Часть 1
13 июня 2019 г., 23:43
Москва кажется слишком непривычной; громче, живее. Москва не тронута. Москва не взрывается ионным лучом посреди ночи, Москва не теряет свои дома.
Легасов — что в Москве, что там, — знает лишь одно. Ему стоило промолчать и позволить выронить себя с вертолёта. Да, это было бы хорошо. Комиссия нашла бы нового учёного, от его потери бы мир не рухнул.
Он считает день за днём — первый, двадцать восьмой, триста восемьдесят седьмой, отлично зная, что ему осталось не больше двух тысяч. Кошка трётся об его голень, и он склоняется вниз, чтобы провести ладонью по её морде — ладно, выпасть с вертолёта было бы не лучше. Никто бы не чесал сейчас морду кошке, как это делает он; пепел с сигареты осыпается на бумаги на столе под громкое мурчанье.
У него дома два холодильника — а сам он в третьем. Пятьсот четыре.
Двести семь страниц научного доклада — предостережения, чтобы больше никто так не сглупил, как они сделали это.
Десять тысяч за миллиарды? Он отдал столько. Дней, людей, слов — не имеет значения.
Холодильник внутри не жужжит; молчит несколько минут перед тем, как зайтись трыхтением снова. Это похоже на его жизнь — тишина и взрывы. Легасов поднимается на ноги — машину даже не пытаются спрятать.
Боже, КГБ переоценили. Такие же придурки, как и все остальные. Он позволяет себе усмехнуться, когда слышит семикратный стук в дверь — большие, огромные слепые придурки.
Им стоило бы поучиться у Щербины.
Он должен будет написать об этом научную работу. Нет, целых две. Одна — какие агенты КГБ придурки, вторую — как легко и быстро научиться проходить там, где прохода нет, но — задвигает штору и движется к двери с тупой полуулыбкой, — Борис вряд ли одобрит публикацию его методов.
Легасов мельком смотрит в дверной глазок — стоит ли попросить Бориса протереть его прямо сейчас или лучше сделать это самому? — больше по привычке, чем по необходимости. Когда дверь открывается, кошка мяукает. Льнёт к ногам, пока Валера пытается не сильно выдавать то, что хотел бы он как кошка — поближе да и не отпускать.
Сентиментальные сопли для грозных товарищей, что готовы выкинуть из самолёта — как скудный завтрак.
— От тебя воняет, — Легасов нарочно морщится, закрывая нос пальцами и пытается не засмеяться.
— Портативные химчистки ещё не изобрели, — ворчит Щербина, пытаясь втиснуться между дверью и мужчиной. И кошкой. На шум орущей кошки от того, что он придавит ей хвост, придурки из КГБ точно прибегут. — И тебе здравствуй, товарищ Уйди с Порога, Дай Зайти.
— Длинновато, — он наигранно приподнимает брови, словно пытается оценить, но быстро собирается, подбирает кошку под пузо правой рукой, едва не проехавшись лицом по ширинке дороже его лица в целом, осматривает лестничную площадку и отходит.
Борис одним слаженным движением закрывает дверь и скрипит щеколдой.
— Поменяй дверь, — спокойно выдаёт Щербина, вешая своё самое дерьмовое пальто на вешалку. — Она скоро упадёт.
Всё рано или поздно падает. Империи, гравитация, радиоактивность. Валерий молчит. Он смотрит — то ли пытается насмотреться, то ли просто ничего не видит, — на Бориса впритык и не может поймать мысль за хвост.
Он, вроде, хотел огрызнуться. Или поддержать шутку. Или помочь двери упасть.
Атом делится; мысли делятся; мир не стоит на месте. Портативные химчистки изобретут в будущем, дверь готова свалиться ещё в прошлом.
В настоящем — он ловит мысль, держит её, скользкую, в руках, — в настоящем он уже без десяти тысяч пятьсот. Они оба.
Борис понимающе молчит; Валера не уверен, что КГБ не придумал считыватель мыслей и не выдал его товарищу Щербине. В таком бы случае, — да, наверняка, — он бы просто не появлялся среди разваливающихся стен и двух живых существ.
— Прости, — еле одумывается тот. — Я подвисаю.
— Думай, — разносится эхо в ответ; он едва успевает моргнуть, как Борис движется в сторону ванной. — Если бы ты не думал, ты бы уже давно рухнул.
Рухнул ли?
Навряд ли.
Стоял бы прочнее; возможно?
— Ты опять заставил меня думать, — сипит обиженно Легасов.
— Я что, достиг высшего уровня сложности? В последний раз думать тебя заставлял лишь реактор, — Валера пытается рассмотреть его. Тот скидывает с себя грязные вещи, доставая из-под стула в ванной чистые; есть ли им смысл рисковать вот так? Ради пятнадцати минут разговоров и нескольких часов тишины?
Стоили ли миллиарды тех десяти тысяч их дней?
— Хочешь сказать, я не думал, когда мы придумывали это? — голова Щербины смешно вылетает из-за косяка, и его лицо больше расслабленное, чем насупленное.
У него редко бывает. Такое выражение лица.
Стоили.
Этот миг — стоит. Стоил. Всегда будет.
Они снова молчат; голова из проёма никуда не девается. Уютные минуты кончаются тогда, когда Щербина, видимо, пытается не упасть, натягивая чистые штаны в такой позе.
Легасов смеётся. Борис только что произнёс мата куда больше, чем произносил его преподаватель на парах практики по неорганике. Почти иронично; учить мат в конце своей жизни.
— Смешно тебе? — Щербина уже при полном параде выскакивает из ванной, словно ему всего пятнадцать (начало жизни), комично бежит в его сторону и громко пыхтя подхватывает его под живот, пытаясь отодрать его от пола. — А как тебе такое, товарищ Легасов?
— Не надорви спину, — произносит тот, почти задыхаясь от того, как сильно рука сжимает его поперёк груди.
Его ноги не отрываются от пола.
Борис (как в конце жизни) пытается вобрать в лёгкие воздух. У него получается со скрипом и с вовремя подавленным кашлем. (Как в начале) Он пытается защекотать Валеру насмерть.
Два взрослых (почти в конце жизни) человека дразнятся щекоткой. На момент Легасов слышит в голове распадающуюся надвое мысль — (это не конец) настоящее только начало.
— Так, как и должно быть.
Борис от неожиданности аж сбавляет обороты в попытке убить Легасова, и этого момента тому хватает, чтобы встать ровно. В этот момент он думает сильнее, чем когда-либо в жизни.
— Я думаю, — и с прозрачным намёком тычет указательным пальцем Борису в нос.
Тот смешно хлопает глазами.
Пятьсот — один.