Стокгольмский синдром

Морти знают, что у их Риков всегда всё под полным контролем. Даже если Морти только по тупости дали мужское имя, забыв наградить яйцами, а на место сосиски между ног приткнули детородные органы — ну и уникальный же пиздец достался Рику C-137 — Морти всё равно остаётся Морти. Тупой любительницей жёлтых футболок и жгучей фанаткой Джимов из математических классов, которая вечно ноет, борется за справедливость, пропагандирует милосердие и страдает прочей фигней. Даже когда за их семьёй охотится, загнав в угол прямо на свадьбе, всё Галактическое правительство, на руках у которого имеется двухсотстраничное досье на её деда, — чёрт бы его побрал, этакого психопата нестабильного, — она точно знает, что Рик прав. Даже когда тонкая нить контроля видна очень слабо в тумане непредвиденных обстоятельств, под аккомпанемент отборных ругательств Санчеза, который угрюмо буравит взглядом сломанную портальную пушку и панель грузовичка, а после переводит взгляд на затылок собственной дочери. Даже когда это на самом деле не так. Закат на этой планете длился в несколько сотен раз быстрее, но даже этих восьми секунд хватало, чтобы разглядеть оранжевые лучи, блики которых играли на голубой поверхности речки-океана, словно пущенные задорным карманным зеркальцем в руке кого-то мёртвого и серого, — так же безрадостно и пусто. Пенопластовые заменители и картонные коробки, право же. Морти опустила руку с пойманным фрисби и уставилась на собственные ноги в нарядных и жутко неудобных туфельках с оторванными стразами. Идти на эту свадьбу было худшей её идеей. Похоже, Рик с его весьма прямыми намёками, в который раз уже, оказался мудрее, чем можно было предположить. Этих же восьми секунд хватает, чтобы собственноручно разобрать свой мир на кубики, переворошить их и спрятать несколько штук под ковёр, а затем сложить обратно, очень неровно и небрежно, так, что башенка её сознания может упасть от малейшего неосторожного движения. Таким спрятанным под ковёр кубиком стал для неё Рик на этой крохотной планете, и Морти чувствует, что через несколько минут у неё просто помутится рассудок. Рик может уйти. Ещё никогда данная перспектива не была настолько близка. Не сказать, что каждое из их приключений она всегда обходила стороной, но уж точно не показывалась так нагло, не предъявляла свои права на всё дальнейшее. А дальнейшее без того, чьё дыхание в затылок она чувствовала каждую минуту, с кем они делили всё, что вообще можно делить, — и в горе, и в радости, ну как тебе такое, а, Морти? — кто стал для неё всей жизнью, не представлялось возможным. Замкнутый круг. — Привет. Э, я хотел сгонять за мороженым, — Рик тихо подошёл к Морти, с напускным интересом разглядывая изученный до каждого камушка пейзаж крошечной планетки. Морти замирает, словно загнанный в угол зверёк, над которым раскинул когти опасный хищник, и наклон головы её ровно перпендикулярен лицу Рика. Она знала, что так и будет. Точно ведь знала. Тогда почему так плохо? — Хо-хочешь взять меня с собой? Тебе нужны мои мозговые волны для маскировки, или типа того? — Морти подняла глаза, со странной надеждой глядя в бесстрастное лицо своего деда. Да, нередко полный пиздец, в который они попадали, почти стоил ей жизни. Да, от едких и злых замечаний порой самой хотелось спрыгнуть с обрыва. Да, её жизнь была далека от жизни обычного непримечательного подростка, коих миллионы на том куске мусора, который она именует домом. Но без Рика не было бы и Морти. — Сам справлюсь, — больно режет по ушам. — Пока, Морти. Она чувствует себя котёнком, которого сначала пригрели на груди, гладили строго по шерсти, а затем бросили в картонной коробке под дождём. Так же одиноко. Словно весь мир её сужается до размера повернутой к ней спины Рика. — Рик? Ты ведь не уходишь, да? — сердце замерло в груди, предавая её и не обещая начать стучать вновь. — Да, ухожу. За мороженым, — Рик бросает на неё беглый взгляд, недовольно хмурясь. Морти кажется, что из неё, отнюдь не приятно и не нежно, вырвали что-то важное, а затем с бодрой улыбкой прицепили некачественный протез, залепив дырку пластырем. Почему-то в голове откладывается только первая его фраза. — Ты же вернёшься? — надежда жгучими пчёлами кусает под рёбра, дрожью поднимаясь выше, нестройным хором отдаваясь в забытом сердце. Она неосознанно делает шаг ближе. Только. Не. Бросай. — Морти, если ты едешь куда-то, где много мороженого, и не возвращаешься — то целью твоей поездки было не мороженое, а место, где оно есть, — Рик отводит взгляд от пустого лица своей внучки. Она ведь знала, что так и будет. Чего уж теперь? А Морти чувствует жестокую несправедливость каждым сантиметром своей кожи, словно она, на манер радиации, оседает во всех клетках, отдаваясь жутким воем раненого животного в решётке её грудной клетки. Она не хочет его отпускать. Не хочет предавать, бросать и сжигать все мосты с единственно важным человеком в её картонной жизни, каждый взгляд которого позволяет её сердцу делать очередной удар и знать, что всё это не напрасно. Всего шаг к нему. Всего один проклятый шаг. Морти всегда знала, что она эгоистка, так что сейчас ей терять нечего, но под кожей всё равно бьётся мысль о брошенной семье, тонкой нитью связывая с теми, кто сейчас находится в хижине и даже не подозревает о происходящем. Рик же справится без неё, всегда справлялся, не позволял становиться чем-то нужным и важным. И Цитадель тому самый наглядный пример. Поэтому стоит опустить глаза, загнать слёзы обратно, задать привычный ритм сердцу и наконец-то сделать этот блядский вдох, без которого она сейчас просто упадёт в обморок. Только вот с Риком её связывает не нить, а целая цепь, на коей, скорее всего, и сидит в аду Цербер. — Рик. Я переживу, если ты уйдёшь... — Морти замолкает, проглотив продолжение гневной тирады, сжевав её, и кулаком затолкав глубже, потому что по кончикам пальцев её бьёт током осознание собственного вранья, а сердце лопается на манер алого воздушного шарика, разрывая грудную клетку. Не переживёт. В другой вселенной, безумно похожей на родную, — ладно. Без семьи и близких — хорошо. Скитаясь по грязным улицам или пустыне — терпимо. Но без Рика — никогда. — Маленькая лгунья, — Рик беззлобно усмехается, на измученном лице своей внучки легко читая бурю эмоций, которые испуганными мотыльками метались в её сознании, и — Морти готова поклясться — чудом сдерживает порыв потрепать её тяжёлой рукой по голове на прощание, как он делал это обычно, но так редко, перебирая каштановые локоны в ладони, пропуская их сквозь пальцы. Показывая свою ненужную сентиментальность и опасную привязанность, что каждый раз заставляет дыхание в груди Морти замирать, отдаваясь во