«Я предпочитаю закрывать глаза, когда мне порой больно, И падаю в твои объятия. Я буду в безопасности, слыша твой голос, пока не вернусь в реальность».
Костёр горел ярко. Постепенно исчезали краски с холста, сминалась, чернея, бумага, превращаясь в пепел. Чуя безразлично смотрел, как разрушался очередной неудавшийся рисунок из его миллиона промахов. Ветра не было, а хотелось — вместо этого тоскливо выло под рёбрами, там, где должно быть сердце. Выло, стенало, царапало стенки рёбер острыми когтями. Чуя хотел бы захлебнуться собственной кровью, которой нет, потому что зверь резал душу. Чуя хотел бы сгореть вместе с этими жалкими попытками вернуться в прежнюю колею. Хотел бы просто напиться и не проснуться. Но желание нарисовать было гораздо сильнее. Огонь мерно лизал очередную попытку в портрет, Накахара чиркнул зажигалкой и затянулся. Вдалеке тонул город в рассветных оттенках. Дазай с самого начала был странным. Однажды он просто подошёл к молодому художнику и скупил все картины. Потом пришёл снова, но лишь пожал плечами — оказывается, все деньги потратил в прошлый раз. Чуе было и неловко, и радостно от того, что кто-то столько внимания уделил его творчеству, но отругать непутёвого человека всё равно не поленился. А потом он появился снова. На том же месте, в то же время. Они почти не общались: Дазай предпочитал издалека наблюдать за работой парня, шатался по округе, иногда был в компании каких-то людей и задорно смеялся вместе с ними. Чуя часто видел, поднимая взгляд от холста, как краснеет от шуток этого человека светловолосый паренёк, а другой, черноволосый с двумя выбеленными прядями, отводит в сторону глаза и прикрывает рот рукавом. Они часто гуляли где-то неподалёку, поэтому Накахара со временем привык слышать вокруг себя три голоса. Только вокруг. К себе он подпускать не любил — последняя близкая дружба закончилась предательством. Его считали странным. Помешанным на собственных картинах, на других «особенностях». Никто не хотел понимать, что творческий человек должен отличаться от других, у него другая душа и другой взгляд на мир. И чего такого в разговорах с самим собой? Чего же странного в разнообразных рисунках на всех тетрадях с лекциями? Чуя не понимал этого. Чуе было больно, он больше не хотел никому доверять, ему хотелось сохранить собственное сердце, оградить его от новых шрамов. Так и привык жить — нелюдимый безызвестный самоучка-художник. В один день голоса стали неожиданно ближе и замолкли на середине разговора. Накахара удивлённо поднял голову и наткнулся глазами на улыбающегося брюнета напротив, что держал под локти своих друзей. Один из них — тот, что с волосами цвета ночи — недовольно косился на приятеля, другой рассматривал Чуя в точно таком же удивлении, как и он сам — их. — Слушай, а ты можешь что-нибудь из законченного показать? Чуя не знал, когда они перешли на «ты». Чуя не понимал, что происходит. Но кивком головы показал на сваленные позади «наработки» — чем-то реально ценным и качественным он их не считал. Так просто, пока руку набивал. Хотел нарисовать что-нибудь поистине прекрасное, только как-то не получалось, да и идей не было. Но этим ребят наброски неожиданно понравились. Светловолосый стеснительный паренёк — как оказалось позднее, его звали Накаджима Ацуши — забрал с собой большого белого тигра, и Чуя, если честно, даже не знал, где тот откопал эту старую картинку. Акутагава Рюноскэ — парень с выбеленными прядями — почему-то забрал что-то похожее на чудовище из хорроров с зубастой пастью и черным, лентовидным телом. А Дазай просто развёл руками и улыбнулся — у него и так дома лежало немало работ. Чуе было удивительно, неловко и ещё с десяток разных эмоций, которые мешались в голове. Кто-то заинтересовался его «картинами», этими недоработками? Кто-то просто заинтересовался им? Чуя незаметно мотнул головой. Нет, ему кажется. А если и нет, то всё это пройдёт, никто рядом с ним долго не остаётся. Чтобы приходить в парк, приходилось прогуливать пары. Из-за этого, конечно, возникали определённые проблемы, одногруппники по просьбе преподавателей звонили с завидной периодичностью, но Накахара старался всё это игнорировать. Экзамены он всегда сдавал вовремя, долгов у него не было, так чего прицепились? Это место было хорошо не только тем, что находилось далеко от универа. Здесь царило спокойствие, какая-то своя атмосфера. Чуе хотелось здесь дышать, хотелось рисовать, а не