— Баю-баюшки-баю… Колыбельную пою…
— Надо было уйти подальше да залечь поглубже, — Альхэ смотрит в окно, щурится на краешек солнца, ещё виднеющийся над кромкой дикоцветного леса. Майра робко улыбается ей в спину, старательно отгоняя мысли, что прощальные отсветы слишком уж похожи на кровь. По плечам пробегает озноб: вьётся, вьётся в воздухе что-то зловещее, мрачное, предвещающее, что-то, чему нет ни объяснения, ни прощения. Она — воин, «шип», жрица. И пусть с виду она всего лишь сельская девчонка, неумело, но старательно плетущая кружева — она может противопоставить врагу не только вязальный крючок. Майра легонько пробегается пальцами по лежащей рядом фьете и возвращается к своим ниткам. Ещё немножко — и завтра можно будет начать обшивать кружевами одеяльце для малышки. Да, она — Госпожа, но ей всего восемь дней, и она малышка, ребёнок, самое ценное в этом мире дитя. — Завтра, — негромко сообщает Брент, и теперь Майра косится уже на него: чужой, другой, едва не ставший прислужником Тёмного… Зачем он пришёл в Лозу? Как он решился? Как понял то, чего ему никто и никогда не рассказывал? И как доверять ему? Майра не видела его в бою, но слышала рассказы. О мастерстве, умении, понимании силы, безжалостности… и стынущей на дне глаз тоске. У врагов не бывает таких глаз, но прийти из Храма? В Лозу? Променять покорность других, лживое богатство, сиюминутную власть — на презрение и жизнь отщепенца, изгоя, нищего? Немыслимо! Но руку Брента обвивает такая же лоза, что и у неё, Альхэ, Риава, брата Таара… Госпожа верит. Значит, и Майра верить будет. — Завтра мы уйдём дальше от города, как только убедимся, что там безопасно. — А… всё будет в порядке? — подаёт голос сидящий в углу Найст. Самый юный, ещё «побег», ещё неизвестно, «шипом» или «цветком» вырастет, но уже ясно, что не «корнем». Боится. А кто не боится? Альхэ, разве что, её ничто не пугает, да Брент — этот знает, чего можно от йеров ожидать. Сам знает — и им рассказывал. И Майра снова улыбается, тихо, едва заметно — и испуганному мальчишке, младшему братику, и пугающему, но своему, лозой отмеченному, «шипу». — Конечно, будет, — отвечает вместо Брента брат Таар. Брент чуть кривит губы — он, привыкший, приученный не жалеть, сказал бы правду. Семнадцать раз за двадцать лет, враг силён, а они едва-едва основы затвердили, и… Но Найсту не нужна правда, ему нужна надежда, им всем нужна надежда. И Брент оставляет правду при себе. Майра благодарна ему за это, и внезапно думает, что тесьма из синих или зелёных, под цвет глаз, ниток, хорошо легла бы по краю рукавов его рубашки… И тут же смущённо отводит взгляд. Госпожа, каких только глупостей в голову не приходит, когда нечем заняться и можно только ждать! И потом, это-то кружево нужно закончить. А потом уже приниматься за синее… Или зелёное, смотря каких ниток удастся купить. — Ждём утра, — Брент окидывает долгим взглядом зыбку со спящим в ней ребёнком и застывает в углу, сливаясь с подступающими сумерками. Альхэ смотрит в окно, брат Таар, перебравшись в угол к Найсту, что-то еле слышно не то объясняет ему, не то просто рассказывает. Майра плетёт кружево.Чтоб спало моё дитя, Чтоб дожило до утра.