власть грубоватым движениям. Она чувствует, что упустила что-то важное, вот прямо сейчас, в эту секунду. Разбивает мысли стеклянными шариками о бетонную плитку, глотая слёзы вместе с замершим прямо в горле сердцем — не дай бог, выпрыгнет — и сжимает в руке лёгкий пластмассовый фрисби. Он уйдёт. Уйдёт. И вряд ли вернётся. И больше не будет Рика и Морти. Будет только Морти, по ошибке родившаяся девкой, и жизнь обычного подростка, такая же пустая и пластмассовая, как и тарелка в её дрожащей руке. А Рик всё так же будет. Таким же. — Рик! Рик, подожди! — после секундной заминки Морти находит в себе силы вновь двигаться и быстро подбегает к отошедшему уже Санчезу, совершенно детским движением хватая его за край рукава. — Возь... возьми меня с собой, — она опускает глаза, чувствуя неясный стыд и смущение, и не в силах вновь встречаться с тяжёлым взглядом. Он же может найти себе другого Морти. Просто так. Для Риков это норма. Живые щиты нередко дают трещину, вот приходится брать новые, даже когда старые можно ещё починить. Она чувствует, что её сознание тоже трещит по швам, меняет верх и низ, и ей приходится жить во вселенной-перевёртыше. На зубах безумным песком скрипит отчаяние, а за спиной торопливо машет рукой здравый смысл, отдавая в надёжные и крепкие объятия сломанной психики. Он всему виной. Это даже не потребность наркомана в дозе — она чувствует, что у неё просто забирают кусок сознания, или какой-то важный орган, с которым она уже настолько долго, что существование без него не предстоит уже возможным. — У тебя есть выбор, Морти. Я, конечно, тот ещё мудак, но заставлять тебя бросать семью и скрываться вместе со мной во всяких дырах даже я не стану, — Рик недовольно хмурится, разглядывая лохматую макушку мелкой пиздючки, которая вечно ломает его планы, как карточный домик, а затем с самым невинным видом просит ещё. — Я так хочу... — твёрдо и предательски по отношению к семье. Бледные пальцы только сильнее сжимаются на белой ткани — и танком не оттащить, — а взгляд с каштановых локонов переходит на выжидающие, с тонкой пеленой слёз глаза. — Т-ты уверена, что хочешь именно этого? — он сам хочет передумать, хочет силой вырвать свой лацкан из руки проклятой девчонки и наконец-то совершить свой хренов благородный поступок, предстать в глазах у всех героем, но она опять не даёт ему, опять мешает своей тупой преданностью и оленьим взглядом. — Да. И на её плече смыкаются сильные пальцы, не оставляя лазеек для отступления. *** Вспышка-прыжок. Морти знает, что у её Рика всё под контролем. Вспышка-прыжок. — Кажется, оторвались, — Рик рядом тяжело вздыхает, склоняя к ней голову, и цепким взглядом рассматривает на наличие повреждений. Под его глазами залегли глубокие мешки, показывая, что на самом деле всё далеко от нормы, и это не ещё одно их безумное приключение, выход из которого совсем рядом. На его плече болтается бластер, украденный из-под носа одного из «инопланетных бюрократов», халат во всевозможных пятнах неясного происхождения, а на лице усталая сосредоточенность. Им хватило двух часов после побега с маленькой планеты, чтобы попасться в лапы первого же патруля, который воспринял их появление чрезвычайно бурно, вызвав подмогу. Дальше были десятки прыжков в зелёные вспышки, десятки хвостов по их следам, десятки вселенных, и Морти успевала только перебирать ногами. Молча, не смея проронить ни единого звука. Рик хромает на правую ногу — это Морти не может не заметить. Как и его сгорбленные плечи, которые заставляют её сердце сжиматься от тоски, а комок горечи — поселиться в горле. Не от жалости к себе, не от чувства вины за брошенную семью, не из-за страха. Она опускает глаза на свои изорванные колготки и грязный подол платья и чувствует, как с непривычки силы быстро покидают её, заставляя ноги наливаться свинцовой тяжестью. Пусть так, только бы с Риком. — Не спать! Дорога пыльная и словно покрытая тонким слоем бетонной крошки и пепла — сочетание, от которого возникает неясная тревога. На обочине через раз попадаются неясные куски металла и редкие сухие кустики, больше напоминающие почерневшие скелеты крупных животных. Морти понимает, что у неё помутнение рассудка, не иначе. Потому что это ненормально. Слишком преданно, слишком неправильно и глупо, слишком много Рика в её голове, в её жизни и вообще везде. Даже когда горизонт расцветает ржавыми и серыми красками разрушенных под фундамент зданий, заставляя её шаг сбиться окончательно, она послушно думает о том, что так и должно быть. Морти рядом со своим Риком, и никак иначе. Серые, почти чёрные облака зловещими наблюдателями нависают над сухой, безжизненной землёй, отбрасывая тень, которая кажется тенью огромных космических кораблей. Совсем рядом что-то — или кто-то — пронзительно верещит, заставляя её желудок подскочить к горлу. Ей кажется, что на неё едет маленький поезд. Так же быстро, напоминая серый вагон. И справа тоже. И слева. И... — Морти! Портальную пушку, живо! Сороконожки. Это сороконожки. Осознание наваливается бетонной плитой, вызывая чистое отвращение и страх, который заставляет её тело дрожать, словно она ниточка паутины на ветру, и во все глаза бездумно смотреть на фантасмагорических чудовищ, сошедших со страниц её кошмаров. Тонкие чёрные лапки стучат по песку, и огромные тела в отвратительных розовых прожилках сокращаются, переливаясь крупными волнами, издевательски играют на её нервах, терзая измученное сознание, замораживая инстинкты. Морти не может даже вдохнуть, словно в рёбра ей влили тонну расплавленного железа. Мысли в голове ворочаются медленно и грузно, отдаваясь набатом в каждой части тела, заставляя ноги механически переставляться, следуя за знакомой фигурой в халате. Она чувствует, как устала. Ужасно и болезненно. До прерывающегося пульса. — Твою ж мать, ты уснула? Пушку дай! Его голос — слишком родной и знакомый, но об этом думать не хочется совсем — пробивается, словно сквозь слой мокрого одеяла. Морти смотрит в его лицо, которое кажется ей размытым из-за застилающего её глаза пота и — она не сразу осознает, что плачет — из-за слёз, и в одну секунду Морти понимает, что сейчас умрёт. Сердце её сначала замирает, а затем оглушительно орёт в горле, когда смысл фразы доходит до уставшего и остановившего свою работу мозга. Она помнит металлическую тяжесть в руке. Помнит бег, прыжки, обстрел, оглушающий грохот в ушах. — М-Морти, где ёбаная портаэ-э-эльная пушка? Я тебя, идиотку, спрашиваю. И больше ничего. Голос прорезается только с третьего раза, собирая пазлы звуков где-то отдельно от неё. Рик замирает, поворачивая голову к едва живой внучке, и почти терпеливо ждёт. Только выражение его лица говорит отнюдь не о терпении. — Она... я