рвать бумагу на клочки, пытаясь выполнить элементарное задание с поджимающими сроками. Ему даже хотелось здесь с кем-то перекидываться словами, фразами, заводить диалог, а это было большой редкостью. Накахара не привык задумываться о причинах. Поэтому он просто принял все эти составляющие, как факт. В конце концов, ничего плохого ведь не происходило, да? Ничего плохого и вправду не происходило, поэтому так и повелось — он приходил на своё место, а потом Дазай приводил компанию, и они просто сидели рядом, порой что-то спрашивая. Болтали, смеялись, Осаму много рассказывал, активно жестикулировал, порой нёс такой бред, что у Чуи в руках едва не ломалась кисточка от желания врезать лгуну. Но Ацуши — этот доверчивый паренёк — смеялся, стеснительно прикрывая рот, поэтому рука не поднималась. Но порой Накахара всё-таки не сдерживался, потому что Дазай словно нарочно старался пошутить именно над теми вещами, которые особенно бесили Чую. И ведь как ещё подкалывал, зараза. — О, наш коротышка снова здесь! — Да ты заебал называть меня «коротышкой», мудак! Чуе было не сложно ногой пнуть этого придурка в живот, чтобы не забывался и не нёс всякий бред, Акутагаве было не трудно поднять его, а Ацуши всегда готов был помочь отряхнуться, но никто из этих двоих никогда не защищал товарища. — Ну я же просто пошутил, а ты!.. Шутить надо меньше, бурчал про себя Чуя. Ещё Дазай умел притворяться обиженным, пострадавшим. Строить из себя маленького ребёнка, пока не надоест, потому что долго что-то одно делать он не мог — становилось скучно. Но ему так же явно нравилась реакция людей на свои слова, и Чуя мог назвать это только своеобразным мазохизмом. У него ведь тяжёлый удар, запросто и рёбра сломать можно, если посильнее ударить, а этот идиот специально лезет. Непонятный Дазай. Накахаре никак не удавалось разглядеть его мотивов. С Ацуши и Акутагавой было гораздо проще общаться, если уж начистоту. Первый был очень застенчивым, оттого и реагировал искренне, а второй просто был принципиально честным. Дазай же странно улыбался. Странно смотрел. Реагировал странно. Всё в нём было каким-то не таким. Чуя даже не мог объяснить, отчего именно так, но шестое чувство в нём мягко намекало, что с этим парнем всё непросто. Привязываться к нему тоже казалось опасной затеей, обречённой либо на провал, либо на что-то ужасное. Чуя не знал, чего можно ожидать от этого парня. Чуя не понимал его. Чуя не мог ничего прочесть в карих глазах, хотя очень пытался — они частенько смотрели друг на друга в упор, хоть и приходилось задирать голову. Только закон этого мира такой, что именно к подобным людям и тянет больше всего. И Накахару тянуло. Он старался это подавлять, прятать внутри себя, глубоко под рёбра, чтобы не спугнуть уже привычную сердцу компанию. Но не мог не улыбнуться хотя бы уголком губ, когда слышал знакомый голос. Не мог не отреагировать на закинутую на плечо руку, на «наш маленький художник». Он многого не понимал в высоком шатене, но это не мешало сердцу откликаться, это не мешало вообще ничему, кроме доверия. По вечерам, вспоминая прошедший день и смотря на новый набросок, юный художник жмурился и повторял себе, что нельзя. Влюбляться сильнее. Быть зависимым. Повторял, что всё это неправильно. Что он сам — неправильный со всеми своими чувствами к едва знакомому человеку. Толку от этих слов не было, потому что собственное сердце не хотело слушать голос разума. Поэтому постепенно приходилось мириться. Заставлять себя это делать. И колея постепенно устаканилась. Чуе становилось паршиво, когда в парке он никого не встречал: ничего не рисовалось, идеи не приходили, расслабляться тоже не получалось. Ему словно жизненно необходимо было, чтобы рядом кто-то говорил, и желательно, чтобы этим «кем-то» был длинноногий болван со странными наклонностями и бинтами. Это стало похоже на зависимость. Они встретились вне привычной обстановки совершенно неожиданно. Накахара сидел в одном из небольших, но уютных кафе в центре Йокогамы, разговаривал по телефону с дальним родственником и очень старался не начать ругаться вслух и громко. Ему совершенно не нравилась поднятая тема, но беспокоить других людей не хотелось, поэтому приходилось просто шипеть, одёргивать себя и смотреть на остывающий мокаччино. Телефон чуть не выпал из рук, когда напротив спокойненько уселся Дазай Осаму собственной персоной с широкой улыбкой. Он махнул рукой в знак приветствия, и Чуя только чудом не хлопнул себя по лбу — ну вот что за идиот, а? Вместо этого он приложил палец к губам, мол, будь потише, пожалуйста, я разговариваю. — ...