на пороге горящих зданий всегда очень холодно

На пороге горящих зданий всегда очень холодно — так иронично и, по правде, так зябко. И под ухом рычит плавящееся дерево, и балки грохочут, падая с крыши на хрупкий пол. А пахнет соленым дождем, словно это не центр пыльного города, не книжный магазин на развилке двух крупных улиц — словно берег ласкового моря, и теплый бриз веет в лицо, а не дым. И на коже осела соль после глубокого нырка, а не копоть. А закрыв глаза, можно вдруг решить, что впереди вовсе не огромное пламя пожирает какую-то очень важную часть души и истошно рычит, хрустит и переваривает переплеты старых книг — то чайки кричат над кудрявыми волнами и окунаются в воду то ли от жары, то ли за рыбой. И Кроули хочет думать, что все это так. Он стоит, закрыв глаза, перед разразившимся из ниоткуда пожаром, который охватил всю лавку Азирафаэля. Кроули переваливается с ноги на ногу от мороза по коже, и недовольные водители, которые не могут из-за него проехать, сигналят громче, чем пылает огонь. Но тот слышит лишь море, звонкий смех того, кто рядом с ним на этом берегу закапывает босые ноги в песок и шорох крыльев, невольные взмахи которых так приятно обдают прохладой. Новостная лента в интернете и срочные выпуски по телевизору, где ведущие выглядят по природе своей, как зомби, уже полчаса кричат о ужасном происшествии — всепоглощающем огне, полыхающем внутри крошечного магазинчика; пускают внизу экрана бегущую строку, предупреждая юных зрителей об опасности игр со спичками, и думают, что это действительно кто-то читает. Кроули поглубже вдыхает свой придуманный морской воздух и прикусывает нижнюю губу изнутри, потому что еще спустя мгновенье весь город будет знать — "раненых нет".

"Только один погибший".

И в каждом доме, где семья наблюдает за экстренным репортажем, вдруг ощутят какую-то обиду, будут сочувствовать и признаваться, что им жаль (правда, ведь отличный был магазин), что они бы даже могли прийти на похороны, пожалуй, если те в воскресенье, потому что в субботу намечены очень важные дела. Но никто из них не назовет даже имени того, кто не сумел выбраться из пожара, и Кроули хочется закричать на весь квартал — "Его звали Азирафаэль!" и вновь разочароваться в этом бренном мире. И лучше, думает он, вернуться обратно в Ад, чем оставаться на земле, где люди снова стали причиной смерти святого и почувствовали лишь малый укол вины, который забудется уже на следующее утро. А ласковое солнце на синтетическом пляже Кроули отражается от темных линз его очков, но как-то особенно согревает душу. Он не открывает глаз и на ощупь находит руку того, кто стоит рядом, прикасается сначала скромно, одним лишь мизинцем, проводит пальцами по ладони и наконец сжимает, аккуратно, будто боится, что видение вдруг исчезнет. И та рука в ответ мягко проводит своими пальцами по острым костяшкам Кроули. — Когда я открою глаза, я хочу, чтобы ты улыбался, — вполголоса просит он и впервые на своем шеститысячном жизненном пути понимает, что чувствует страх. — Внутри твоей души я всегда улыбаюсь, — также тихо сообщает родной голос рядом, который сегодня как-то особенно ранит истерзанное сердце. Но Кроули все-таки открывает глаза и смотрит на собеседника — на Азирафаэля — и на тихий прилив, осторожно набегающий на пляж. Он еще сильнее сжимает руку ангела в своей, стараясь сохранить этот миг в памяти еще на многие годы вперед. Сохранить и никогда не забывать. — Ты остаешься? — спрашивает Азирафаэль, отводя взгляд на горизонт. — Да, — отвечает Кроули, — Кое-что изменилось. — Что же? — Азирафаэль слегка хмурит брови. Кроули прекрасно понимает, что ведет всего лишь внутренний диалог, проецируя, чтобы мог ответить друг на его слова. Но сейчас он должен признаться — если не Азирафаэлю, то хотя бы самому себе. — Сегодня умер тот, кого я любил. Умерла значительная часть меня, — произносит Кроули и скалится, чувствуя не обиду, а ужасную злость. — Лучшее во мне сегодня погибло. Истеричный сигнал автомобиля буквально в метре от Кроули неожиданно и чересчур громко ударяет по ушам и тому приходится открывать глаза в реальность, которую последние десять минут он так отчаянно пытался забыть. После этого раздраженные крики, ругательства и цветные перемигивания пожарной машины, которая никак не может найти себе место для остановки. Кроули шипит и быстрым шагом перебегает на тротуар, но и там паникующие зеваки умоляют его отойти от огня. Но это не огонь — это море. — Мне жаль, — произносит голос Азирафаэля в его голове, потому что Кроули кажется, что тот ответил бы именно так. — Знай, что все так случится, я бы молился за тебя, — уже в голос произносит Кроули, когда теплый берег моря сменяется пожаром и клубами дыма, толпящимися под звездами. Ему кажется, в воздухе изредка пролетают обгоревшие белоснежные перья, а пахнет по-прежнему солью, родным теплом и свежей выпечкой с маком или какими-то другими приправами, Кроули в этом не разбирается. Знает только, что так пахнет Азирафаэль. Он уже не хочет ни о чем думать, ничего решать и злится на все подряд — его окутывает настоящий животный страх, и Кроули бросается в первом попавшемся направлении, подальше от огня, от глупой, такой бессмысленной смерти, и лишь повыше на переносицу подтягивает темные очки, которые теперь скрывают не только яркие змеиные глаза, но и медленно пробегающие по впалым щекам горестные слезы.