её... я-я-я... я пот-теряла её, Рик... Она уп-пала, или, мо-может... Я не знаю! — Ч-что?.. Что?! Ты что сделала?! Ей кажется, что Рик сейчас её ударит. Мир замирает на секунду, и Морти, как в бреду, почти теряя сознание, чувствует, как оглушительный визг битым стеклом проникает в её уши, и весь пейзаж вдруг вертится жуткой каруселью, в которой постоянной фигурой остаётся только злой, как разгневанный пчелиный улей, Рик. В лёгких что-то замерзает и лопается со звуком чрезмерно натянутой струны. В первую очередь Морти хочет сейчас упасть на колени и закрыть уши ладонями, как это делают маленькие дети во время грозы. Она чувствует, что через несколько минут просто упадёт в обморок или сойдёт с ума. Во рту кислый привкус, тело полностью атрофировалось, становясь грузным мешком с костями, а в голове звенящая пустота с глупыми и совсем уж неуместными в данной ситуации мыслями. Морти чувствует свою беспомощность и бесполезность, и от этого осознания жить не хочется совсем. Обуза. Ненужный рюкзак на отдыхе. Лишняя конечность. Санчез грязно выругался сквозь зубы, стреляя глазами в разные стороны, и упорно двинулся дальше по разрушенной дороге, навстречу смертоносным насекомым и уцелевшим зданиям. Глаза жгло от бетонной крошки, серые тучи которой витали в воздухе, дышать становилось всё труднее из-за жуткого, выворачивающего на куски сладковатого запаха и тонны пыли вперемешку со ржавчиной. Казалось, что с её лёгких можно было щёткой для обуви снимать грязь и мусор. Морти споткнулась об очередной кусок бетона, негромко всхлипнула и тут же закашлялась, сдирая горло в кровь, вздрагивая всем телом из-за недостатка кислорода и чувствуя подступающую истерику. Идиотка. Просто дура. Упади и умри здесь, перестань наконец-то мешать всем, кто тебе дорог. Жилистые пальцы мёртвой хваткой сомкнулись на её плече. — Только попробуй сдохнуть из-за пыли в воздухе, — угрожающе прозвучало прямо над ухом, включая звук на её испорченном приёмнике, резко возвращая в реальность, которую штурмовали отвратительные насекомые-переростки. Она кожей чувствует, что её сознание, и без того хрупкое и расшатанное, сейчас просто ломается, как пенопласт. Это почти радует — если она чувствует неправильность в своей психике, то всё ещё можно исправить. Это радует только почти — какой прок от знания собственного безумия, если его причина матерится рядом? Зачем знать, что всё можно изменить, если менять ничего не хочется? Вот она, вот Рик. Конец. Даже если нет Земли, Бет, Саммер, Джерри. Даже если у них чешуя, крылья или щупальца — Рик и Морти всё равно остаются. Вдалеке, возвышаясь над полуразрушенными многоэтажками, тонкой струйкой вился чёрный, как сама ночь, дымок. Улицы были завалены битым стеклом и рыжими от ржавчины автомобилями, от которых только и оставался обугленный каркас. Высокие дома с пустыми окнами слепо глядели на то, что ранее было жилым городом. Морти не знает, апокалиптическая ли это версия Земли, или просто измерение, крайне похожее на их собственное, — ей просто хочется упасть здесь, плевать где. — Сюда, быстро, — коротко скомандовал Рик, перекрикивая симфонию самозабвенно вопящих монстров в тридцати метрах от них и почти силой подтаскивая её к металлической двери с непонятной надписью, сделанной жёлтой краской. Морти затравленно огляделась, делая глубокие вдохи, словно выброшенная на берег рыба, вздрагивая всем телом от осознания того, что из любого поворота или особо крупного куска мусора на них может напасть либо ещё одно катастрофически большое насекомое, либо что и похуже. А сороконожки были совсем близко, ловко преодолевая препятствия, змеиной лентой опутывая бетон, и попеременно верещали, будто визжащий поросёнок, только на несколько децибел выше. Настолько близко, что не трудно разглядеть острые омерзительные жевалки смоляного цвета. Трое спереди, один сзади и двое слева. Задвижка лязгнула, как кандалы на руках узника. Помещение за дверью встретило густой темнотой, ударяя в нос запахом сырости. Рик зашвырнул её вниз и, крепко закрыв за собой дверь, возвращая задвижки на нужную позицию, спустился по сырой лестнице, впиваясь пальцами в лямку платья Морти. — Доброе утро, блядь! Я-я-я просто в ахуе, Морти! Это ёбаный рекорд! Через шестнадцать ступенек, подволакивая ноги и почти повиснув на Рике, Морти включается. Медленно, неохотно, вязко пугающая отстранённость начинает отпускать её, отдавая сознание и контроль над телом обратно в хрупкие человеческие руки и заставляя мелко трястись от пережитого страха, паники от происходящего, да и, в общем, от пиздеца, в который они опять влипли. Дура. Дура-дура-дура. Идиотка. Тупица. Какого чёрта она не осталась с семьёй? Зачем пошла сюда, осознавая собственную неподготовленность и бесполезность, становясь ненужным грузом для человека, мнение которого ей действительно важно? Из-за него её крыша медленно ускользает, а страх битым стеклом разливается по телу. Потому что он ошибка, которая не должна была появляться в её жизни, не должна была заражать собой, как вирусом, и заставлять желать происходящего, желать приключений, как наркоман желает очередную дозу. Он сделал её неполноценной. Неполноценной, когда его, Рика, нет рядом. Показал мир, который не видит никто, а затем заставил выбирать. Её, инвалида, лишнюю конечность, часть его, которая без Рика лишь существует, заставил выбирать между психоделическими красками настоящей жизни и куском сахарозаменителя на самом дне тарелки обыденности. — Посвети, — в руки ей упал карманный фонарик, тонким лучом прорезая липкую темноту и её собственные мысли, от которых в зубах застревает истерика и по рёбрам хлестко бьёт самоуничтожение, грозясь разорвать тонкую белую кожу. Сплетения металлических пластинок и цепочек на двери не говорят ей ни о чём. Как и уверенные манипуляции её деда с замочной скважиной. — Мы теперь умрём здесь, да, Рик? Мы умрём?! Она не выдерживает. Слишком тихо, одиноко и бессмысленно. Собственная вина и никчёмность давят гробовой плитой, а в ушах звенит навязчивым писком потребность хоть в чём-то. Пусть в больном и неправильном, но живом. Злость Рика чувствуется горячим покрывалом на её щеках, и Морти точно знает, что она поехавшая на всю голову, вот прямо сейчас, потому что ей эти эмоции, пусть и отрицательные, слишком нужны. Она уже привыкла собирать в крохотную бутылочку все чувства, которые когда-либо испытывал к ней Рик. Подбрасывала в воздух обрывки воспоминаний, жонглировала ими под потолком, перебирая смолянистые оттенки грубости и зефирно-нежные, такие сладкие и редкие — заботы. Все эмоции давно уже перемешались, создав нечто абсолютно редкое и несовместимое, но по своей трудности и яркости — невероятно живое и трепетное, от