"But it's hard to admit How it ends and begins On his face is a map of the world A map of the world On his face is a map of the world A map of the world From yesterday, it's coming From yesterday, the fear From yesterday, it calls him But he doesn't want to read the message out"
Пыль вздымается переливчатыми золотистыми клубами в лучах заходящего желтого солнца. Вокруг все ломко-хрусткое — пластиковое и полупрозрачное. Стены покрыты несуществующим антрацитовым золотом, едва касающимся алых волос. Сквозь приоткрытое окно из опустевшей квартиры с накрытой пленками мебелью Хосок наблюдает закат. — Это было лучшим нашим временем, правда? — Улыбаясь и облизывая нижнюю губу, спрашивает сам у себя. — Это было лучшим… — Мы оба любили закат. Чон вздрагивает всем телом, резко оборачиваясь в сторону выхода из огромной пропитанной солнцем квартиры-студии, состоящей из одной огромной комнаты и не отделенного второго этажа с лофтовой металлической лестницей. Юнги. — Как ты… — Лучше смотри на заходящее солнце, Хосок. — Бесцветно тянет старший и встает рядом, привычно сутулясь, удерживая руки в карманах, — или ты думаешь, что закат, как и весь мир, только твой? Нет, Хо… он совершенно не для тебя. — Как и ты, правда? — Красноволосый поворачивает голову к блондину, рассматривает со спокойствием; на деле — режется о светлую кожу, ровные скулы, спавшую на глаза челку и приподнятый левый уголок губ стоящего в профиль мужчины. — Правда, — соглашается Мин, усмехаясь совсем как раньше. — Надумал переезжать? — Для меня одного это — слишком большая квартира. — Впервые за последние полгода губ касается легкая солнечная улыбка. — Найду себе что-то попроще. — Думаешь, тебе по статусу жить в убогих апартаментах и жрать рамен? — Усмехается — провоцирует на очередной мини-скандал с заведомым проигрышем Чона, который готов сдаться за и на милость второго. — То, что я босс не делает меня богом. — Пожимает плечами рыжий. — Когда я был рядом, ты думал иначе, — замечает Мин, осаждая по полной за раз. Хосок молчит. Не моргая смотрит на профиль того, чье имя за половину года стало одним напоминанием — его личным кошмаром из прошлого, из-за которого он просыпается в холодном поту, но по доброй воле никогда бы не раскрыл глаз. Повисает молчание. Хосок вздыхает — Юн слышит это, но тоже молчит. Хосок вздыхает еще раз — Юн мысленно считает до трех, и на заветное «три» младший поворачивается к нему, приподнимая голову и смотря свысока. Мин улыбается. — Я так и знал. — Господи, просто заткнись. — Чем плохо то, что мы давно знакомы? — Пожимает плечами Юнги, расхлябанно разворачиваясь к Хорсу и растягивая по губам вызывающую на конфликтность улыбку. (Thirty Seconds To Mars — From Yesterday) — Ты упускаешь, что мы не друзья детства и не приятели, Юнги, — Темный взгляд тяжелеет, антрацитово-золотое солнце подсвечивает смуглую хосокову кожу — искрит на высоких скулах лучшим хайлайтером, кусает зрительный нерв своей ослепительной восхитительностью и красотой. Чон становится на один шаг ближе. — Ты любил меня, идиот. — Не любишь быть лузером? — Приподняв голову, елейным голосом интересуется старший, приоткрывая сухие губы и всем своим видом показывая, что ждет ответа от нерадивого ребенка, которому задали вопрос из разряда «четыре-плюс-два». Хосок делает еще один шаг, плотно сжимая зубы. Смотрит на хена черными, как сама ночь, глазами — в последний раз предостерегает. Юнги молчит. — Ненавижу быть аутсайдером. — Так не будь им, — фыркает Мин, — конченный придурок. Его срывает на следующую секунду — на последний удар юнгиного сердца, на последний, короткий, решающий вздох. Губы сталкиваются неосмотрительно сильно, кто-то вскрикивает, разбивая нежную кожу о зубы второго, кто-то хватает за волосы, талию, шмотки. Эти кто-то — они. Никогда — вместе. Прежде — всегда. Они сцеплены в плотную связку — душевно, морально, аморально, физически. Разорваться — равно «разорвать себя». Прижавшись к стене острыми лопатками, тяжело дышащий Юнги думает о том, что пожалеет об этом в сотый раз за чертову недолгую и потраченную жизнь. Напирая сверху, Хосок думает о том, что будет жалеть об этом всегда. Но никогда — ты слышишь? — никогда не остановится. От пустующих стен и шестиметровых потолков