И мы решили, что ты должен... — Я вам ничего не должен, — раздражённо отрезал парень. После смерти родителей, на похоронах которых эти самые «дальние родственники» не появились даже, Чуя стал полностью самостоятельным. Ему в наследство досталась просторная квартирка в центральных районах, за которую выплачивалось из банковского счёта отца. Похожий имелся и у него самого, но художник предпочитал оставить эти деньги на лучшие времена — вдруг что-то срочно понадобится. А теперь с него требовали позаботиться о каком-то левом человеке. Выслать «прямо сейчас» все свои сбережения просто потому, что «ну мы родственники, Чуя, ну как ты можешь быть таким бессердечным». Чуя хотел и мог, потому и злился с того, что названивали ему с завидной регулярностью и пытались промыть мозги. Нет уж, дорогие. Вас не было рядом в трудный период, вас не было рядом целое н и к о г д а. Будьте любезны остаться в этой зоне до конца. — В общем так, молодой человек… Злобно зашипев, Накахара отключился и бросил телефон на стол. Больше всего его бесило, когда начинали говорить таким голосом, словно у него нет вариантов и обязательно надо подчиниться. — Всё в порядке? — удивлённо спросил Дазай. Чуя вздохнул. Нет. Нет, нет и ещё раз нет. И будет не в порядке, пока он не отвяжется от этих людей окончательно. Отмахнулся — да, всё нормально. — Не обращай внимания, мелкие проблемы. — У маленьких людей даже проблемы маленькие, да? Чтобы не огрызнуться, пришлось заткнуть себя кофе. Холодным, потерявшим свой вкус, без пенки и того красивого узора, что на нём был. Но так гораздо проще — меньше всего Чуя хотел бы грузить кого-то своими проблемами и заботами. Особенно человека, к которому он неравнодушен. Особенно несерьёзно-серьёзного Дазай Осаму, который точно всё переведёт в забаву и даже нормально не воспримет его слова. Сердце радовалось тому, кто сидит напротив. В голове же был только один вопрос: зачем? — Эй, Чуя, да ладно тебе. Можешь рассказать, кусаться я не умею. Художник поднял глаза на Осаму, пытаясь понять, очередная ли это шутка или эта мумия и вправду всерьёз. Но Дазай смотрел на удивление открыто, обеспокоенно даже, и не было того странного отстранения, которое часто мелькало в парке. — Ну хорошо. Только давай без твоих шуточек. — Только если про шляпу и рост. — Да блять, Дазай! Тем не менее, несмотря на свои подколы, Осаму и вправду выслушал. Внимательно, иногда кивая скорей самому себе, чем Чуе. Комментировать только не стал — вместо этого за руку вытянул из кафе и повёл в бар, аргументируя тем, что «надо расслабляться по-другому, а не пить какую-то бурду». Накахара бы возмутился, — мокаччино, вообще-то, очень даже вкусный, — но не стал, решив понаблюдать, куда же эта неожиданная встреча их заведёт. Завела сначала в бар. Потом за барную стойку. Дазай заказал им по недорогому коктейлю, на что Чуя лишь скривился, но спорить пока не стал. Ему было привычнее пить что-нибудь покрепче и подороже. — Ну что, за самостоятельность? — подмигнул ему Осаму, и с лёгким звоном их бокалы встретились. — Да не делай ты такое лицо, всё будет хорошо. Художник насупился. До этого «хорошо» надо дойти, вообще-то, а потом уже пить за него. Но у Дазая, видимо, свои порядки и своё мнение обо всём. Вздохнул. Ладно, если подумать, то он просто нагоняет сам на себя тоску. — Давай просто сменим тему, а. Не хочу больше об этом говорить. Дазай странно прищурился, и на мгновение в его глазах снова исчезло всё. Но стоило только моргнуть — и это видение рассеялось, словно и не было. Спустя ещё секунду Осаму уже улыбался и начал рассказывать о чём-то. Как всегда — с дурацкими комментариями, с гуляющими длинными руками, за которыми Чуя честно старался не следить, хотя получалось ужасно. Дазай был странным, но сейчас Накахара почувствовал прилив благодарности, потому что мысли постепенно переключились с личных проблем на забавные истории сидящего рядом человека. В какой-то момент они перешли с коктейлей на более крепкие напитки, и тогда уже сам художник включился в разговор. Его всегда немного разносило с алкоголя, а тут ещё и простого человеческого расслабиться хотелось. За окнами постепенно темнело. Чуя понял, что пора закругляться, когда вместо коньяка бармен принёс ему воды, а Дазай лишь засмеялся и похлопал по плечу, мол, дружище, совсем уже не видишь, что заказываешь. Оба они были порядком подвыпившие, шатались, направляясь к выходу. Приходилось держаться друг за друга, чтобы не навернуться, Накахару пробирал неконтролируемый смех, и ему вторил Осаму. Прохладный воздух йокогамских улиц слегка отрезвил сознание, но всего лишь «слегка». Удивлённо оглянувшись по сторонам, художник протянул: — Ой, да мы ведь в центре города… — Тебя это беспокоит? Чуя негромко рассмеялся. Снова. — Нет, ты не понял. Тут пять...