чего в груди что-то одновременно рождается и умирает. Как феникс — только больнее, потому что внутри самой Морти тухло и серо, как в гробу или гулкой пещере, — именно в них иногда превращаются её голова и решётка рёбер, в которых не бьётся раненой птицей ничего, когда Рика нет рядом. Это почти больно. Чувствовать собственную неполноценность никому не особо приятно, особенно если это происходит по несколько раз в день. Отобрал конфетку у ребёнка, или надежду у утопающего — и снова отдал. Отобрал, отдал, отобрал, отдал, до бесконечности. — Закрой рот, истеричка криворукая! Охуеть, Морти, просто охуеть. Я-я, конечно, не сомневался, что ты дочь Джерри. Н-но не до такой же степени!.. Рик почти победно щёлкнул последней задвижкой, и дверь с тихим скрипом распахнулась, явив им пыль и, право же, чувство относительной безопасности от происходящего наверху. Морти бессознательно вцепилась в тонкий карандаш фонарика в своей руке, боясь остаться наедине с вязкой темнотой, в которой рыбьими хвостами мелькают жгучие образы и мысли, — от них её крыша движется чуть быстрее по склону вниз, оставляя после себя только полное ничего и горячий истерический смех, с тонкой пеленой Рика на внутренней стороне её век и самой кромке сознания. Санчез почти мягко отобрал у неё источник света и шагнул вперёд, разбрасываясь направо и налево дрожащими бледными пятнами, которые брызгами разбивали пыль и отбрасывали на стены фантасмагорические силуэты, заставляя дыхание замирать и сбиваться. — Вентиляция? Неплохо-неплохо, — Морти различила негромкое бормотание и одобрительный хмык в правом от себя углу. Тут же луч метнулся в сторону, подсвечивая пыль и часть стены. Металлическая. — И генераторы? Да мы в раю! — послышалось слева, и на секунду ей показалось, что Риков теперь двое, и сознание её рушится в два раза быстрее. — Добро пожаловать, — Рик — один, в этой комнате точно — резко дёрнул рубильник, и лампочка над потолком тускло загорелась слабым, жёлтым светом, заставляя привыкшие уже к темноте глаза Морти заслезиться, словно в них воткнули по ножу. — Г-где это мы? — тихо спросила она, когда смогла чётко сфокусировать зрение, разглядывая открывшееся для неё помещение. Все стены были в хрупких чешуйках ржавчины, мелкими хлопьями спадающей на пол. Лампа периодически мигала, погружая комнату на мгновение во тьму, которая неумолимо нагоняла всё больший страх на Морти, — дай мне чуть больше времени, убери свет всего на секунду, и тебя больше не найдут. Несколько ящиков, похожих на оружейные, стояли возле стены, в одном из них уже уверенно, со знанием дела копошился Рик. Напротив находился грубо сколоченный деревянный стол, заваленный не только стружками пыли, но и всевозможным хламом, и два металлических стула, которые по своей структуре больше напоминали скелет терминатора или приспособления для гуманных пыток святой инквизиции. Маленькая облезшая перегородка закрывала собой часть левого угла, смущённо пряча от настырных глаз узкую кровать с помятыми наволочками не первой свежести. — В бункере. Очередная планета, жители которой сражались с какой-то непонятной хренью, — Рик, не отвлекаясь от своего занятия, пренебрежительно взмахнул рукой в воздухе. — Межвидовая война, или инопланетный паразитирующий организм. Собственно, нам до задницы их проблемы. Морти уже почти не слышит его, различая только знакомый бубнёж, и всхлипывает, резким движением срывая обувь с ног. Невозможно больше терпеть. Окровавленные туфли, сделав широкую дугу, врезались в противоположную стену и с тихим стуком свалились на пол. Ноги представляют собой одну сплошную рану, в которую превратились свежие мозоли, и Морти, стараясь лишний раз на них не смотреть, хватается рукой за стену, подтягивая себя к ближнему стулу, еле касаясь пыльного пола. Молчала, не смея пикнуть. Морти почти смешно, и ей хочется расцарапать себе лицо и выдрать глаза, потому что это совершенно, абсолютно, до полного пиздеца неправильно. Впору чувствовать себя дрессированной собачкой, которая послушно приносит тапки. Рик поднимает на неё голову, слыша очередной приглушённый, почти панически придушенный всхлип, и ведёт взгляд вниз, пока не встречается с её изувеченными ногами. — Только этого не хватало, — глухо вздыхает он, вновь опуская руку в глубь деревянного с металлическими заклёпками ящика. На пол со стуком падают несколько жестяных банок с консервами и россыпью гороха летит горсть каких-то патронов, — Морти понятия не имеет, для какого они оружия, и как правильно их использовать, поэтому только молча следит за серыми цилиндриками. Санчез достаёт аптечку, внутри которой весело звенит стекло и блистеры с таблетками шуршат пластиковыми боками, и молча подходит к сидящей на металлическом скелете, который здесь именуется стулом, Морти. Пятка-носок, пятка-носок — гулким эхом раздаётся в комнате. Она вздрагивает, — от боли, конечно же, от боли, — когда намоченный в жидкости с нечитаемым названием — Господи, как бы без ноги не остаться — кусок марли только проходится по её пальцам, стирая кровь. Рик осторожен, и антисептик лишь немного щиплет свежие ранки, вымывая грязь, обеззараживая. И это почти... нежно? Заботливо? Да быть такого не может! Морти до ломких пальцев хочет надеяться, что ей показалось. Точно показалось. — П-прости меня... Я... я полная идиотка, Рик! Тебе стоило сразу убить меня! М-мне стоило остаться дома... Не... не м-мешать тебе, Рик... — слова сами срываются с её губ, когда она, вдыхая через раз, трепетно смотрит на работу Санчеза, от которой дыхание умирает в груди, а ладони невротически подрагивают, — хорошо хоть в сидячем положении не видно, как ходят ходуном её колени. — Хватит, — пальцы крепко сомкнулись на обработанной ступне, впиваясь в рану и заставляя Морти взвизгнуть, тщетно дёргая ногой. — Я сам решу, когда тебе уйти, ясно, Морти, или ты ещё не поняла этого своей пустой тыковкой? — угрожающим шёпотом на ухо, от которого мелкие волоски на её шее поднимаются дыбом. Страшно. Как никогда. Потому что чистая правда. Рик нежно обмотал её ступни слоем бинта, создавая импровизированные носочки, словно секунду назад не было этого пугающего, болезненного приступа, названия которому Морти так и не смогла придумать. Бутылочка с эмоциями взрывается в её голове, осыпаясь осколками. — Спасибо... — шепчет она, опуская взгляд на сидящего у её ног Рика. Тот не обращает на её слова внимания, только дёргает плечом, бормоча под нос, что благодарность, как известно, в карман не кладётся, а вот портальная пушка — как раз, и отходит обратно к ящикам, разбирая найденные вещи на необходимые и те, которые могут пригодиться, — в крохотном помещении чего-то ненужного не существует. Морти на пробу