Солнце тихо тонет за горизонтом, отдавая ночи на откуп старый, но ещё крепкий дом, таящий в себе бесценное сокровище и тех, кто поклялся хранить его до последнего вздоха и дольше. Майра бережно расправляет ажурную ленту, привычно промеряет длину по фьете — она и полотно для одеяльца так брала — три клинка на четыре, сложить вдвое. Так привычней. Вот кисею на полог уже просто на руках отмеряла, на весу, на полный размах. Шелками бы расшить — да до шелков ли, когда постоянно в бегах? Да и бусин не хватило бы… А много сплела — почти десять клинков, с ладошку осталось. Майра ласково смотрит на спящее дитя и снова берётся за крючок, пока ещё остались крохи света, тратить силу сейчас — неразумно. Хотя она уже и на ощупь сможет. Нить споро, словно сама собой, сплетается в узор, Майра улыбается, считая петли, уже мечтая о синих нитках… или зелёных… когда за окном негромко и тревожно вскрикивает камышовка, и из клубящихся в дальнем углу теней выпадает Риав: — Идут. Четыре семерика и этот с ними, — взмахивает рукой, задерживает взгляд на зыбке, качает головой, — тот же. Нашли нас. — Архайн, — спокойно роняет Брент. По спине тянет холодом, едва не падает из пальцев крючок. Семнадцать раз. Один и тот же семнадцать раз… Как будто это её, Майру, а не её предшественниц, он убивал год за годом.Светлый Иггр не придёт, Светлый Тёмного пошлёт. Снова нам встречать гостей, Снова не собрать костей.
Найст судорожно вздыхает и затихает, что-то бормоча. Майра стискивает дрожащими пальцами крючок, упрямо выводя петлю за петлёй. Совсем чуть-чуть осталось, а завтра, как только обустроятся на новом месте — начнёт Майра одеяльце стёганное кружевом обшивать. И нитки ещё, зелёные, как трава, найти надо. Или синие? — По велению Иггра Двуединого, откройте! — от стука в дверь, кажется, содрогается весь дом. Кажется. Дом крепкий, он — выстоит. — Давай-ка, мальчик, ты сможешь, — спокойно, словно не трясутся вцепившиеся в посох руки, говорит Найсту брат Таар. — Зажигай. Свечи. Брат Таар говорит о свечах, которые они долго, почти полдня, устанавливали в пустом и пыльном зале внизу, веером от входа к дальней стене, выстраивая причудливый, как травы дикоцветья, узор. И было это позавчера, и надеялись, разгибая натруженные спины, осторожно обходя вычерченный тонкими восковыми столбиками узор, что не пригодится, что придётся потом аккуратно собирать в берестяной короб и тащить в новое убежище… Пригодилось. Найст встаёт, едва различимый в сгущающемся мраке, закрывает глаза, вскидывает руки, разворачивая ладони, растопыривая пальцы, одну перед собой, вторую — за спину, едва не касаясь стены, сглатывает судорожно. И течёт, разливается в воздухе сила, дарованная Госпожой, призванная защитить, уберечь её, стягивается почти видимыми, почти осязаемыми нитями к рукам юного «побега», окутывает подрагивающие пальцы, скапливается в раскрытых чашками ладонях. И падает под ноги, разбиваясь, расплёскиваясь об пол, просачиваясь сквозь доски, напитывая свечи. — Сталь и огонь, — выдыхает Найст и оседает на пол. Много, много своих сил тратят «побеги» на выплетание чар, не умея ещё как следует распорядиться другими ресурсами. А уж вложить в предмет две сущности, подменяя ими третью, собственную — это вымотало бы и Майру. Но у Майры другая задача и другие заботы. Как и у Альхэ, Брента, Риава… У всех них. И снова ждать. Брат Таар хлопочет над учеником, Альхэ вращает в воздухе ладонью, наматывая на неё нити силы, Риав перебирает пальцами, словно ласкает струны — там, внизу, в сбитом такте его движений пляшут вокруг свечей тени. Майра плетёт кружево. Петелька, ещё, ещё… и не думать, не думать о братьях, прячущихся в тенях дома, не думать, чтобы не накликать. Трещит разрываемый воздух, падает расколотая дверь, грохот едва не оглушает, пробуждая дитя. Альхэ мягколапой кошкой скользит к зыбке, склоняется над Госпожой, что-то шепчет с ласковой улыбкой — Альхэ? Дикая, неукротимая воительница? Но