вроде... минут до моей квартиры. Дазай даже не успел ничего сказать — Накахара просто потянул его за собой. Телефон показывал около одиннадцати, и время-то было детским, но затуманенный мозг работал плохо, вместо него на первом месте было сердце. А оно упрямо не хотело отпускать этого человека от себя, продлить его общество хотя бы ещё ненадолго. Сожалеть о сделанном Чуя будет утром. А сейчас, пока они в таком состоянии, можно списать всё на алкоголь. На него и стоило списывать. Квартирка художника располагалась на четвёртом этаже. Просторная, обставленная ещё родителями, с высокими окнами, приглушёнными цветами интерьера, домашней едой в холодильнике и свежей заваркой в чайнике. Ещё у Чуи стоял отдельный стеллаж под коллекцию вин, стойка с любимыми дисками, подборка обожаемых фильмов и мольберт в одной из комнат, заваленной попытками в нормальные картины. Они практически ввалились в квартиру, едва не уронив вешалку, но Дазай вовремя сориентировался и даже извинился. — Вот ведь, первый раз у маленького затворника, а уже крушу всё. — Раздевайся давай, неуклюжая мумия. Ставить чайник было лень, поэтому Чуя просто упал на диван и откинулся головой на его спинку. Мгновенно накатила усталость, вымотанный эмоциональными всплесками за день организм требовал отдыха, а не вот таких вот неожиданных пьянок и ещё более неожиданных гостей в своём небольшом мирке. Мебель мягко прогнулась под ещё одним телом, Дазай навалился прямо на Накахару, уткнувшись носом ему в шею. От горячего дыхания, пробежавшегося по ключицам, Чуя мгновенно протрезвел, его прошибло, едва получилось сглотнуть от нахлынувшего спектра чувств. Что... этот придурок творит?.. — Ч-чт-.. Осаму мягко провёл носом но его коже, обхватил руками. — Ты такой уютный, Чу. Ему захотелось вскочить, наорать на придурка и выкинуть из квартиры, потому что было одновременно и плохо, и хорошо от этой странной близости. Только Чуя совсем не понимал, что происходит и что пытается сделать Дазай. К чему он ведёт. Зачем. — Такой маленький. Мягкий поцелуй в плечо. Художник застыл, напрягся. Захотелось зажмуриться, оттолкнуть и повторять только «прекрати-прекрати-прекрати». Но он не мог. Не получалось собрать силы, не получалось их найти. Тело реагировало против воли. Сердце — тоже. Когда чужая рука коснулась бедра, Накахара, наконец, отреагировал — вздрогнул, рвано выдохнув. — Такой тёплый. Губы опалило чужое дыхание, и только тогда Чуя решился. Сам поддался вперёд, позволяя делать с ним всё, что захочется. С утра ведь можно будет это списать на временное помутнение в случае чего, да? Будь, что будет. Будильник не сработал, вместо этого парень сам проснулся в восемь. Всё тело ломило, слабо гудела голова, рядом, раскинув руки по постели, посапывал Дазай. На нём всё ещё были бинты, которые тот наотрез отказался снимать ночью. Чуя аккуратно выскользнул из-под одеяла, прикрыл за собой дверь и уже на кухне, облокотившись о столешницу, закрыл лицо руками. Ему не было стыдно, ему не было неловко. Ему было безумно страшно, потому что теперь впереди была целая неизвестность. Чуя не знал, была ли эта ночь для Осаму чем-то особенным или он просто не понимал, что творит. Зато он прекрасно знал, как можно отреагировать на такие вещи. Как можно отреагировать на то, что ты просыпаешься голым в постели другого парня. Когда оказывается, что вы с ним переспали. Дазай ведь и вправду мог ничего не понимать, напиться до такой степени, чтобы перепутать его — от этого скорей хотелось беситься — с девушкой. А Накахара вовремя не оттолкнул. Не остановил, позволил себе поддаться. Проблема была в том, что случиться могло абсолютно всё. И реакция могла быть абсолютно любой. Чтобы хоть как-то отвлечься от тягостных дум, художник решил приготовить что-нибудь лёгкое — может, хоть так получится загладить свою вину. И плевать было, что это Дазай, по сути, его соблазнил, а не наоборот. Он привёл. Он позволил. Он