встаёт, хватаясь рукой за столешницу, и, поморщившись от дискомфорта в перемотанных ногах, внимательным взглядом скользит по ближайшей стене. Небольшая, с виду крепкая металлическая дверь тускло отражает электрические лучи лампочки, которая хрупко горит над потолком, повиснув на сером от пыли проводе. — Здесь безопасно? — Морти кашляет, смахнув пыль с плиты — монстр на две конфорки, — и поворачивается к Рику. Тот подозрительно звенит стеклом, склонившись над картонной коробкой под столом. — Проверь. Выбора у нас всё равно нет. Помещение выглядит жилым, но давно заброшенным, и Морти не может даже предположить, что стало с его жителями. Как долго длится происходящее наверху? Что здесь вообще произошло? Есть ли ещё выжившие? Земля ли это, или другая планета с подобными климатическими условиями? Как скоро их обнаружит здесь Галактическое правительство? Решив не мешать Рику вытаскивать их задницы из проблемы, в которую они попали из-за неё, — в воздухе и так звенел непроизнесённый разговор, — Морти шагнула к двери, мечтая о том, чтобы за ней оказалась ванная. Тяжёлая дверь открывается неожиданно легко и почти беззвучно, показывая чёрный квадратный провал. В нос мгновенно ударяет знакомый сладковатый запах, который застарелым слабым шлейфом висит в комнате, пока рука Морти хаотично шарит по стене, пытаясь найти рубильник. Густая зловещая темнота тянет к ней пальцы, не давая свободно вдохнуть. Под сердцем ядовитой змеёй сжимается страх, опутывая тисками всю грудную клетку, и ей почти кажется, что в комнате есть ещё кто-то, в нетерпении потирающий руки, наблюдающий за ней из тёмного кокона. Вспышка на мгновение ослепляет, и Морти сначала думает, что видит просто груду тряпок. Затем смысл резко обрушивается на неё, заставляя отступить к стене и крепко зажмуриться. Крик застревает в горле. Неожиданно Морти поняла, почему в таких ситуациях люди обычно читают молитву, — чтобы растянуть время, прежде, чем опять открыть глаза, дать себе лишнюю минуту незнания и покоя, позволить нервам затихнуть и собрать мысли в кучу, прячась в спокойной темноте век. Морти не верит в Бога и знает не больше восьми слов самой популярной молитвы, да и до десяти сейчас считать не может, поэтому просто широко распахивает глаза. Взгляд быстро проносится мимо грубо сколоченной лавочки и жестяного шкафа и натыкается на два скелета, уныло лежащие друг рядом с другом. — Рик! Ри-и-ик! Его имя уже стало рефлекторным, как для обычного человека слово «мама». Санчез в несколько шагов преодолевает разделяющее их расстояние и вываливается в комнатку; дверь глухо ударяется об косяк. — Ч-что с ними п-произошло? — Морти вжимается лопатками в стену, едва сдерживая тошноту. Ещё совсем свежие кости, — кое-где даже остались кусочки кожи, а в пустых глазницах, кроме привычной, благодаря скелету из кабинета биологии, пустоты, — чёрные частички, о которых Морти не хочет даже думать, — облачённые в непривычную, явно инопланетного типа одежду. — Массовый суицид. Похоже, ребята не выдержали. Привыкай, Морти, раз уж тебе захотелось увязаться со мной и вырастить себе руки из задницы! — Рик спокойно и неторопливо толкнул ногой руку ближайшего трупа и подобрал два бластера, с которых, видимо, и были совершены выстрелы. Только сейчас Морти заметила, что, хоть эти два существа и напоминают человека по строению скелета, но черепа у них бычьи или даже бараньи. — Я... я ведь просто хотела... Я хотела помочь тебе! — Морти сделала шаг вперёд, сдерживая слёзы. Он прав. Как всегда. — У тебя получилось, — Рик перевернул оба скелета и уверенно обшарил их куртки, распихивая найденную мелочёвку по карманам своего халата. — Ты эго-эгоист! Я не хотела бросать тебя... Кажется, даже стены начинают давить на неё, а истерика хватает сухими пальцами прямо за горло, заставляя давиться всхлипами, острыми, как лезвие ножа, на которое она ступила, когда решила стать самой Мортинутой Морти для своего Рика. Даже слишком Мортинутой. — Не хотела бросать? Или просто боялась, что я брошу тебя первым, а, Морти? — Санчез распрямил спину и вытрусил ладони, поднимая лицо на едва не плачущую внучку. — Как ты?.. Ты просто мудак, Рик. — Да ладно? Правда, что ли? Морти отвернулась и молча вышла из комнаты, глотая слёзы. Эмоций не было, словно их иссушило пустынное солнце. Больно было даже не из-за его слов, а из-за их правдивости и самоистязания. Ещё и трупы по соседству. Морти хотела быть с Риком, но Морти хотела домой. *** Они здесь уже шесть часов. Морти не спрашивает, но Рик всё равно говорит ей. Наверху оглушающе верещат чудовища, больше похожие на сороконожку размером с туристический автобус. Они нашли приличный запас консервов — что-то вроде бобов и какого-то мяса, — и питьевую, хоть и затхлую, воду — благо, тут же нашлись и фильтры. — Знаешь, почему ты не уходишь? — Рик поворачивает к Морти лицо, слегка склоняя голову на бок. — Не из-за того, что наверху опасно. И не из-за того, что идти-то тебе некуда, — наоборот совсем. Просто тебе нравится жить в вывернутой наизнанку вселенной, Морти, — так происходящее кажется почти нормальным, — он делает к ней несколько шагов и почти довольно щурится, когда она рефлекторно дёргается. — А меня ты не можешь бросить не из-за родственных отношений, бляэ-э-эдской привязанности или «Рика и Морти навечно». Ты боишься остаться одна, Морти, — и это нормально. — Его становится так много, что он закрывает собой весь свет. — Ненормально то, что ты чувствуешь себя одиноко со всеми, Морти. Кроме меня, — Морти замирает, не отводя взгляд от его лица. — Меня всерьёз пугает твоя преданность. Это пиздец, как странно. Я ведь причина твоих бед, — пора послать меня при первой же возможности, а ты, наоборот, бросаешься ко мне. Остальные Морти так себя не ведут — они ноют, жалуются, тупят невпопад, много пиздяэ-э-эт и просятся в школу. Не скажу, что мне не похуй, самоотверженность — клёвая штука, — Рик склоняется к ней слишком близко, внимательно глядя в её лицо, заставляя впечататься затылком в стену. — Так что же это, Морти? Она не знает. Не знает, почему её тянет к трупу искать тепло, как и не знает, почему так легко оставила родных. Не знает, почему под тихий смех, зловещим пеплом оседающий в комнате, вскакивает с кровати и смотрит на Рика, как затравленный зверёк. И думать об этом не хочется. Рик не разрешил вынести скелеты — на улицу сейчас выходить опасно, а запах, не пропавший даже спустя столько времени, может привлечь нежелательное внимание. Зато в том жестяном шкафу нашлось несколько комплектов чистой одежды, а за шторкой — Морти долго радовалась и недоумевала — обнаружился вполне себе такой душ. С водой. Пусть и немного зацвётшей, холодной и совершенно неприятно пахнущей — но водой. Рик предположил, что опасность наверху длится уже довольно долго, и те существа, на чьё место они пришли, обустроили жёлоб с дождевой водой, стекающей вниз и накапливающейся в небольшой бочке, которая постепенно самоопустошалась, заменяя старую воду на новую путём избавления от лишнего. Новая прибывает — старая выливается. Там же наверху могла находиться ветряная, гидро, или даже солнечная электростанция, — так просто не ответить, нужно смотреть, — благодаря которой и работают генераторы. Морти знает, что комната, в которой они находятся, составляет ровно десять шагов в длину и семь с половиной в ширину, а до потолка она не достанет, даже если встанет на носочки и вытянет руку вверх. Она сидит, поджав колени, на обтрёпанной кровати, и наблюдает за действиями учёного на протёртом от пыли столе. Тот хоть и нахмурен, но по нему видно, что он вполне рад сложившемуся. Они в относительной безопасности, у них есть запас воды, продуктов, одежды и вполне комфортные условия для дальнейшего выживания: отсутствие радиации, военных, биологического оружия и прочей опасной фигни. Происходящее наверху уже давно перешло в вялотекущую стадию. У них нет даже соседей. Живых, во всяком случае. Однако оставаться надолго здесь нельзя. Логично предположить, что портальная пушка всё-таки в этой вселенной. Можно понадеяться, что её не растоптали милые зверьки наверху. Возможно, она даже вполне целая и рабочая. Нужно только найти её. Рик, помимо мелкого хлама, нашёл два бластера и ружьё, с которыми быстро разобрался, патроны к ним, несколько больших фонариков, батарейки, металлическую посуду, кусок мыла, компас, длинный моток верёвки, полупустую аптечку, в которой, несмотря ни на что, было всё необходимое, книгу с психоделическими картинками, написанную на непонятном языке, и остался доволен. У него было всё, что нужно для вылазки наверх. Морти не может не заметить его подготовки. И для чего она — тоже понимает. И к чему это может привести — тоже. Оттого и сидит, повернувшись к стене, и старается не плакать. Остаться здесь одной страшно. Но остаться без Рика ещё хуже. Ржавчина вместе с хлопьями пыли жутким снегом сыплется на голову, лампочка мигает, а запах, от которого Морти задыхается, напоминает о трупах в соседней комнате. Они тоже сидели на этой кровати, тоже всеми силами пытались выжить. У них не получилось. — Рик, — Морти видит, что он хмуро стреляет глазами в её сторону, поправляя ремень ружья на плече, — быстро, незаметно, давая понять, что она невовремя, но Морти всё равно продолжает, несмотря на глупость и нелепость вопроса: — Другого варианта точно нет? Рик тяжело вздыхает, поворачивая голову и глядя на неё уже прямо и безжалостно, заставляя сжиматься. — А как ты думаешь, Морти? Или у тебя завалялась портальная пушка в кармане? Нет? Как жаль. Мы застряли, Морти, понимаешь? За-стря-ли! Глубоко-глубоко, — Рик щёлкает фонариком, проверяя его на исправность, и, цокнув языком, меняет батарейки. — Но-но у нас же есть запасы, душ, спокойное место. Почему просто не переждать бурю тут? Дождаться, когда всё утихнет? — Морти мутит от страха, беспомощности и незнания, и она еле сдерживает себя от того, чтобы схватить Рика за руку и на коленях умолять то ли не уходить, то ли всё-таки не умирать. — Я вижу, ты всё ещё не совсем прониклась: это не деэ-э-эшёвый блокбастер и не фильм-катастрофа, в конце которого за выжившими прилетает вертолёт с атомной бомбой. Здесь... здесь можешь не рассчитывать на слеэ-э-эзливую неожиданность в духе: «Люк, я твой отец». Всё пиздец, как хуево, Морти. В сортире мы не обнаружим космический звездолёт, а над головой у нас не появится ёбаный портал, — ого, ёпт, как неожиданно, ребят, дайте досрать. — Разве обязательно идти наверх? Здесь же есть электричество, механизмы всякие, п-плита... — Морти скисла и глотнула остаток довода под его ехидным и злым взглядом. — Я не волшебник, чтобы создать из трёх проводов, кастрюли и блядских ста двадцати вольт работающую портальную пушку. Ещё... ещё несколько дней, и нас обнаружат галактические бюрократы, засадив в тюрягу, — да, Морти, нас обоих, пойдёэ-э-эшь за сообщницу, — на пожизненное. Я не контролирую ситуацию, — вдумайся в эти слова, Морти, и засунь наивность себе в задницу. Потом он уходит. Опять. Поправляет оружие, бросает на неё тяжёлый, как бетонная плита, взгляд, и не произносит ни слова. Наверху дважды лязгает дверь. Морти бездумно смотрит в стену и даже не вытирает бегущие по щекам слёзы — незачем. Ставшая совсем уж мучительной тишина жидким серебром вливается в уши. Он просто может не вернуться. Хочется кричать и кусать битое стекло, заталкивать его в горло, глубоко-глубоко, давиться им и воем, выкашливать кровавую кашицу и запускать в неё пятерню. Морти тошнит от страха и отчаяния. Она должна была бы радоваться. Избавление от Рика — избавление от всех проблем. Чувство ненормальности пакетом для мусора накрывает её макушку. Мысли прыгают, как столбик кардиограммы у трупа, — их просто нет. Что-то мерзкое и вязкое ворочается в голове, но это точно не мысли Морти Смит — семнадцатилетней девочки-подростка, которая, напялив едкое жёлтое платье, со своей семьёй приехала на свадьбу к подруге сёстры. Это мысли самой Мортинутой Морти в мужской куртке, которая застряла в бункере без своего Рика, — ещё хуже. Хотя в том, как сходишь с ума и чувствуешь это, нет ничего хорошего, как не ищи. Морти рада, что здесь нет зеркала, — хватает взгляда на обломанные ногти с застывшей под ними полоской крови, чтобы осознать, насколько всё не так, как раньше. Это плохо кончится. Нужно было бросить Рика, нужно было убить себя, никогда не заходить в тот гараж, не подходить к столу и не брать перочинный ножик в руки. Как же тупо, думает она, глядя, как набухает кровью тонкий след на внешней стороне ладони. Морти истерически смеётся и наблюдает за собой, словно со стороны. Слишком спокойно внутри, слишком пусто и безэмоционально, что бы там не происходило снаружи. Она ничего не чувствует, ни страха, ни боли, ни отчаяния. Она просто притворяется. Это даже не паническая атака и не шок — слишком долго это уже происходит. Просто внутри пусто, когда Рика нет рядом. Наркоманка. Морти ждёт дозу. Ест бобы окровавленными пальцами, смеётся и запивает их чем-то, похожим на водку. Потом плачет и идёт в душ, уже спокойно глядя на скелеты. Ей страшно. Морти боится не дождаться. Она помнит, что у Рика всегда всё под контролем. А затем на бункер опускается ночь. Этого не видно, не слышно и почти не было бы заметно, если бы не резкое понижение температуры. Морти показалось, что её ударили в дых, заставляя согнуться и выдохнуть уже облачко пара. Холод змеиными языками стелется по внутренней