Симбиоз

      Ты проводишь пальцами по его тонкой бархатной коже, запоминая каждый выступ, каждую шероховатость, каждый волосок, каждую родинку. Он всё ещё закрывается, отворачивается, чтобы не выдать волнения, но ты знаешь, что это ненадолго. Облизываешь его соски, тягуче медленно, чтобы помучить, заставить прекратить или просить о большем. Ты знаешь — он не выдержит, он сдастся, сколько бы ужаса и ненависти не испытывал. Слегка прикусываешь и оттягиваешь кожу, наблюдая за реакцией. Он сцепляет зубы и тяжело дышит то ли от гнева, то ли от возбуждения. Отпускаешь, зализываешь покрасневшие отметины и снова кусаешь, но теперь сильнее. Он зажмуривает глаза, а из его горла вырывается сдавленный хрип. Кляп, сделанный из его же трусов, мешает, но ты не хочешь слышать, как, вместо стонов, он ругается бранью. Сейчас нельзя снимать. Позже, когда будет кричать, срывая голос. Он дёргает головой, когда твой язык скользит к плоскому, совсем ещё мальчишескому, животу, а рука — ещё ниже. Ты не сдерживаешься, приподнимаешься, проведя носом по мокрому от пота изгибу шеи. Он пахнет так невинно, что голова начинает кружиться. Ты хочешь слизнуть с него эту одуряюще пахнущую влагу, но он снова, теперь с протестом, дёргает головой и немного плечами. Другими частями тела ему это не удаётся: руки связаны за спиной и уже наверняка набухли отёчностью, а ноги — полностью согнуты в коленях и расположены так, чтобы пятки были точно подложены под его худощавую задницу. Ты знаешь, ему неудобно, больно, но так надо. По-другому с ним нельзя. Возвращаешься к животу, по дороге не забывая уделить внимание затвердевшим искусанным соскам, выступающим рёбрам и впадинке у солнечного сплетения. Он пыхтит и, кажется, в нетерпении зажевывает свой кляп, но глаза по-прежнему не открывает. Ты знаешь, он упрямый мальчишка. Не хочет проигрывать, но его вид выдает с головой. Он тоже на пределе. Ты пачкаешь слюной его пупок, соскользнув ниже — к лобковым волосам. Вдыхаешь. И здесь он тоже такой невинный… Мучительно долго ведёшь языком к основанию его члена, обводишь по ширине, спускаешься к поджатым яичкам, а затем резко, без предупреждения, поднимаешься до самой головки и впускаешь её в свой рот. Он воет в кляп, поднимая дрожащие бёдра.       Я слушаю это, словно самую прекрасную мелодию на свете. Он дышит чаще, с перебоями, слегка выгибаясь. Пока ещё не сдаётся, но его защита, несомненно, падает. Он и сам знает, что больше не сможет. Провожу пальцами по внутренней стороне бедра, где синеют недавние, кажется, вчерашние, отметины. Надавливаю на них, неспешно заглатывая его небольшой член. Он откидывается назад и выгибается сильнее, хотя, казалось бы, куда больше? Я знаю, он хочет, чтобы мой язык приласкал его, вычерчивая влажные узоры во рту, чтобы некрупная головка наконец коснулась задней стенки горла, чтобы я ускорился, дав ему кончить. Но он и сам понимает, что это тщетно. Он кончит лишь один раз. И только тогда, когда ему будет позволено. Я удивляюсь, когда он открывает глаза. Смотрит умоляюще, но в глубине я вижу, что всё ещё независимо. Ещё нет. Не готов. Нащупываю большим пальцем его сухую дырочку и несильно надавливаю. Он покачивает бёдрами. Я прекрасно понимаю, что без смазки совсем не те ощущения, но останавливаться не собираюсь. Мальчишка тоже поймёт. Ему это нравится, я знаю. Втянув его член поглубже, прижимаю языком к нёбу. Он рычит или пытается закричать, но пока ещё слабо. Во рту появляется терпкий солоноватый привкус семяной жидкости. Протискиваю палец в зажатое колечко и ввожу до конца. Он сдерживается, всё тело напряжено. Внутри мягко, более влажно, чем снаружи и приятно растянуто. Не церемонясь, проталкиваю указательный и средний пальцы, а затем раздвигаю их на всю возможную ширину. Вот теперь крик. Настоящий. На мгновение закрываю глаза, вслушиваясь в сдавленные всхлипы и поскуливания. Он, как всегда, прекрасен в своём исполнении. Клянусь в следующий раз записать это на диктофон. Освобождаю рот от влажного, налившегося кровью, члена и прекрасную распухшую дырочку от пальцев. Он что-то недовольно протягивает, но ему не о чём волноваться. Провожу носом по бедренной косточке и прокусываю почти до крови. Он мечется, пытаясь меня скинуть, но не выходит. За такое поведение мальчишка получает ещё один прокус, но теперь ниже. И ещё, ещё, ещё, пока кожа не краснеет от кровоизлияний. Осталось немного. Он обязан сдаться. В его глазах блестят отчаянные слёзы. Они льются тонкими ручейками по щекам, стекая к манящей шеи, и от этого невозможно не сойти с ума. В звуках, которые он с трудом произносит сквозь кляп, распознаю то, чего и ждал всё это время. Его кадык нервно дёргается, когда я с удовлетворённой ухмылкой развязываю его ноги, поднимаю и развожу пошире. Кричи!       Мы входим резко, до конца, до самого шлепка липкой кожи и гортанного рёва. Его проход нехотя расширяется, впуская нас, пульсирует, затягивает своей мягкостью. Он снова выгибается, теперь гораздо свободнее, вздрагивая всем телом. Кричит сквозь ткань, будто пытаясь до нас достучаться. Вертит головой, закатывает глаза, самовольно насаживаясь, проталкивая в горячую глубину. Хочет выплюнуть кляп, но мы заталкиваем обратно, от чего он начинает кривиться. Толкаемся быстро, рвано, ударяя по самой чувствительной точке, вновь и вновь вырывая из его груди хрипы вперемешку с вскриками. Он уже совершенно себя не контролирует, когда мы вжимаемся сильнее, грубо распирая его дырочку. Он замирает в судороге, выплёскивая белёсое семя на живот в то время, как мы спускаем внутрь. Он зажимает в зубах кляп, невидяще, со слабой ненавистью вглядываясь в наши глаза.       Мы снова его обманули. Но ведь ко всему надо привыкать, правда?