отражаются звуки поцелуев, дыхание загнанных животных, шипение измученных разлукой и совместной отравляющей любовью зверей — нутро мечется, как запечатанный в клетке тигр. Они никогда не могли это преодолеть — не могли себя спасти. Зубы укусом касаются белой кожи под ухом — Мин извивается и скребет ногтями по чужим бокам, исцарапывая неплотный серо-сине-зеленый свитер. Чужие руки сжимают запястья и оставляют обезоруженным перед бывшим и теперь давно «чужим». — Перестань наносить мне увечья, — шепчет в самое ухо Хосок, тяжело и мокро дышит, перетирая кончик носа о спрятанный в жестких белых волосах висок. — Я раздеру тебе всю твою чертову спину, — рычит старший сквозь зубы, чтобы не оставалось сомнений — его обещание будет отправной и решающей точкой в игре «правда или действие». Они каждый раз выбирали и то, и другое. Смелые. Ни один из них никогда не пасовал. — Бойся своих желаний, — улыбаясь, на выдохе шепчет Хосок и хватает за тонкую руку, таща за собой, от стены к покрытому пленкой и золотистым закатом матрасу. — Бойся моих, — вторит ему Юнги за секунду до того, как повалиться на уже запакованный мягкий предмет мебели. Солнце разливается по его скулам и щекам, пока второе, алое, солнце — Хосок — поцелуями — по переходам шеи и ключиц, по обнажившимся в напряжении мышцам и комплексам связок. Мин сдержанно-сжато вздыхает и гнет в исступлении поясницу. Под спиной — полиэтиленово хрустит. — Твоя эта блядская стройка… — сипит блондин, вскидывая ногу на чужую талию и сжимая алые волосы в плотный кулак, чтобы ощутить — услышать — полный одуряющей возбужденной боли стон. Хосок не отказывает в удовольствии и, напрягая связки, открывает рот. — Сотрем колени и спины на полу, — едва хватает вдоха на простой разговор, все остальные силы брошены на их любимую игру в «правду-не-"или"-но-"и"-действие». Рыжий, уложившись сверху, давит пахом на пах, оттягивает кофту на замке вместе с футболкой и мокро шествует языком от ключицы к плечу, чтобы не безнаказанно укусить мягкую кожу. Мин в первый на сегодня раз испускает тихий низкий стон. — … плевать. Одежда летит в разные стороны — устилает округу ковром из разноцветных ненужных тряпок, которые кажутся лишь жалкой пародией на правду. Раскрыв глаза, старший смотрит на Хорса. Карамельная кожа блестит от заходяще-солнечных лучей, на жалкий чертов миг и правда делая его богом. — Хосок, ты… — не успевает договорить и давится слюной, запавшим языком и стоном, когда сильные пальцы сжимаются на голых бедрах, растягивая его, словно бывалую ебливую гимнастку, когда взгляд ловит красную макушку наклонившегося к его дохляцкой грудине возбужденного парня. Язык вскользь цепляет рубиновый сосок. — Юнги… твою ж мать, я так скучал. Чон Хосок всегда сдается первым — сдается только ему и после дорого платит за это. И порой Юнги не верится, что этот сильный, красивый и безжалостный в своих деяниях мужчина, поставивший Корею на колени, ляжет перед ним на пол и скажет «стреляй», вложив в худые ладони пистолет. Он станет трупом, если Мин того захочет, но перед этим поставит Корею на колени в еще один, последний раз — для своего бессменного любовника. К голой коже неприятно липнет упаковочная жесткая пленка, от нее спина мокнет и проступает испарина; от Него тело покрывается удушливыми мурашками, а ступни, опертые ребрами об эту убогую упаковку, скользят и проскальзывают ниже, разводя шире окаменевшие светлые бедра. Хосок в заходящем закатном солнце не бог — Юнги серьезно ошибся — он абсолют в только что разорвавшемся надвое мире. И пусть кто-нибудь выключит солнце, потому что настоящий источник песочно-карамельного сияния и отбивающегося от пустынных стен антрацитового желтого серебра — Он. — Помоги мне, Юнги, — тяжело дыша, шепчет Хосок, кидая на грудь парня фольгированный спаянный конверт. — Ты же помнишь, как это делается, да? — Улыбка проскальзывает по искусанным блестящим губам, пока старший цокает языком, вскрывая резинку зубами, пока он приподнимается и выгибается всем телом, пытаясь отлепить от кожи затрахавшую до основания упаковочную пленку, от которой ему покоя нет. Холодные тонкие пальцы скользят поверх латекса, стягивая изделие ниже. Золотистый закат становится ярче и желтее, выстилаясь дорожкой