стороне нёба и гортани, хватает за рёбра тонкими пальцами и жужжащими пчёлами забивается в нос, не давая нормально вдохнуть. Морти кашляет, когда горло сушит и щиплет от холода, и громко рыдает, осознавая, что вероятность того, что Рик вернется к ней — и до того маленькая — теперь и вовсе сокращается вдвое, а то и втрое. Если бы не она, портальная пушка была бы у них. Быть Морти — это изощрённая форма мазохизма. Она обещает себе, что покончит с этим завтра. Или в понедельник. В следующий. Рик же ничего не обещает, не говорит, что любит её, не говорит, что уважает или беспокоится, — он просто надевает ей на шею свой ошейник, стабилизирующий время, когда они падают в неопределённость; он просто стреляет в желатинового короля, зная, что она этого не увидит, — а потом шлёт нахуй, напивается в хламину и оставляет её наедине с очередной нейтрино-бомбой: помнишь, как её обезвредить? нет? ну и похуй. Она не знает, как долго Рика нет. Час, может, два — трудно считать, когда цифры мёртвыми воронами вылетают из головы. Наверху оглушающе вопит одна из сороконожек, — вы ещё и ночные, пидораски, или у вас смены? — и Морти скрипит зубами, готовясь собственноручно задушить её от неопределённости — празднуешь смерть Рика, или сама додыхаешь, а, суки кусок? Она пытается петь, но из глотки вырывается то вой, то шёпот, и пытается вспомнить стихи: «В прах обрати земные существа и феникса сожги в его крови»* — лучше бы не пыталась. Морти спит, не закрывая глаз и не отключаясь, но всё равно пропускает момент, когда дверь открывается в первый раз. Но двадцать шагов вниз уже слышит прекрасно, каждый раз вздрагивая сильнее. Рик, помятый, уставший, так и не предавший старые привычки и не сменивший грязный халат на одежду из шкафа, с кровоподтёком на щеке, и взглядом, о котором лучше промолчать, — наполнен безумием, гневом и ненавистью, — держит в одной руке жалкую кучку металлолома и проводов, едва напоминающую портальную пушку — аки лучик надежды, который он небрежно сваливает на стол; и бутылку из прозрачного стекла в другой — как и положено по закону жанра. Морти же плевать, сможет он починить обломки или нет, выберутся ли они когда-нибудь, — она просто заставляет себя медленно и настороженно встать с постели, чувствуя, что все внутренние органы напрягаются и заиндевают, звеня серебреными монетами и забивая лёгкие, не давая дышать. Она уверена, что где-то здесь обман, не иначе. Слишком уж привычной стала мысль о том, что она здесь одна, без Рика, замкнута в холодной металлической коробке. И пусть прошли несчастные несколько часов одиночества, навязчивые мысли не спешат её покидать — побывав на дне ловчей ямы, уже не перестаёшь в неё падать. А Рик же смотрит на неё и не может узнать в растрёпанной заплаканной узнице с пустотой в глазах и паникой на лице свою внучку. И в её реакции на него есть что-то пугающее, одержимое, слишком отчаянное. Морти делает несколько шагов к Рику, всхлипывая, и рывком поднимает голову, стараясь не заплакать в голос. В бункере тихо, как в могиле, все звуки разносятся остро и болезненно. Ноги ноют, мышцы в теле натянуты до струнного звона после жгучей пробежки, и Морти ещё никогда не чувствовала себя настолько слабой и нелепой, тонущей в чужом властном взгляде. Она смотрит и не может оторваться, не может моргнуть и сделать вдох, — где-то на кромке сознания бьётся мысли о глупом выражении собственного лица, но к чёрту всё. Он забирает все её эмоции и желания, выпивая до капли с жадностью бездны и оставляя взамен только нависающую тяжёлой тенью над сердцем пустоту. И ей кажется, опусти она сейчас взгляд, — смерть опустит острую сталь ей на шею, потому что смотреть в глаза хищнику опасно, — но ещё опаснее их прятать. Так много Рика, так много его взгляда, в котором сами черти устраивают свои козни над грешниками, и так много космоса, — он везде, и воздуха совсем не остаётся, и Морти, захлёбываясь, тонет, камнем идет ко дну, не желая всплывать, — только тянет руку к пустоте, натыкаясь на белую ткань знакомого халата. Прикосновение это напоминает жадную жажду спасения у утопающего; оно же будит затаившийся под её пальцами вулкан. Сухая горячая рука болезненными кандалами смыкается на дрожащем запястье и рывком притягивает к себе, не оставляя лазеек и планов побега, — капкан захлопнулся, прекрасно. — Попалас-с-сь, — звучит где-то под полом, или над потолком, или вовсе в её голове, Морти не знает, и даже не пытается узнать, кому принадлежал полный яда и зловещего торжества голос, — только снова и снова пытается сделать вдох, не отводя напряжённого взгляда от омутов, в которых тонут все её мысли. Сама виновата, сама хотела этого, втайне желала, разве нет, а, Морти, кого обманываешь, маленькая грешница? Разве не этого падения ждала больше всего, не об этом думала лунными ночами? Наслаждайся же, теперь тебе никто не поможет. За эти мысли она будет гореть в аду. Там, где дьявол уже точит вилы, не один год с улыбкой поджидает грешную утопленницу, — благими намерениями, мать их. И что же это, Морти, о какой неправильности речь идет сейчас? Взгляд Рика тяжёл и мрачен, когда он только склоняется над ней, закрывая собой и металлический потолок, и некачественный свет лампочки, — право же, ему не привыкать заменять воздух, тебе не смешно, Морти Смит? Слишком одержимо и явственно Морти отдаёт ему всю себя, показывая свою преданность, так, что Рику интересно узнать, насколько хватает одной маленькой Морти для одного Рика. Это не поцелуй — он просто до крови кусает её нижнюю губу и тянет на себя, вслушиваясь в длинный всхлип в котором смешалось и желание, и боль, и опасение, меняя местами верх и низ только от самой мысли о происходящем, — слишком жарко, неправильно и аморально. Настолько, что запретный плод на губах отдает горечью и металлическим привкусом греховного падения. Он не даёт их губам соприкоснуться, только мимолетно играет языком с кровоточащей ранкой, оставляя призрак поцелуя, наслаждаясь её сухими всхлипами и мелкой дрожью от желанной, но недоступной близости. Ему не весело, не противно, и даже мысли о неправильности не проскальзывает в его действиях, — нашла моралиста, Морти, ну и насмешила, он даже не пьян. — О, Г-господи... А Морти хочется плакать, ей почти страшно, почти больно — только от одного его присутствия и от сотни эмоций, которые песчаным смерчем бушуют в её голове, пока она отдаёт себя полностью, самолично сбрасывая в бездну. И собственное бессилие и послушание вгоняет в дурман, заставляя дрожать от смеси восторга и животного ужаса, цепляться руками за пыльную ткань, не в силах даже шевельнуть головой, чтобы толкнуться навстречу желанным губам, — только судорожно дрожат её собственные в поисках