БолеНеутоляющее.

Сознание Дазая — единственная его опора и поддержка, которая из раза в раз повторяет ему, что он не одинок. Сам же Дазай предпочитает считать, что ему крупно повезло иметь скорее кого-то столь близкого, а не что-то. …С каждым днем ран на ней становилось все больше — то появлялись маленькие, едва заметные — на запястьях, то глубокие, длинные и широкие. Такие исчерчивали грудь, но никогда не кровоточили. Так желал Дазай. Что бы там его коллеги не думали, ему было знакомо понятие красоты, а еще мог он даже назвать себя в какой-то мере идеалистом — иначе стал бы он так усердствовать в своих попытках самоубийства? Да ни в жизни, — и отталкивающий вид крови в его категорию красивых или эстетичных вещей не входил. Не то чтобы шрамы входили, но без них было не обойтись. Осаму смотрел в зеркало, проводил кончиками пальцев по порезам, разматывал и заматывал грязные бинты, сравнивал многое и надеялся, что ей хотя бы не больно. Но искалеченное личико все еще также, как и раньше, игриво сверкало глазами с медленно выгоравшими ресницами, с ушей постепенно слезала шерстка, как с его собственной головы каждый раз счесывались клочья волос, оставаясь на расческе — результат каждого нового неудачного отравления. Дазай уже это выучил, ведь, ей-богу, никакого разнообразия в реакциях организма. И все же его мучил вопрос: кто начал линять первым: он или его котенок? *** Дазай в очередной раз отвечает Куникиде, всячески щурясь и усмехаясь, что все у него хорошо, и не надо устраивать драму, ибо это, вообще-то, его прерогатива. Куникида явно не верит, но уже слишком устал спорить, а потому отходит, оставляя Осаму с облегчением коситься на нечто, видимое только ему — на нее. Она устроилась на барной стойке, чуть ли не растеклась на ней, мурлыкая, только облезлое ушко беспокойно, почти панически дергалось. Заверив всех в своей исправности, бодрости и готовности работать, дома Дазай давится сакэ, вдруг заметив, как медленно смазываются очертания её губ, будто они тают воском. Говорить вслух она больше не может, однако к мыслям доступ ей перекрыт не был никогда. Она Дазая, вроде бы, не осуждает, и тот смотрит благодарно и чешет за ушком. От очередной горстки таблеток Осаму теряет сознание, в полубреду уже заметив, как склоняется над ним знакомое личико, болезненно щурится и бодается, пытаясь привести его в чувство. Он слышит какую-то мысль, но, не успевая за нее ухватиться, проваливается в беспамятство. *** Очухивается Дазай на больничной койке. Его котенок, на первый взгляд, сидит на стуле, но на самом деле она уже давно разлеглась у Осаму в ногах, перебирая складки одеяла обожжеными пальчиками. Осаму тянет к ней едва слушающуюся руку, заметив, как приподнялось израненное личико. — Когда твое сердце остановится, — она подставляется под его ладонь. Он слышит ее мысли, глядя в тускнеющие глаза. — Ты будешь скучать по его тихому гулу. Дазай вяло и недоверчиво хмыкает. — Нет, котенок, ты ошибаешься. Только по тебе одной, свет очей моих, скучать буду даже в посмертии, — говорить у него нет сил, зато мысли, как всегда, легко передают все, что он хочет сказать. Она качает головой, а уши уже безжизненно висят, даже беспокойно не трепеща. Дазай знает, в чем дело, почему ушки не дергаются ни от посторонних звуков, ни от его прикосновений, но его это никак не трогает. Кажется, сил не осталось на то, чтобы волноваться о чем-то. …Она чертила постепенно чернеющими, будто превращающимися в угольки, пальцами жуткие узоры на одеяле Осаму, и медленно рассыпалась в пепел, пока не почернела и не осыпалась до конца с тихим писком приборов жизнеобеспечения.