на его тонких светлых руках. — Почему ты пришел сюда? — Закидывая стройную ногу на свое плечо, задается вопросом Хосок, пока, опираясь на согнутую в локте левую руку, разворачивает Мина в такую позу, в которой и связки порвать не долго. Улыбается и толкает внутрь облитые общей слюной пальцы, ощущая, что продуманный, но отвратительный на характер, блондин готов заблаговременно — разобрался с растяжкой и без него. — Скучал? — Вызывающе спрашивает он. — Не хотел, чтобы ты был аутсайдером, — вторит Мин, клацая зубами от неудобной позы, поднявшейся температуры, палящего в глаза солнца и предвкушения скорого неотвратимого «прежде», которое полгода назад могло бы быть вечным «всегда», но теперь — никогда-ни-за-что. Разрывающий комнату осипший вздох замешивается на закатном блеске, на хлюпающем проникновении вовнутрь, на блестящих темных глазах и алом оттенке волос бывшего любовника, который нынешний только на ближайшее сейчас. — Хосок! — Вырывается непроизвольно от ломко гнущейся в прогибе спины, от напряженной икры, и левой ступни, которую Мин сворачивает правее и давит внешней стороной на затылок Чона, что так умело ради своего «хочу» закинул на плечо чужую ногу. — Одна минута, Юнги… — приводя дыхание в порядок, умоляет Хосок. — Одна минута… — И что? — Сквозь зубы рычанием вопрошает старший. — И будет охуенно, как никогда.***
Шлепки кроются стонами, а стоны — громкими соприкосновениями кожи о кожу. Пальцы Мина, судорожно сжимающиеся в кулаки, скользят по чертовой намокшей от их пота пленке, мышцы ног отвратительно сводит от тяжелой растяжки и тугой пульсации внутри, там, где красноволосый до основания толкается в него, заполняя на максимально доступный объем его тела. Хосок был прав, ему сейчас действительно охуенно, как никогда — именно поэтому он вскрикивает, с дуру дерет смуглую спину любовника и дрожит крупной, отъявленно-предоргазменно пылко, пока любовник почти доходит, сбиваясь с выверенного ритма размашистых толчков. Последний стон звучит одновременно — Хосок врывается в последний раз и чутко замирает внутри; Юнги измученно дергается и чувствует, как от оргазма слезятся глаза и по-настоящему хочется плакать. В двухуровневой лофтовой квартире повисает тишина. Не отцепляясь друг от друга, они зависают в уже выбранной позе. Смотрят друг другу в глаза, пока правая скула Мина и левая — Чона заливаются солнцем, отходящим ко сну. Хосок аккуратно спускает ослабевшую ногу любовника на собственный локоть, затем, опускает на влажную пленку. Опирается на локти, на обессиленные после оргазма руки. (включайте трек заново) — ... я люблю тебя. — … что? — Я люблю тебя, Мин Юнги. — Прости, Хосок. — Блондин закрывает глаза. — Мне очень жаль. — Пожалуйста, — просит младший, — пожалуйста, давай не будем о… — Я любил тебя, Хосок, — внезапно жестко отрезает Юнги, — ты должен был это знать. — Юн… — До последнего вздоха. Хосок подавленно молчит. — Прости /Mianhae/, — повторяет Юнги, — мне не стоило этого делать... мне правда жаль.***
Хосок вздрагивает и отшатывается от накрытого пленкой кресла, которого касался рукой. Чуть правее от него лежит запакованный, спущенный со второго этажа матрас. — … ты ни в чем не виноват, — шепчет он, устремляя глаза в закатное небо через приоткрытое окно. — Ты никогда ни в чем не был виновен, — голос звучит спокойно и ровно. Выгоревше до последнего жалкого фитиля́. Хосок покидает квартиру скоро — торопится. Выходит сразу же, запахивая объемное коричневое пальто и опуская глаза на обувь. Не оглядываясь, запирает дверь на нижний замок. К черту. Подальше из этого места, которое он уже давно перестал звать домом. Полгода назад Мин Юнги, андербосс и любовник главы крупнейшего мафиозного клана, перестал существовать. Был застрелен Чон Хосоком в штаб-квартире семьи за измену и шпионаж с невыясненными мотивами. В подготовленной предсмертной записке, найденной Чоном у них дома, писал, что любит Хосока и сожалеет о том, что не смог оправдать его надежд. Секунду назад Чон Хосок, глава крупнейшего мафиозного клана и любовник некоего Мин Юнги, перестал существовать. Был застрелен Чон Хосоком в штаб-квартире семьи за измену и шпионаж собственному сердцу при невыясненных обстоятельствах. Не оставил предсмертной записки.