поддался собственным чувствам. Это казалось более худшим. Чуя нашёл в холодильнике овощи, вытащил замороженные грибы. Нож привычно застучал по доске, разбавляя утреннюю тишину большой квартиры. Тук-тук-тук. Тук-тук-тук. На мгновение прикрыв глаза, Накахара позволил себе вслушаться в эти звуки, откидывая на задний план все мысли. В любом случае, он справится. В любом случае. Но Чуя оказывается совершенно не готов к тому, что его обнимут со спины и прижмут к тёплой груди, выдыхая прямо в макушку. Палец чудом остался на месте, зато бедной доске точно не повезло — с такой силой в неё вонзился металл, когда художник резко развернулся и отодвинул от себя Дазая. — Погоди-погоди, ты… Осаму улыбался, весело щуря карие глаза, и на незаконченный вопрос просто подмигнул Накахаре. — Ну что, Чу, мы теперь встречаемся? Ему показалось, что воздуха резко стало не хватать, и всё превратилось в какую-то неправильную, нереальную картинку. Чуе пришлось уткнуться в чужое плечо, чтобы поверить в то, что всё это ему и вправду не сниться. Новые поцелуи только закрепили понимание. Вот ведь… странный Дазай Осаму. На самом деле, Чуя и вправду сначала думал, что Дазай просто пошутил. Мало ли, с него, наверное, не убудет выкинуть что-нибудь такое. Но Дазай заваливался к нему на квартиру вечерами. Если они не встречались до этого в парке, ещё и лез обниматься с «я так соскучился, Чууууя». Если встречались — то просто с порога прижимал к себе без слов, громко чмокал в лоб и сразу проходил на кухню, потому что, как оказалось, «малыш Чуя не только красиво рисует, но ещё и готовит вкусно». Это было безумно непривычным, выводило из равновесия, но Чуя даже не против был. В кой-то веки ему нравились перемены. Дазай же уже на следующий день заявил Ацуши и Акутагаве, что они теперь встречаются и принимаются только поздравления. Накаджима подавился своим фисташковым мороженым, Рюноскэ лишь кашлянул в кулак и отвёл глаза, легонько хлопая друга по спине. Чуя удивлённо оглядел их, пытаясь понять странность такой реакции, но помог негромкий шёпот на ухо и лёгкий смешок. Как бы забавно и клишированно не звучало, но теперь они были двумя парочками, которые проводили время вчетвером. Это в какой-то степени успокоило внутреннее беспокойство юного художника, но был же ещё с т р а н н ы й Дазай-Осаму-который-теперь-его-парень. Он спокойно мог обнять его за плечи, ткнувшись носом в висок, выхватывал кисточки из рук и совершенно не боялся получить за это, позволял себе распускать руки везде и всегда. Но в глубине, там, где находилось сердце, Чуя всё равно был бесконечно счастлив. Звонки родственников всё ещё портили настроение, а сессия снова висела над головой, но теперь был кто-то, кто мог поддержать, хоть и довольно своеобразным образом. Осаму любил заваливать Накахару на диван, придавливая своим весом, сдувать с его лица непослушные рыжие пряди и смеяться на несильные тычки в бок, потому что тяжёлый, зараза. Ему нравилось дёргать Чую за пряди и просить что-нибудь нарисовать для него. Ему было по душе притаскивать из дома диски с какими-то старыми и непонятными фильмами, на которые художник лишь фыркал, но смотреть не отказывался. У Дазая была странная, непохожая на других забота. Вместо слов ободрения он выводил из себя шуточками, бесил глупостями, заставляя забыть о проблемах. Он приносил в квартиру Чуи чего-нибудь крепкого и заставлял выпить с ним, чтобы расслабиться. Клал рядом с собой в кровать, крепко обнимал и гладил ноющую поясницу. С Дазаем было легко. Хорошо. Приятно. Чуя даже периодически ругал себя за то, что когда-то пытался задушить в себе эту влюблённость, сейчас медленно перерастающую в любовь. А потом Осаму начал пропадать. Сначала это было практически не заметно: Дазай мог не отвечать два-три часа и никак это не комментировать. Чуя был достаточно понимающим, чтобы не реагировать и давить в себе детское желание получить побольше внимание от дорогого человека. Он был достаточно сообразительным, чтобы не лезть в дела своего парня, если тот сам ничего не хотел рассказывать. И так бы и продолжалось, если бы временные промежутки не начали увеличиваться. Несколько часов переросли в день. Осаму появился лишь через сутки, нашёл его в парке, привычно обнял и ничем вообще не показал, что куда-то пропадал и собирается это объяснять. Чуя тоже предпочёл промолчать. Пока. День стал двумя. Тремя. Четырьмя. Он просто исчезал, не оставляя ни