Майре некогда удивляться, Майра поднимается по другую сторону убогой колыбели, не выпуская из рук ни крючка, ни клубка, ни уже сплетённых кружев. И Альхэ вдруг тихо спрашивает: — А мне свяжешь? — Каких? — оторопело шепчет Майра. Альхэ — и кружева? А воительница, неожиданно смутившись, переводит взгляд в сторону: — Не знаю, — так же шёпотом, — на мужскую рубашку каких-нибудь. Майра невольно оборачивается и улыбается: Альхэ смотрит на играющего кружевом теней там, внизу, Риава, и столько в её взгляде невысказанного, светлого, непривычно для неё, стремительной и резкой, мягкого… — Я научу, — обещает Майра. — Так лучше будет, если ты сама сплетёшь. Алые с золотой нитью, — смотрит в зыбку. — Уснула, надо же… — Так вы о светлом, — негромко объясняет брат Таар, он «корень», он так давно «корень», что и не живут на свете столько. И даже сейчас он делится знаниями. — Для Госпожи лучшая колыбельная, когда над ней о светлом говорят. Альхэ тихо фыркает и отступает назад, к лавке под окном, на которой лежит её фьета. Майра остаётся стоять, сплетая нити, торопясь закончить. Синие… или зелёные?.. Будут, будут и те, и другие, верится сейчас. А потом Риав резко взмахивает рукой — Майра не видит движения, но чувствует, все они, соединённые силой сейчас, чувствуют — и внизу кричат, открывая счёт.Нам гореть и нам сгорать, Знай, не страшно умирать. Умирать и воскресать. Снова мне дитя качать.
А Брент смеётся, негромко, страшно, и сложенная лодочкой у рта ладонь жутким эхом разносит искажённый его смех по нижнему залу, в котором чудовищными цветами вспухают множащийся страх и мёртвая, чуждая этому миру злоба. Сможем? Сможем? Майра кусает губы сквозь прилепившуюся к лицу улыбку и изо всех сил старается унять руки, чтобы не спешили, не тянули и не дёргали нитки, не кривили кружево. Там, внизу, страшное, и здесь — здесь тоже страшно, страшный, а она ещё нитки подбирала, глупая! Но он отмечен. Вот пусть и служит Госпоже. И Майра будет ей служить. И кружева плести только для неё. Темнота вздрагивает под чужими шагами, разлетаясь в клочья и тут же срастаясь вновь — уже другим узором. И всё ближе страх и злоба, всё сильнее. Сможем? Петелька, ещё одна. Чужая — своя — смерть опаляет кожу изнутри, разрывая объединяющую их сеть. Марн. Светлой дороги тебе, брат. Майра гибко склоняется к фьете, наново промеряя кружево, и пальцы почти не дрожат. И кружево выходит ровнёшенькое — любо-дорого посмотреть. Красивое будет одеяльце у Госпожи. Три ряда ещё — и готово. Сможем. Должны. Зелёные? Синие? Нет, решила же! Риав и Брент переглядываются и одновременно шагают назад, сливаясь со стеной, уходя сквозь неё из комнаты и вниз. Майра закусывает губу. Петелька, две, три… Со звоном разлетаются внизу стёкла, взрыкнув, ворчит, угасая, пламя, кричат люди. Опять разбудят! Майра вновь склоняется над колыбелью — нет, спит. Но хмурится во сне, морщит личико, что-то хнычет, недовольная… — Почему алые? — шепчет от окна Альхэ, а Майра не сразу понимает даже, о чём говорит подруга. А потом не знает, как объяснить. — Твой цвет, — подбирает она слова. — И его тоже. Яркий, непокорный, живой… Весёлый и опасный. — Так, дитя, так, — одобрительно вклинивается брат Таар. — Знаешь красоту, чувствуешь… Альхэ улыбается: — Научишь? Только у меня крючка нет. — У меня есть ещё, — кивает Майра. — Конечно, научу. Лучше меня сделаешь, — потому что не только руками, сердцем сплетёшь, хочет она добавить, но темнота вздрагивает снова, распадаясь, раня, прорастая чужой злой радостью, а с лица Альхэ сползает улыбка, как свежий ягодный сок в потоке воды. — Там, за порогом, учить будешь, — выговаривает подруга, а Майре выть хочется при виде слепо шарящих по лавке пальцев. При мысли, что Брент там, внизу, остался один. Против скольки? И трое «стеблей», прячущихся наверху, ему не помогут. Не смогут.Баю-баю-баю-бай, Спи, всю ночь не просыпаясь. Солнце встанет, день настанет, Только нас он не застанет.
