***
Аллен двигался иначе, чем другие экзорцисты. Канда наблюдал за ним, не в силах остановить себя, несмотря на безрассудные самоубийственные поступки мальчика, пока тот шёл по своему пути с повседневной светлостью, как будто никуда не спешил. Другие экзорцисты, даже Линали, шли с целью и стимулом и двигались вперед, не могли остановиться. Но Аллен не был похож на них. Он шел достаточно быстро, чтобы это не было простой прогулкой, но слишком медленно, чтобы это было спешкой, и смеялся слишком небрежно, и держал всех на расстоянии вытянутой руки, как будто он собирался на свои похороны уже на следующий день и не хотел слишком привязываться. Канда смотрел, как большие серебряные глаза сияют ярче и становятся пустыми, а смех эхом звучит глухо, и он знал, почему тот это делал. Шрам от проклятия потемнел, а мрак в его взгляде стал заметнее, и Канда понял, что это только вопрос времени, прежде чем это случится, и в передней части большого зала будет еще один крестообразный гроб. Он откинул предложенную руку. Канда Юу не привязывался к тем, кто уже был мертв. Гнев было чувствовать гораздо легче, чем потерю. День за днем, дюйм за дюймом, Аллен Уолкер умирал. Со своими птичьими костями и острыми чертами лица, которые казались слишком узкими, слишком бледными, слишком тонкими, он умирал, увядал и исчезал. Канда услышал о его обещании – продолжай идти; не останавливайся – и чуть не рассмеялся. Когда Аллен улыбался, его улыбка была полна разбитых сердец и разбитых обещаний, и он помнит то отсутствие чувств, которое было смертью, и ту странную полноту, которая была в его груди каждый раз, когда он видел, что слишком маленький мальчик все еще дышит. И он действительно был слишком мал; если бы Канда стоял перед ним, Аллен мог бы полностью спрятаться за негабаритным самураем. Он был слишком худым, слишком слабым. Когда он использовал свой меч, Канда думал, что это просто был еще один трюк клоуна: он вытаскивал слишком большое оружие и размахивал им, словно угрожая нанести урон, но на самом деле причиняя больше вреда себе, чем кому-то еще. Эта мысль должна была заставить его смеяться. Но нет. Вместо этого Канда выбрал драки. Только когда Аллен сердился, эта проклятая пустота покидала его глаза, и только тогда его чрезмерно бледная кожа приобретала некий румянец, только тогда он выглядел живым. Поэтому Канда побуждал, толкал и издевался, а Аллен сопротивлялся, и все было в порядке. Канда заверял себя, что это не потому, что он заботился, а потому, что ему нравилось дразнить седовласого мальчика. – Я ненавижу тебя, мояши, – как-то сказал он ему, в то время как сам не был уверен, кого из них он пытается убедить. Но этого все еще не было достаточно. Канда практически мог видеть стены стеклянного гроба, закрывающегося вокруг Аллена, укрывающего его от всех остальных. Никто из них не думал о подобном, но Канда постоянно чувствовал это, как ледяной ветерок на его коже, привлекающий его внимание и затем отталкивающий его. Его это бесило, хотя он не мог сказать почему. – С тобой все в порядке, Канда? – спрашивал Аллен с этой ужасной пустой улыбкой, которая терзала его последние нервы, как металлический скрежет стекла. Канда хотел закричать на него, хотел ругаться и отбросить все ненужные вещи, прижать тупого седовласого козла к стене и поцеловать его, пока тот не сможет дышать, и пока ему бы не пришлось сменить это проклятое выражение лица. И он так и сделал. Канда никогда не был слишком сдержанным. Поцелуй был всем тем, чего никогда не было между ними раньше: связью, переплетом, извинением, обещанием, надеждой и предупреждением. Канда поцеловал его, как будто произнося каждое слово, которое он никогда не мог сказать ему, – и Аллен