По-своему

Рангику любит мечтать о безоблачном будущем. В однотипной череде унылых будней это – стимул для дальнейшего существования, единственное утешение. Рангику кормит светлые мысли с рук, но приручить их не может никак. Вовсе не усугубляет ущербность положения – их квартал в Руконгае ещё не самый покинутый и преступный, но отнюдь не может похвастаться исключительным дружелюбием обитателей да отсутствием надзора Шинигами. И этот снежный неуютный климат – логичный и правильный для возвышающегося над землёй на сотни километров Общества Душ. Тут подразумевается температура, фатально падающая до неспособной к поддержанию хрупкой человеческой после-жизни. ... а вообще здорово и не утомительно разделять её на двоих – или же просто беречь то исключительное тепло, что приютило вечно блуждающую по перипетиям Рая девочку, неожиданно обнаружилось во взаимно протянутой руке помощи. И пусть на призрачной (какая ирония!) необжитой улице господствует беспощадный градус, она – живая, она – нужна. ... не зная своего прошлого, весьма затруднительно строить планы на грядущее. А вдруг... нет, ну совершенно глупо с первого взгляда, но допустимо, что Рангику посчастливилось обитать забытым детством в спокойном ложе первого района?.. Однако уж больно неудовлетворительно её состояние, натружены до мозолей ладони, головная боль вытесала шрамы на темени. Тем не менее, пустыня, в которой её нашёл Гин, была гораздо хуже теперешних неудобств. Рассуждать можно до бесконечности, чем Мацумото себя и занимает во время муторного и часто безрезультатного поиска сухих веток для костра, чтобы согреться в зимние морозы, или же просто позволяет неравнодушным мыслям обрести плоть слов, поделиться соображениями с заинтересованным другом. Амнезия – не утешение, исключение мнимых неприятностей, которые память благополучно не предоставляет в моменты совестного угрызения, приумножая горестный резонанс сердца, а клеймо – неоспоримое, дефектное... спасительное? Вот бы узнать, как запечатлевается процесс очищения души, какие толики воспоминаний он оставляет в духовном теле! А может... эта беспросветная тьма, которая окутала её голову, сомкнула сапожным варом веки и замедлила, если не остановила, пульс – и есть фактическое начало пребывания в новом мире. Лучшем ли? Рай, как она себе его представляла, – нечто тёплое, мирное и доброе. Активирующее лишь положительные позывы и дарующее вечный покой. А тут, в этом прогнивающем месте, ничем не обезопасенном и защищённом от пустых и тех же нечестивых шинигами, – ни осколочка от лживой линзы нет, которая сфокусировала убеждение о безупречном великолепии жизни, ослепила естественный страх неизведанного, будучи тленной земной плотью. Первое, что отчётливо ей здесь запомнилось, что зримо и ощущается по сей день – беспрестанное присутствие спасшего её мальчика. Гин – честно-честно слушает её длинные вечерние монологи, хоть и в большинстве своём молчит с какой-то необъяснимой грустью в отягчённых усталостью конечностях, притупленном взгляде. Но, признаться, мальчик часто пропускает мимо ушей вдохновенно выуживающиеся из взбудораженного рассудка эпитеты да неосознанные повторы, доказывающие важность затронутой темы, её желание обращаться к ней не единожды, находить в ней новые грани и перипетии. Увлечённая всплеском эмоций, девочка нервно рассекает тесное пространство ветхой обители, с натужным скрипом ведёт цепочку поступи по дощатому полу, всё выше приподнимаясь на цыпочки, всё темпераментнее раскидывая руки в сторону, что-то бессвязно жестикулируя. Помешать ей, нарушить связанный прочной нитью поток сокрытых дневных размышлений – морально запрещается, и притихающий Ичимару лишь завороженно следит за бодрыми передвижениями Рангику, пытаясь вникать в каждую крупицу информации, сносящуюся шквалом междометий, безмолвно поддерживая одностороннюю беседу, соглашаясь с каждым смело высказанным утверждением. Вымотанная скоротечным подъёмом сил, девочка в изнеможении плюхается на скомканный футон, неубранный ещё с пасмурного утра, нисколько не заботясь о целостности костей, грозящих переломано хрустнуть от жёсткости спонтанно выбранного места приземления, не смягчаемой пыльной тканью. Лихорадочно дыша, непризнанный оратор скромно поправляет растрёпанные волосы, встревоженные отчаянным размахом ног полы халата, ослаблено вытирает пот со лба и проводит пересохшим языком по пересохшему нёбу. Гин, ещё не отходя от оцепенения, рождает на растерянном лице минимальным усилием мимики робкую улыбку, ещё чуждую ему и непривычную – невербальную нежность счастья и радости, заверяя в понимании. И – с обожанием продолжает смотреть в её блестящие бликами бойкости глаза. ... Рангику, непредсказуемо вздумавшая взять лишь небольшой перерыв, намекает на продолжение дискуссии, но уже более спокойной и буквальной. – Интересно, а вот море... какое оно? – вдруг устремляет взор куда-то неопределённо в потолок она, слегка