единой весточки, не рассказывая об этом абсолютно никому — на все ненавязчивые вопросы Ацуши и Рюноскэ лишь пожимали плечами в недоумении и говорили, что раньше такого не было. Накахара про себя добавлял — либо они не замечали. Дазай заваливался к нему на квартиру посреди ночи, лез обниматься, говорил, как соскучился «по своему маленькому шляпнику», мягко целовал лицо, потом шею, плечи, кисти, и Чуя, каким бы не был злым до этого, таял. Позволял себя просто расслабиться под мягкими, но настойчивыми прикосновениями, забыться, забыть о произошедшем. Разрешал себе простить небольшую промашку, потому что Осаму всё ещё был рядом и возвращался из раза в раз. Это было очень паршиво по отношению к себе. Потому что через пару деньков Дазай снова пропадал, и Чуя не знал, на сколько это. Не знал, увидит ли в следующий раз вроде-как-своего парня. Это было очень паршиво по отношению к собственным чувствам, от которых хотелось взвыть. Сердце царапало рёбра шипами стенок, загнанно билось в груди, боялось. Юному художнику было плохо, он не мог даже сосредоточиться на любимом рисовании, временами забывал, какой сейчас день — помнил лишь, сколько не было Осаму. Вопросы к самому себе стали постоянными спутниками, внутри поселилось разъедающие сомнение и тоска. А Дазай продолжал пропадать. Четыре дня стали неделей. Двумя. И всегда это заканчивалось одним и тем же — один прощает, другой делает вид, что ничего не произошло. Это было максимально ужасно и неправильно. Накахара никогда не считал себя нормальным, если честно. Чуе было плохо без Дазая. Ему не хватало его прикосновений, его губ на своей коже, его голоса, просто присутствия рядом, когда можно было всего лишь протянуть руку и дотронуться. А тому, казалось, всё равно. Осаму умел считаться только с самим собой, не беря в расчёт чужие чувства. И вроде бы, вот он, снова здесь: прижимает к себе, целует в макушку, просит для него что-нибудь нарисовать. Ведёт себя так, словно наконец-то нашёл свой дом и ему здесь вполне комфортно, ему с Чуей хорошо. Но оттуда, где «хорошо», не сбегают. Оттуда, где тебя держит сердце, не уходят. Чтобы хоть как-то отвлечься от этой болезненной канители, Накахара приобрёл себе старенький плёночный фотоаппарат. Прикупил к нему плёнку, откопал в интернете всю имеющуюся информацию по использованию и обработке фотографий. Рисование потихоньку отошло на задний план, на первом теперь были удачные кадры и красота. Чуя всегда любил нечто красивое, эстетичное, а сейчас у него была возможность обзавестись кладезью таких вещей, которые, к тому же, не будут занимать место. Теперь, куда бы он не пошёл, на бедре всегда болталась сумка с камерой и запасная плёнка в коробочках. Ацуши и Рюноскэ поначалу отреагировали на новое увлечение удивлённо. — Чуя-сан, а как же картины? — Подождут, — отмахнулся он тогда. И они ждали. Смиренно покрывались пылью в дальней комнате, накрытые не то какой-то старенькой простынкой, не то просто непонятным куском ткани. Вместо них Чуя покупал альбомы, проявлял плёнку и потихоньку, понемногу отвлекался от того, что рядом всё ещё не было самого близкого человека. Который, на самом деле, был самым красивым из всего, что художник когда-нибудь видел. Однажды, когда Дазай снова пришёл, похожий на большого кота, что ластится и знает себе цену, Накахара не удержался — достал из заветной сумки фотоаппарат и направил объектив на Осаму. Тот как раз повернул голову. Лицо его мгновенно изменилось. Скулы заострились, взгляд потемнел, все кошачьи повадки исчезли. Остался лишь незнакомый человек с жестоким взглядом. — Убери. Чуе стало не по себе от того, каким голосом это было произнесено. Он попытался улыбнуться. — Да ладно тебе, это всего лишь фото. — Чуя. — Дазай прищурился. — Убери. Юный художник сглотнул. Попытался даже нахмуриться, мол, не разговаривай со мной так, но ничего не получилось, потому что страх, неожиданный, пробирающийся по сосудам, был сильнее. — Дазай, всё… Чужая рука наотмашь ударила по камере, и та только чудом не вывались из рук Накахары и не разбилась. Чуя прижал аппарат к себе, часто дыша. Он смотрел на краснеющую от силы удара кисть вроде-как-своего-парня. Он смотрел на человека, который вдруг стал ему совершенно чужим, непонятным, показался слишком тёмным. Его Дазай Осаму так не смотрел. Его Дазай Осаму не был таким равнодушно-жестоким. Его Дазай… был? Решив, что оно того не стоит, Чуя осторожно убрал фотоаппарат