На войне всегда нужно быть начеку. Неважно, как долго ты спал прошлой ночью, сколько хлеба ты смог закинуть в свой ненасытный рот, и уж точно не имеет значения, на чьей ты стороне. Именно поэтому, когда рядовой Генрих Нойвилль почувствовал на спине чьё-то прикосновение, он резко обернулся, доставая нож, и махнул им, надеясь как минимум задеть противника, но безуспешно - он лишь просвистел в воздухе. А секунду спустя солдат услышал, как незнакомец приземлился после прыжка, видимо, привычный к подобным манёврам. Однако вместо вооруженного до зубов французского воина он увидел миниатюрную черноволосую девочку с огромными тёмными глазами, которые будто засасывали в бездну.
- Дайте поесть, пожалуйста, - сказала она по-немецки с явным французским акцентом. Голосок у неё был высокий, даже писклявый, и Генрих подумал, что немецкий язык ей не идёт.
- Я тебе папа, что ли? - раздраженно ответил он. - Пусть тебя родители кормят.
- Их убили, - эти слова девочка произнесла тихо, практически одними губами. - А солдаты делиться не хотят. Ну хотя бы вы, дяденька!..
- Эй. Я тоже солдат. Немецкий. И у меня тоже ничего нет.
- Тогда я буду с вами, пока что-нибудь не найдётся.
Генрих тяжко вздохнул. Вот настырная попалась, а!
- А почему бы тебе не прилипнуть к какому-нибудь французу? Он бы тебя и кормил, и одевал, и...
- Никто не любит евреев, знаете ли, - перебила его девочка. - А вы, мне кажется, неплохой человек. Вы хотя бы не прогнали меня, только услышав слово "еда".
- Ты что, за еду готова Родину продать? Чего ты от меня хочешь?
- Жить, - ответила она. - Я хочу жить, не боясь, что в любую секунду меня хотят убить. Я хочу жить, не голодая неделями. Я хочу жить рядом с теми, кто меня любит. Я хочу, чтобы эта дурацкая война закончилась.
- Как тебя зовут, девочка? - наконец спросил рядовой после минутной паузы.
- Марион.
- Пошли, Марион. И я не дяденька, я Генрих. Мне ещё нет двадцати.
Марион неспроста приняла Генриха за взрослого: это был удивительно высокий (192 сантиметра, - сказали ему во время медосмотра при мобилизации), зеленоглазый, бледный парень с волосами, которые по цвету почти сливались с кожей. Она же, наоборот, выглядела младше своих лет, и при разнице в три года они могли бы сойти за дядю и племянницу, если бы контраст их внешности не так ярко бросался в глаза.
Евреев не любили нигде, в том числе и среди немцев (особенно среди немцев, раз уж Марион выросла во Франции!), и поэтому молодые люди первым делом приняли негласное правило: их никто не должен был видеть вместе. В противном случае Генрих вряд ли бы стал выбираться из лагеря после отбоя и тратить три-четыре бесценных часа сна на то, чтобы найти среди улиц убежище исхудавшей сиротки и передать ей ломоть хлеба, спрятанный в форме за ужином. Когда на четвертую вылазку солдат вместо простого хлеба вытащил сладкую булку, которая полагалась ему по выходным, Марион улыбнулась впервые за их знакомство, и даже во тьме было видно, как заблестели от слёз крупные глаза.
- Марион?
Генрих всегда, с самого начала ставил ударение на первый слог, вопреки правилам французского. Марион к этому привыкла не сразу, но вскоре смирилась: в конце концов, какая разница, как тебя называет человек, день за днём спасающий твою жизнь и приносящий ей хоть какой-то смысл?
- Ты в порядке? Всё хорошо? - он схватил её за плечо.
Марион начала кашлять.
Весна сменялась летом, вечера свиданий становились всё светлее, а румянец на худых щеках Марион - всё ярче. Генрих, не оставив попытки оторвать для подруги хоть что-нибудь от своего рациона, радовался: ему хотелось верить, что она сумела достать пропитание откуда-то ещё. И правда, Марион рассказывала о единичных сохранившихся деревьях, откуда она срывала ещё не созревшие яблоки, как о чуде; о старой французской вдове, которой она помогала по дому, а та давала ей кров и немного пропитания. Бабушка, как её ласково называла девочка, тоже жила небогато и с трудом могла прокормить себя, а уж о растущем организме подростка и говорить было нечего.
