зачем-зачем ты здесь? И правда, зачем? Экстренная ситуация, немедленный сбор, код красный? Будь оно так, Чарльз бы точно не подпирал сейчас косяк с таким вальяжным видом. Дружеский визит? Чушь собачья. Какие уж они друзья, если в каждом втором их разговоре проскальзывает что-то, что при всём желании не вписывается в рамки дружбы. Что-то, чему, впрочем, можно было бы не придавать значения, но самообман им же самим вдвое дороже обойдётся по итогу, и Чарльз знает все это лучше в сотни раз. Просто не может не знать. Эрик смотрит и меньше всего на свете хочет получить в ответ взгляд-«давай сделаем вид, что ничего не происходит». Молчание затягивается, и Леншерр в порыве какого-то отчаянно-злого веселья первым начинает накидывать варианты. — Сыграем в шахматы? Поспорим о первичности материи или сознания? Назовёшь мне пять причин, по которым не стоит устраивать геноцид? Может, хотя бы станешь распекать за то, что я всюду разбрасываю «свои чертовы сигареты, о, господи, Эрик, ты же можешь спалить дом»? — скажи хоть что-нибудь. Чарльз, вопреки ожиданиям, не выглядит озлобленным или хотя бы смущённым, он со своей неизменной улыбкой иронично-спокоен, и что-то на грани восприятия сигнализирует Эрику об опасности. От двери до окна не больше десяти шагов, и пока юный профессор приближается подчёркнуто медленно, невзначай стирая пальцами пыль со стола и разглядывая книги в стеклянных шкафах, в голове Леншерра каждый его шаг отдаётся глухим боем — что-то не так. — Друг мой, знаешь ли ты, что курение сокращает продолжительность жизни в среднем на десять лет? — издевается, бесстыже и вопиюще-дерзко. — Будь добр, засунь себе в задницу выдержки из псевдоисследований британских ученых, дорогой профессор. Мне всё одно. Когда Чарльз останавливается перед Эриком и, чуть щурясь от солнца, переводит взгляд на его лицо, все на секунду кажется до смешного простым и понятным, как если бы в той комнате, где они так долго блуждали ощупью в темноте, внезапно зажегся свет. Картинка перед глазами чуть дробится, и ощущение контроля над ситуацией стремительно ускользает от Эрика. — Все так говорят. — Прям уж все? В таком случае попробуй скормить свою неуемную заботу нашей драгоценной Мойре, глядишь, она долго ломаться не станет. — Мы с Мойрой просто друзья. — Все так говорят. — Туше, — Чарльз смеётся и изображает подобие аплодисментов. Саркастичный ублюдок. Эрик злился бы на него, правда злился, если бы все происходящее не казалось ему таким нелепым и возбуждающим одновременно. — Шахматы, говоришь? Оставим их для другого раза, если ты не возражаешь. Подойди, дотронься рукой до руки, огладь дрожащими пальцами контур губ. — Чем тебя не устраивает этот раз? Чарльз молчит. Его ответ — шаг вперёд, руки в прядях спутанных волос, горячее дыхание на щеке, тепло, живое и дразнящее, так близко, что кружится голова, и Эрик не станет сопротивляться искушению, только не теперь, когда остались позади все предупредительные линии и точки невозврата, когда реальность оказалась лучше любых представлений о ней. Он берет в ладони лицо профессора и смотрит мутным, темным взглядом прежде чем смять губами алые губы напротив, и в этом поцелуе — вся злость и вся нежность, что так долго копились внутри и рвались наружу. Чарльз, податливый и открытый, сбивчиво дышит ему куда-то в шею, пока Эрик нетерпеливо срывает пуговицы с его рубашки, стаскивает ткань по плечам, отмечает цепью поцелуев росчерк ключиц. Ксавье берётся за края водолазки Леншерра, тянет вверх, и этого простого действия оказывается достаточно, чтобы все противоречия запоздало сошлись в одной точке. Внезапное осознание обжигает Эрика ощутимее электрического тока. Неужели чтобы обмануть тебя, хватит и такой малости? — Прекращай. Эрик устало отстраняет Чарльза и отворачивается к окну. Он мыслит трезво и холодно, но на задворках сознания, где одурманенное восприятие ещё не способно отличить действительность от искусно сшитой иллюзии, лихорадочно цепляется за остаточное, болезненно-нежное ощущение той, другой реальности, которая, может, где-то и была, но точно не здесь, не с ним. За спиной раздается шорох, и, обернувшись, Эрик видит Рейвен, сидящую на полу в квадратах тени и света от окна с прижатыми к груди коленями. Её кожа на солнце чуть заметно мерцает, и это завораживающее зрелище сродни гипнозу, почти магия. Эрик никогда не перестанет удивляться её потрясающей красоте и не менее потрясающей склонности к безрассудным поступкам. — Думаешь, это смешно? — Думаешь, я смеюсь? Рейвен злится ничуть не меньше, но здесь и сейчас гнев Эрика более оправдан, и он не станет изображать всепрощение ровно так же, как и отводить на ней свою развороченную душу. Его злость — усталость, горечь и тупая боль. Рейвен смотрит на него пристальным, холодным взглядом, и Леншерр знает все, что она спросит в следующую секунду. — В чем дело, Эрик? Разве тебе не нравится Чарльз? Или тебе не нравлюсь я? — это всегда заканчивается одинаково. — Ты прекрасна, Рейвен, и знаешь об этом, — «ты последняя сволочь, Эрик, и знаешь об этом». Ни слова лжи, ни слова правды. — Не держи меня за дуру, — её голос срывается на ядовитый шёпот, — думаешь, я не понимаю твоих намёков? Думаешь, их не понимает Чарльз? Думаешь, никто не видит, каким глазами ты на него смотришь? О, я тебя умоляю, нужно быть идиотом, чтобы не заметить, что ты, черт возьми, влюбился в него, безнадежно и глупо, как долбанный подросток. Господи, просто иди и... — «и трахни своего ненаглядного профессора». Рейвен не произносит этого вслух, слова, колкие и злые, зависают в воздухе очевидной недосказанностью. Договаривать не нужно, Эрик наизусть знает все то, что она может ему сказать. За ней правда. Смятая рубашка в россыпи пуговиц на полу как безмолвное подтверждение её слов, негласное напоминание о том, что все попытки возразить заведомо не имеют смысла. Ему не нужно прогонять Рейвен, она, добившись или не добившись своего, уходит сама с присущей ей гордостью и грацией. Оставшись один, Эрик сползает по стене в приступе беззвучного, неконтролируемого смеха. Все то, что до сегодняшнего дня хаотично металось и билось смутными отрывками в его голове, впервые оформилось в простую и ясную как дважды два истину. Все долгие взгляды Чарльза, странные разговоры, случайные встречи, его чересчур приветливая улыбка и рука, сжимающая плечо определенно дольше положенного — о, Рейвен понятия не имеет, какую реакцию спровоцировала своей глупой выходкой. Да, Чарльзу бессовестно нравится вить из него веревки, Бог простит ему эту маленькую слабость, ибо какое она вообще может иметь значение, когда ни для кого не секрет, что их тянет друг к другу с нечеловеческой силой. Не то чтобы Эрик никогда не думал об этом прежде, но сейчас на волне эмоций эта мысль кажется ему почти открытием. Он закуривает ещё одну сигарету и решает немедленно разыскать Чарльза, чтобы... «трахнуть наконец своего ненаглядного профессора»? Пригласить на свидание, для начала. Ему следовало сделать это непростительно давно, но лучше поздно, чем никогда, не так ли?