ответил тем же, слово в слово, его губы были горячими, а рот на вкус как горе, радость или отчаяние, или, может быть, как просто Аллен. Когда они разошлись, единственная мысль, которую мог осознать Канда, была: я никогда больше не буду так любить. Но он не сказал этого, и слова были потеряны во тьме небытия. Аллен был тем, кто прошептал это несколько ночей спустя. Я люблю тебя, Канда. Канда спал, когда тот закончил на одном дыхании, И мне жаль, Канда, очень, очень жаль. Они провели четыре месяца вместе, борясь, целуясь и касаясь друг друга, занимаясь любовью и воюя в равной степени. Остальные члены Ордена не обращали внимания на их отношения, несмотря на то, что в глазах Церкви это был грех – они были в разгаре войны, и любая форма утешения была приемлемой. Лави и Линали дразнили их, Миранда осмелилась улыбнуться им, а Мари усмехалась и хлопала Канду по спине с достаточной силой, чтобы что-то сломать. Их четыре месяца не были по-настоящему счастливыми – было много другого, из-за чего это не могло быть правдой – но они были удивительно довольными, бодрыми и изменившимися. А потом Аллен ушел на миссию и вернулся уже мертвым.***
Тысячелетний граф был мертв. Аллен тоже. Канда знал, что это произойдет, даже когда они были вместе. Судьба, или Бог, или карма, или что-то было против них. По сравнению с этим Ромео и Джульетта блекнут. И поскольку он знал, он не плакал, даже когда гроб – стеклянный, потому что все хотели видеть лицо своего героя, так как тот был еще молод и прекрасен, и когда он увидел Аллена, окруженного малиновыми розами, и когда Комуи тщательно закрыл крышку, ставя на нее маску из золота и драгоценных камней с почтительным поклоном. Он не плакал, как многие скорбящие, и ни один из них, – с отвращением подумал Канда, – не чувствовал настоящее горе, потому что они в то же время праздновали смерть графа, ушедшего в прошлое. Он также не заплакал, когда Лави остановился у входа в гробницу и оглянулся, словно попрощавшись с ними обоими, а затем осторожно закрыл дверь. Наступила тишина, абсолютная тишина, в которой не было ни бьющихся сердец, ни притихшего дыхания. Канда слегка провел пальцами по холодному стеклу, затем на мгновение закрыл глаза, боясь увидеть это прекрасное, бледное лицо, с кожей, все еще слишком плотно натянутой на слишком тонкие кости, как у какой-то хрупкой экзотической птицы. – Я не собираюсь присоединяться к тебе, – резко сказал он, и его голос отозвался эхом в зале. – Ты решил уйти скорее, поэтому тебе придется подождать, глупый мояши. Но… – он замолчал, уставившись на кроваво-алые розы, которые наполняли гроб. Разбитые сердца, разбитые розы. Через мгновение он прочистил горло: – Но я увижу тебя однажды. Мы оба согрешили, так что в конце концов мы оба пойдем в одно и то же место. Так что я останусь здесь до самой смерти и проживу долгую жизнь, просто чтобы разозлить тебя, – его пальцы сжали край стекла, и тот вонзился ему в ладонь, оставляя за собой алую полосу, которая была так схожа на цвет роз. Его взгляд задержался на мгновение на лице фарфоровой куклы, настолько прекрасном в покое, и на мгновение он возненавидел эту красоту, это совершенство, это всё, чем был Аллен. – Глупый гороховый стручок, – прошептал он. – Я никогда не говорил тебе это в ответ, – он повернулся и ушел, не сказав ни слова, длинное пальто покрывало его лодыжки. Несказанное я люблю тебя оглушительным эхом облетело гробницу, когда дверь едва закрылась.***
В идеальном стеклянном гробу, оскверненном лишь одной кровавой струей, покоилось не тронутое временем тело героя. Много, много лет спустя стеклянный гроб, полный лотосов, присоединился к тому, что был наполнен розами, хотя никто не знал, кто его там поместил.