обратно. Страх лип к горлу, обволакивал лёгкие, но художник постарался взять себя в руки — это ведь всё ещё Дазай — и потянулся к нему. Черты лица Осаму разгладились, даже взгляд снова изменился — стал привычно-мягким, расслабленным. Он позволил себя обнять, положив руки на чужую талию. Коротко чмокнул в макушку, шумно выдохнув. И произнёс странную, непонятную фразу: — Птиц нельзя фотографировать, Чу. Ацуши и Рюноскэ они встретили в том же парке, что и всегда. Чуе надоело рисовать дома, атмосфера была слишком застоявшейся, душной — пришли летние температуры. Дазай только смеялся и постоянно норовил притянуть к себе за талию, повторяя, что его маленький художник везде и всегда рисует великолепно. Чуя впервые подумал, что дома у своего парня никогда не был. Он установил мольберт на прежнем месте, осторожно расположил сумку возле своих ног, чтобы присматривать, и только тогда услышал, как Дазай позвал их общих знакомых. — Ацуши-кун! Акутагава-кун! Приветики! Когда Чуя обернулся, Осаму уже обнимал обоих. Сам художник лишь качнул головой, улыбнулся Накаджиме на его несчастный взгляд и кивнул Рюноскэ. Что поделать, такой уж он человек, этот высокий придурок. Они о чём-то разговорились между собой, Чуя даже не пытался прислушиваться — его наконец-то с головой захватила живопись. Он не знал, что пытался изобразить, краски мешались сами, мазки делались сами, рука не повиновалась, вырисовывая какой-то непонятный, только ею разгаданный, мотив. Время полетело мимо, беседы на заднем фоне как будто заглохли, исчезли. Накахара просто рисовал, всё больше погружаясь в себя и создаваемое полотно. Отвлечься, выплыть из забытья пришлось тогда, когда сзади послышался смех. Удивлённый, Чуя повернулся, всё ещё держа в руках занесённую кисть, и его прошибло от увиденного. Всё было хорошо. Ацуши улыбался, слушая очередные россказки Осаму, Рюноскэ закатывал глаза, но не перебивал, а сам говоривший… От того, как он улыбался н а с а м о м д е л е, художник едва не подавился воздухом. Улыбка Дазая была пропитана фальшью. И ложью. Вот, что именно ему показалось тогда другим. Неправильным. Сам Дазай Осаму. Весь он состоял из этих неправильных и других вещей. Чуя смотрел на то, как его парень примеряет маски, обманывая друзей, и желание рисовать у него пропало напрочь. Его Дазай точно... был? Осаму пропал на месяц на следующий же день. А когда вернулся, то позвал на крышу одной из высоток. Они поднимались без спешки, но Дазай выглядел как-то особенно напряжённо, слегка горбил плечи, улыбался вымученно, даже обнял при встрече то ли вынужденно, то ли по привычке. Чуя никак не прокомментировал новую пропажу, хотя хотелось закатывать истерику на манер слишком впечатлительных дам. Хотелось кричать, ударить придурка за истрепанные нервы, а потом обнять и попросить больше никуда и никогда не уходить. Попросить перестать сбегать, искать что-то в другом месте, ловить месяцы в неизвестности. Потому что ему было очень больно. Ему было очень плохо. Он не хотел просыпаться по утрам без тёплого бока рядом. Ему не хотелось абсолютно н и ч е г о. Только найти, вернуть, оставить навсегда рядом с собой. Проблема была в том, что Накахара так не мог. Поэтому сжимал зубы и покорно шёл следом. Дверь на последний этаж открылась легко, в лицо дыхнуло прохладой, и художник на мгновение прикрыл глаза, наслаждаясь. Осаму не дал ему остановиться — за руку потянул следом, подвёл почти к самому краю крыши и только тогда отпустил. Вид открывался чудесный. Звёздной россыпью горели огни в домах, дороги и вывески были похожи на росчерки от комет, а Колесо Обозрения — на целый Млечный Путь, украшенный множеством Скоплений и планет. — Скажи, а ты умеешь рисовать по памяти? Чуя, удивлённый неожиданным вопросом, повернулся в сторону Дазая, и у него перехватило дыхание. Потому что Дазай Осаму улыбался. И с к р е н н е. Ему, Чуе. Искренне и нежно, так, как улыбался лишь в редких случаях, когда его пробирало либо на честность, либо на себя настоящего, как характеризовал это сам Накахара. Дазай Осаму улыбался, но от этой улыбки становилось не по себе. Невыносимо болело под рёбрами. — Что ты имеешь в виду? Дазай отошёл от него на шаг. Ближе к краю крыши. Чуя, кажется, почти дышать перестал. — Знаешь, птиц нельзя фотографировать. И рисовать. Его пробрала дрожь. Всё тело окаменело, не сдвинуться, не протянуть руку, чтобы потянуть на себя. Как же Дазай опасно подошёл к краю. Как же