Напротив, Генрих почти не говорил о боях, о новом оружии, которое его учили применять, об офицерах, которые любили иногда подшутить над новобранцами, о письмах от родителей и сестры. Так, ограничивался сухими фактами. Сражались против французов. Убил двоих. Продвинулись на сто пятьдесят метров. Получил письмо от матери. Отступили на двести метров. Сестра вышла замуж. И снова сражались. Наверное, его истории были бы намного красочнее, обладай он языком и живостью Марион, а та могла бы описывать свои дни ещё подробнее и ярче, знай она немецкий чуть лучше. Тем не менее, с каждой встречей её рассказы становились всё интереснее.
Генрих взглянул на небо. Медное солнце клонилось к закату, окрашивая небо рядом с ним в нежно-розовый; повернув голову в противоположную сторону, можно было увидеть полотно изумительного тёмно-голубого оттенка. Казалось бы, ещё и Марион под боком - милая, очаровательная, тоненькая Марион - и вот оно, счастье. Однако это счастье могло прерваться в любой миг шальной пулей, случайной миной, нежданной бомбой, и об этом постоянно напоминали разные самолеты, кружа в небе и меняя идиллическую картину на кошмар реальности военных лет.
Генрих взглянул на Марион. Вот она, худая-худая, щеки впалые, нос с горбинкой, губки тоненькие, вот её родинка под левым глазом, вечно растрепанные и распущенные волосы, которые за пару месяцев их знакомства начали доходить ей до лопаток, одежда, всегда висевшая на ней мешком. Генрих смотрел на неё, и это доставляло ему намного больше удовольствия, чем небо, испорченное воздушными войсками, как кляксами, и он наконец-то осознал, что скрывалось за взглядами родителей, такими разными, но удивительно нежными, что заставляло сестру видеть в своём грубом молодом человеке неземного принца, что воспевала Джейн Остин в её любимых романчиках, которые он сам закрывал на пятой строчке.
- Я люблю тебя.
Марион неспешно обернулась к нему и крепко вцепилась в рукав его формы. В теории она, конечно, понимала, что означают эти слова, но что ей следовало делать с ними в реальности? Она всмотрелась в солдата, в чьих колючих зеленых глазах впервые отражалось тепло. Он осторожно приблизился к ней и поцеловал - сначала в щёку, но девушка расхрабрилась и коснулась его губ своими - сама. Невесомо. И тут они - юнцы - сорвались: у них в другой реальности могла бы быть впереди целая жизнь, но в годы войны никто не знал, сумеет ли он дожить до следующего дня.
Глядя на обнаженное тело Генриха, Марион думала, что без одежды, по которой распознавали друг друга враги, никто бы не догадался, кого убивать и, возможно, удалось бы избежать войны, жить вместе с родителями, выучиться на медсестру, выйти замуж за обеспеченного добродушного еврея, родить и воспитать очаровательных детишек, но...
В километре от них взорвалась бомба.
Марион, задыхаясь в приступе кашля, отвернулась и впервые почувствовала боль в костях. И тут девушка поняла, что всё кончено. Что война победила её - безоговорочно, что она никогда больше не сможет увидеть небо без авиации - ангелов смерти, что она никогда не выучится на медсестру, не выйдет замуж, что она больше не сможет - жить.
А потом, после той ночи, Марион пропала. Она больше не приходила в их потайные уголки, никак не давала о себе знать на протяжении двух месяцев. Нет, рядовой Генрих Нойвилль продолжал исправно выполнять свой воинский долг, но не более того. Первые две недели он ещё выбирался в места, где они чаще всего встречались, но, ожидая где-то полчаса, разочарованно уходил, а потом он перестал надеяться и решил забыть о её существовании.
Надо сказать, ему это почти удалось.
Вот только однажды после боя к Генриху подошел унтер-офицер, невысокий, мускулистый мужчина лет двадцати пяти-тридцати, и сказал:
- Посмотри, Нойвилль, какую я нашел цыпочку. Говорит, вы с ней знакомы.
