Мираж

Стоявший передо мной юнкер кусал уже давно обкромсанные губы и весь дрожал — но не от страха, хотя он боялся, должно быть, дула, которое нацелено было ему прямиком в лоб, — а от злости, раздражения, отчаяния. Я читал все эти чувства в его глазах, и в душе моей поднималось удовлетворение. Оттого, что я, наконец, смог отомстить ему за все свои страдания, но главным образом — оттого, что заставил его показать истинное свое лицо. Весь показной налет слетел с него в один миг вместе с тошнотворным запахом духов, вместе с последним румянцем на его щеках. Теперь он был бледный, как смерть, что неминуемо поджидала его с минуты на минуту. Но я не спешил. Я все смотрел и смотрел на него, впитывая все детали, чтобы этот его новый, настоящий образ навсегда перечеркнул тот, предыдущий, ложный. Зачем мне вообще нужен был его образ в памяти? Я не знал, я делал это скорее бессознательно, а секунды тем временем уплывали, рука с пистолетом тяжелела, и Вернер косился на меня подозрительно и почти укоризненно. Грушницкий дышал отрывисто, рвано, загнанно, впиваясь до побеления костяшек в собственный пояс. Он, должно быть, не понимал, почему я до сих пор не убил его. А, может, наоборот, понимал, и это мучило его еще сильнее. Он казался жалким, маленьким и откровенно несчастным. А ведь он офицер, вдруг вспомнил я, вовсе не юнкер. И далеко не юнец, толком не умеющий за себя постоять, так что и у меня не было никакого резона давать перед ним слабины. И тем не менее, я не чувствовал более презрения, только жалость. Наверное, подумал я, люди не могут рождаться фальшивыми. Они становятся такими. Какие же причины были у тебя, Грушницкий? — Стреляй, — раздался его искаженный до неузнаваемости голос. — Почему ты не стреляешь? В самом деле, пора уже было кончать со всем этим. Я прищурился, целясь. Как знать, если бы не этот раздор с княжной, смогли бы мы перетерпеть друг друга, охладить взаимную ненависть? Может быть, мы могли бы подружиться с ним? Но нет, я понимал, что этого нам было не дано. Причину знали мы оба, и дело тут было вовсе не в споре из-за дамы. Я видел в его глазах свое собственное отражение, изломанное, уродливое, измененное, но все еще узнаваемое. Я чувствовал его боль - да, я даже не предполагал, что он может испытывать нечто подобное, — и мне в какую-то секунду показалось, что это я стою там, над обрывом. Я даже представил было, что сам погибну в то же мгновение, как спущу курок. Я словно утонул ненадолго в каком-то странном мираже. А потом я выстрелил. Когда мы с Вернером спустились вниз, Грушницкий был еще жив. Его искалеченное тело зачем-то боролось за каждый новый вздох, но было совершенно ясно, что все вот-вот оборвется. Я не испытывал ничего, кроме неясного облегчения, потому что плохой конец порой не так уж и плох по сравнению с незавершенностью. Когда он окончательно затих, я перехватил утвердительный кивок врача и подошел ближе, помогая накрыть тело. Прикоснулся мимолетным жестом к его щеке и мысленно сказал, что прощаю его за подлость и предательство. В конце концов, мы были слишком похожи. А еще я забрал с собой его платок. Зачем — не знаю.