кислорода и жарких прикосновений. — А-ах!.. Широкая сухая ладонь легла ей на шею, открытую, беззащитную перед ним, грубо сжимая и считая пальцами ускоренный, дрожащий под тонкой кожей стук, — мелкий, загнанный в угол зверёк, не более. Сама захлопнула за собой капкан, незачем теперь вырываться. Бутылка упала на пол, освобождая вторую его руку, умножая её шансы утонуть и не всплыть ровно в два раза. Грубые горячие пальцы скользнули по её приоткрытым губам, размазывая выступившую кровь, ныряя во влажную глубину, играя с нежным языком. Морти мычит, и, зажмурившись от желания, которое горячими волнами скручивает низ её живота почти до судорог, плачет от осознания собственной испорченности и похоти, — нельзя терять сознание от наслаждения, от боли и грубости, которые всегда сопровождают её мучителя, нельзя сбивчиво и неразборчиво из-за пальцев во рту просить ещё и тянуть к нему руки, отвечая покорностью и лаской. — Р-рик, п-пожалуйста, Рик, — Морти сбивчиво шепчет просьбу, чувствуя жар его тела, — воистину всепоглощающее пламя Тартара, в котором она и будет гореть. Морти не может понять: дрожит она от омерзения к себе, или от звериной жадности и желания, которое сотнями острых игл и змеиным ядом впивается в каждый её нерв, кружит голову в безумной карусели, заставляя задыхаться от боли и наслаждения, крепче сводить ноги от ноющих ощущений, всхлипывать, дрожать и почти падать в обморок в его руках. Он лишь играет с ней, загоняя в угол собственных мыслей, наблюдая и изучая. Дьявол, который будет заставлять грешников молиться за него, на него, ради него, тонуть в похоти и жадности, превращать наивные и светлые чувства, трепетные желания помочь — в яростный шторм, меняя плюс на минус, переворачивая полярность и перефразируя фразы, — самому умному человеку на Земле известна психология воздействия, как ты думаешь, Морти? Морти коротко вздохнула, когда волна непослушных волос освободилась от красного ободка, из-под которого уже выбилось множество мелких волнистых прядей, лезущих ей в лицо. Собрав мешающие волосы в кулак хозяйским жестом, Рик грубо потянул её голову вниз, открывая шею, предлагая доступ к ноющим губам. Морти тонет, захлёбывается и умирает. Морти горит, обугливается и умирает. В финале, так или иначе, Морти всегда умирает. Рик жестко хватает её рукой за запястья, до синяков, наверное, вторую так и не отнимая от волос, — и широким жестом толкает в бездну, — но Морти всё равно, даже если бы она приземлилась не на скрипнувшие пружины, а на острые колья. Глаза её подёрнуты мутной пеленой, полузакрытые, захлебнувшиеся похотью, — не глаза невинной семнадцатилетней девочки, над которой, скаля зубы и расправляя когти, склонился мучитель, дарящий боль, отнюдь. Санчез со смешком накрывает её губы своими, срывая с них упоительный стон, и Морти задыхается, дышит мелко и рвано, словно в лихорадке, обхватывая бедрами его колено, и сладко трётся, выгибаясь и всхлипывая, — от постыдного желания, от порочной неправильности, когда поцелуй из почти нежного становится вновь грубым и жёстким, наполненным животной яростью и болезненной похотью, которая совершенно противоположно воздействует на наслаждение Морти, — разве правильно дрожать сладострастно, когда по уголку её губ тонким ручейком скользит кровь, а на шее и запястьях красными пятнами горят укусы? — Н-нет, ах-х... Морти вскрикивает, дрожа, когда его руки с силой натягивают ворот её серой футболки и разрывают напополам, открывая всё больше нежной кожи. Рик хватает тонкие запястья, закидывая по обе стороны от её головы, оставляя совершенно беззащитной, даже без мысли на спасение, — и склоняется над бессвязно что-то шепчущей Морти, лаская сухими губами извивающееся под ним тело, прикусывая кожу почти до крови, вырывая у неё ещё больше стонов и всхлипов, от которых пыльный холодный бункер наполняется тёмным водоворотом, разрывающим крохотное помещение на части. — А-а-а! Нет-нет, прошу тебя! — Морти кричит от боли и пытается освободить крепко сжатые руки, выгибаясь в спине, стремясь отдалиться как можно сильнее от него, когда Рик цепляется зубами за её сосок и крепко прикусывает, — до крови, разумеется, — заставляя дрожащее тело наполниться острым болезненным удовольствием, снимая с губ Морти вместе с плачем осознание того, в чьей она власти. — Чтоб тебя, Морти, — шипит Рик, оставляя на её ключице засос, чередуя язык с зубами. — Ты когда-нибудь перестанешь ныть? Я всё-таки не железный, — сильная рука зло срывает её штаны, освобождая левую руку на секунду, но Морти уже ничего не предпринимает, остается такой же послушной, — только кричит и плачет от боли напополам с удовольствием, чувствуя горячие сухие прикосновения на своём бедре. — Н-нет, не нужно... Рики желают обладать, и Морти на эту роль подходят более чем замечательно. В маленькой комнате гулким эхом раздается визг боли, от которого у Рика закладывает одно ухо. По инерции его рука ложится на этот вечно крикливый рот, сильнее впечатывая Морти в жесткий матрас, ударяя головой об металлическую стену, — специально или случайно, без разницы. Он всё так же одет, только пыльный халат болтается на правом локте, что лишь увеличивает её зависимость и обнажённую беззащитность перед ним. Она бьётся, словно мелкая рыбёшка, попавшая в сети, пытаясь спрятаться и уползти от себя, от него, от происходящего, которое серьёзно так рвёт крышу, и стонет, чередуя крики с мычанием. Всему этому название Рик может придумать с лёгкостью. Всему, кроме её трепетной неловкой ласки. Рики не любят своих Морти, — их преданность, тупое восхищение — возможно, — но не их самих. Это уже стало привычкой, негласным правилом и законом, который распространяется на все вселенные. Морти — это расходный материал, порой лишняя конечность, которую без разрешения цепляют на Риков с пустыми взглядами. Морти восхищаются Риками и точно знают, что у них всегда всё под контролем. Даже когда Морти очень сильно не в себе. Рики — это постоянность, уверенность и стабильность. Проявление которой можно найти везде. И если его поехавшей внучке хочется именно этого — то Рик не станет читать ей нотации и будить свою давно мёртвую совесть. Половое созревание, все дела. Вот только Морти не любят своих Риков. А эта вот — нелепо тычется губами в его, один раз, второй, третий, а потом шепчет куда-то в складки халата: «Люблю тебя» — точно чокнулась. И попробуй списать всё это на случайности, иррациональные привязанности и опасную сентиментальность. Сказки о морали и понятиях правильности-неправильности давно упали куда-то глубоко. Их смяли и смыли в унитаз. Морти устала думать, устала рассуждать, устала уставать, — всё очень-очень не в порядке. Морти чувствует, что сошла с ума.