Генрих сразу понял, о ком шла речь, и поэтому он лишь молча проследовал за офицером. В казарме их ждала Марион. Но не та Марион, которая улыбалась ему на закатах, которая жарко целовала его губы, а её тело, ещё более худое и осунувшееся, хотя два месяца назад казалось, что куда уж дальше. Её руки были крепко перевязаны веревкой, и если бы она держалась чуть слабее, то её запястья, изумительно тонкие, с легкостью бы выбрались из плена.
- Не хотите ничего сказать друг другу? - поинтересовался офицер.
Но вместо того, чтобы начать говорить наперебой, влюбленные просто смотрели друг другу в глаза. "Дура, - хотел спросить её Генрих, - ты когда ела в последний раз?" Марион же молчала, она видела беспокойство в его глазах, и этого ей было достаточно. На этом свете был хотя бы один человек, которому не было на неё наплевать: бабушку убили месяц назад.
- Убей её, Нойвилль, - нарушил тишину унтер-офицер, - Иначе умрёшь сам.
- Нет, - еле слышно ответил он.
- Убей меня, - сказала девушка твердо. - Я всё равно не выживу.
"Нет, всё будет хорошо, ты выздоровеешь, война закончится, и мы поженимся и уедем в Америку," - хотел было сказать рядовой, но слова так и застряли в горле.
- На войне счастливых концов не бывает, - продолжил старший по званию, - Так что давай, бери револьвер. Во-от, - довольно протянул он, когда юноша повиновался. - Хороший мальчик.
Дрожащими руками Генрих навел дуло на лицо Марион, которая не сводила с него взгляд. И даже когда он сам зажмурился - бах! - в момент выстрела, её глаза остались широко открытыми.
Теперь уже навсегда.
***
Штурмгауптфюрер* Генрих Нойвилль бродил по улицам Парижа, который, в отличие от событий двадцатипятилетней давности, на этот раз сдался без боя. Радости от захвата французской столицы не было. Впрочем, за последнюю четверть века ничто не смогло доставить радость Генриху - с того дня, как он собственными руками застрелил девушку, которую так и не смог забыть. А может, он правильно сделал, что убил её тогда, ведь за эти годы евреев стали любить ещё меньше. А может, стоило после той ночи сбежать, дезертировать и махнуть в Новый Свет...
Дойдя до берега Сены, мужчина остановился. Пошарив по многочисленным карманам, достал револьвер. Проверил, все ли пули на месте. Прислонил дуло ко лбу: именно туда попала пуля двадцать пять лет назад.
- Господи, - прошептал он, - я не знаю, есть ли рай или ад, но, пожалуйста, пусть я окажусь там, где Марион.
И застрелился.
***
Зеленоглазый мальчишка с белыми волосами уже давно потерял счёт времени. Светло - темно - светло - темно. И всё. Он не помнил, что с ним было до того, как он обнаружил себя одного в каком-то лесу, как он там оказался и кто он вообще такой. Он просто хотел добраться до людей, надеясь, что кто-то сможет ему помочь. Мальчик заглянул за дерево, и вместо очередной лужайки он наконец-то увидел какие-то постройки, возведенные человеческими руками. Но самих людей он увидел не сразу - навстречу вышла девочка ненамного старше с долькой арбуза в руках. Заметив мальчишку, она протянула ему ягоду.
- Будешь?
Ребёнок вырвал арбуз из её рук, съел мякоть за считанные секунды, а потом прицельно плюнул косточками ей в лицо, как из пулемета, и, решив, что это была отличная шутка, рассмеялся. Девочка поняла это не сразу, но тоже хихикнула пару раз - так, на всякий случай.
- Я Хинамори Момо, - представилась она. - А тебя как зовут?
Этот вопрос застал мальчика врасплох. Он никогда им не задавался, ведь до сего момента ему было абсолютно всё равно. И эта девочка - Мо-о-мо-о - была первой, кого он вообще увидел. Но тут ответ пришел ему в голову, и так ясно, как будто он знал об этом всю жизнь, ещё до того, как попал в этот мертвый лес.
- Хицугая Тоуширо.