легко ему было сейчас сорваться. И это пугало. — Дазай, что ты имеешь в виду? Тот повёл плечами. Ненадолго замолчал, словно обдумывал что-то. Потом повернулся спиной к краю, к целому городу, развёл руки и с грустной, затаённой горечью закончил: — Я чувствую себя птицей, понимаешь? А птицы, — он ласково прищурился. — иногда падают, Чу. Нарисуй меня, пожалуйста, по памяти. Я знаю, у тебя получится. — Чт-… Крик потонул в горле, и Чуя запоздало дёрнулся следом, но было уже слишком поздно. Было слишком поздно, потому что Дазай Осаму уже падал. Потому что Дазай Осаму уже разбился насмерть с блаженной улыбкой на лице. Чуя никогда ещё так не кричал. Ему показалось, что кто-то заживо распорол грудную клетку и медленно вырывал по ребру. Полиция не добилась от него ничего, потому что Накахара не знал, что им можно сказать. Да, знакомы. Да, он был на той чёртовой крыше. Да, он не успел, но хотел. Да, правда хотел. Кто бы знал, как он х о т е л его поймать. Кто бы мог себе представить, как он хотел броситься следом, да не смог. Ему задавали болезненные вопросы, сомневались в его чувствах, взглядами говорили о том, что захотел бы — и поймал бы. Никто не понимал, что Дазай сам это сделал. Никто не хотел понимать, что Чуя просто онемел от ужаса и осознания того, что происходит. Никто, почему-то, не понимал, что смотреть, как любимый человек совершает суицид — это почти как умирать самому. Долго и мучительно. И хочется только пойти следом, а не видеть, как скорая помощь увозит искривлённое тело в морг, а следователи оцепляют территорию. Но это было самым простым из всего, что Чуе пришлось пройти. Потому что потом его повезли в морг и заставили опознавать тело. Искорёженное, с изломанным позвоночником и неестественно вывернутыми конечностями, с разбитым затылком, в кровь. Накахару рвало несколько минут после того, как он увидел улыбку Дазая, а потом он не мог прийти в себя из-за нахлынувших вдруг рыданий. Врачам пришлось вколоть успокоительное и отложить обследование на час, пока он не придёт в себя. Но познание пройти пришлось, и только после этого художника отпустили домой. Чужая квартира встретила его серыми стенами, на которых висели е г о картины. Серыми стенами, набором лезвий в ящике, кучей бинтов в остальных, пустым холодильником и ощущением полной безысходности. Полицейским пришлось уводить его силком. Позвонили на следующий день. Лучше бы не звонили вовсе. — А вы знали, что ваш друг был частым гостем в нашей больнице с разными попытками суицида? Телефон выпал из рук. Чуе пришлось ползти за успокоительными, потому что нервы сдали, сделали страшный крен, тело тряслось и не слушалось, а рыдания и всхлипывания никак не останавливались. Кафель на кухне ещё никогда не казался таким холодным, а квартира — давящей. Чуя не знал, сколько ему понадобилось, чтобы более-менее прийти в себя. Казалось, прошла целая вечность с того, как он смог хотя бы отвечать на звонки и не срываться. Казалось, пролетели тысячелетия в одиноком, болезненном мирке с ощущением выдранного сердца, от которого остались лишь гниющие корешки. Казалось, он постарел на десятки лет. Узнав его адрес в полиции, несколько раз наведывались Ацуши с Акутагавой, и это немного разбавляло пустоту и одиночество квартиры. Они приносили с собой что-нибудь вкусное, старались разговаривать, поддерживать беседы. Рассматривали картины, фотографии, хвалили. Ацуши пытался смеяться, но глаза у него были покрасневшие, уставшие. Хватало их компании ненадолго. Потому что потом Чуя снова погружался в своё болото. Он начал курить, чтобы снять тревожное чувство недостаточности и одиночества. Чуя начал выпивать чаще, чем раньше, чтобы заглушить сердце, перестать слышать его надрывную песню из чужой песни. Пытался рисовать, погрузиться в это, но выходило уродство, чудовища, чёрные дыры из собственной боли, обведённые тёмными синяками и налётом от пригоревшего кофе. Однажды Накахара не выдержал. Он просто сорвался и уехал за город, чтобы никого не видеть. Не пересекаться с прошлым. Только захватил с собой мольберт и краски с кистями, потому что п о м н и л.— Нарисуй меня, пожалуйста, по памяти. Я знаю, у тебя получится.
Очередные картины горели ярко и безжалостно. Исчезали в цвете охры и рассвета, слепили глаза яркими вспышками, чтобы потом навсегда исчезнуть. Шёл третий год. Птиц нельзя фотографировать и невозможно нарисовать для него, Чуи. Но он правда пытался. Из раза в раз.