Чужие шаги частят по ступенькам, замирают, откатываются назад. Майра торопливо сматывает в объёмистый клубок законченное кружево, не глядя, прячет внезапно плеснувший травяной зеленью моток в угол зыбки, бережно гладит по мягкой щёчке хнычущее дитя. Сможем? Стук в дверь, негромкий, издевательски робкий, гремит набатом, громче грянувшего — втуне! — о стену бревна. И первого ворвавшегося в комнату обережника Майра встречает вязальным крючком в глаз. Отстранённо удивляется, что попала, подхватывает с пола фьету, собирает в свободную руку плещущуюся вокруг силу. Утешать, успокаивать, убаюкивать расплакавшееся таки дитя нет времени. Это бы дитя сберечь.Тьма клубится у ворот… Тёмный Иггр не придёт — Своего слугу пришлёт. Обновить смертельный счёт.
Рядом встаёт Альхэ, словно зеркалом повторяя каждый взмах, каждый жест, каждое падающее с губ слово — а брат Таар уже не встанет никогда, старика не пожалели, что же за люди… Люди ли? Майра стряхивает с волнистого лезвия алую кровь — люди. Все, кроме йера, прячущегося за стеной, расплачивающегося чужими жизнями. Двадцать лет. Семнадцать раз. Восем… нет, лучше думать, синий или зелёный!Снова платой жизнь за жизнь, Вновь упрямо рваться ввысь.
«Стебли» один за другим падают, подрезанные, иссечённые чужими фьетами, чужой злобой, чужой верой в лживого, ложного, злого бога. Майра шевелит рукой, словно всё ещё держит в пальцах крючок, словно вновь плетёт кружева. Сине-зелёные! Пусть двуцветной будет тесьма!Вновь и вновь нам воскресать. Снова мне дитя качать.
Было бы кому её плести… Удар, замах, петля, вторая, третья — не убить, так задержать, уронить, ранить. Петля, ещё, взмах фьеты, алый росчерк капель в воздухе. Было бы кому той тесьмой рубашку украшать. Альхэ в последнем замахе достаёт всё-таки ещё одного обережника и уходит за порог, ждать её, Майру, с крючком и нитками. Скоро, совсем скоро. И силы на исходе, и сила заканчивается, вычерпанная, выпитая из воздуха теми, кто снова, в восемнадцатый раз, не смог. Но разве это значит, что не нужно было попытаться? Майра налетает грудью на чью-то фьету, удивлённо смотрит на багряный от её собственной крови клинок и улыбается. Недолго Альхэ ждать, сплетёт она своё кружево. А вот сине-зелёной тесьмы Майре не сплести, и дай Госпожа, чтобы ещё долго так было.Спи, малышка, баю-бай. Снова мы пришли на край. Мы готовы умирать.
***
Над Оритой неистовствует гроза, какой давно не бывало, какую мало кто помнит. Гремит, сверкает, окрашивая тяжёлые низкие тучи в золотой и малиновый, а заливающую город воду — в кроваво-красный, рвёт ветром листву с деревьев и ставни с окон. И слышится в грохоте грома, треске молний и рёве воды то детский плач, то звонкий девичий смех, то тихая ласковая песня…Спи, малышка, баю-бай…