наклоняя голову. Презрительным молчанием отвечает ей хлипкий оплот крыши, не предоставляя нужной визуализации. – Если уж здесь есть несомненное место воде, как напитку, то почему бы её не собрать в одно объёмное пространство? Уверена, многие дети, которые по обыкновению своему обожают сезонные игры, не отказались бы от коллективного купания. Да и сам его вид – необходим, как неотделимая часть полноценного горизонта. – Я, кажется, знаю, – впервые осторожно подаёт голос мальчик, смыкая кончики пальцев на произвольно раскинутых вдоль матраса коленях. – Оно, как небо – такое же синее-синее, и бескрайнее. А безмятежно набегающие на берег волны – пенистые и пышные – что плавно плывущие по нему облака. Чем проще сравнение, тем оно правильнее. – Ага, как же, – скептично хмыкает девочка, красноречивым кивком указывая на опровержение гипотезы – скрипучее окно, удружающее грязно-белым тоном пейзажа. Будто хрусткая кромка льда, затянувшего яркие краски витражей небосвода. Крошится иногда колючим снегопадом, вспоротым крепким ломом ветра. – Даже солнца – и того не видать, – тяжело вздыхает Мацумото, кряхтя, словно сварливая старушка, под конец жизни полностью в ней разочаровавшаяся. – Неправда, – с тихим возмущением протестует Гин, принимая критику Рангику на свой ещё непогрешимый счёт. Солнце ведь – настоящее, светлое, родное и прирученное – это она и есть, сама того не понимающая – преданная его милосердию, олицетворение бездушного светила, вредно прячущегося за плотным бельмом пустых облаков. И глаза её – искренняя чистота лазурного, безупречного и ласкового. Только вот тускнеет она здесь, увядает, замерзает от низких температур, от уныния и недостатка в обычных человеческих потребностях. От приступов нейропатической боли – отголосок потерянных духовных сил, которые он отчаянно пытается восполнить поддержанием здорового состояния организма, отсрочкой домашнего труда, содействием в какой-либо личной для неё проблеме. Но небо в её глазах – меркнет, стекленеет под ядовитым формалином слёз, часто рефлекторно выступающих от физических страданий. Некогда твёрдые, уверенные руки предательски трясутся, терзают горло рваные всхлипы. Обескураженный Гин не выносит её плача – самому становится не по себе, бесконечно тоскливо и мучительно. Сердце неприятно сжимается от жалости и безысходности. Пребывая в смешанных чувствах, он едва решается подойти к ней, сомневаясь в уместности. – Что случилось? – пересиливая оцепенение, взволнованно спрашивает мальчик, аккуратно отнимая её дрожащие пальцы с вспухших щёк, вытирает тонкие солёные подтёки, требовательно и несколько умоляюще смотря в её воспалённые глаза. – Я тебя чем-то обидел? Она сипло прокашливается, глубоко вдыхает спёртый воздух и, крепко зажмурившись, успокаивает буквально несколько мгновений назад не укрощаемый волей порыв, делая вид, что ничего не произошло. – Не ты... – уклончиво отвечает, кривясь от очередного болевого всплеска в предплечье. – Что тебе раздобыть? – тревожно спрашивает он, предполагая, что еда или любое другое вещественное сможет утешить расстроенную Рангику. А ей ведь ничего не нужно, во всяком случае, вслух никогда ничего не изъявляет, предпочитая не усложнять и без того хлопотную жизнь мальчика. – Просто реже уходи, хорошо? – полувопросительно просит утихомирившаяся девочка. – А там и голод, и дискомфорт, и холод – уже уйдут на второстепенный план, станут глупыми и иллюзорными, понимаешь? Ведь ты понимаешь, ты смышлённый... и сильный... Здесь единственное спасение – в обретении связей – пусть то дружба или... нечто большее, – после небольшой заминки сконфуженно продолжает она, нервозно теребя край короткого воротника халата, – люди сюда приходят абсолютно нищие в материальном плане. В одиночестве не прожить – вот и создаются общины. Жаль, что в нашем районе таковых раз, два – и обчёлся, – обиженно бурчит себе под нос беззлобно негодующая Мацумото. Ей – вместо тысячи вынужденных друзей по месту жительства одного хватает с головой, незаменимого и бесценного. – Ну, чего нюни развесил? – недоумённо вскидывает брови она, вдруг неожиданно сменяя упадок духа подъёмом ехидности, замечая с каким траурным выражением лица её слушает Гин. – Что за кислая мина?! Всё же просто замечательно – мы ещё способны жить, пусть и в последний раз, но без оглядки на прошлое, впереди ещё – миллионы рассветов и закатов, тысячи зим и лет. Делай, что душа пожелает! – ободряюще кладёт руку на его плечо она, снисходительно-нравоучительно. Ичимару сосредоточенно молчит, явно о чём-то размышляя, задумчиво взъерошивает макушку. – Я... постараюсь, – наконец произносит он, немного сбитый с толку речью, содержащую такой серьёзный контекст. – Пойми, ты ничем мне не обязан, складывается впечатление, что я камень преткновения в течении планов, мешаю им осуществиться, – с беспрекословным нажимом проговаривает она, не давая ему права возразить, сама прекрасно понимая, что сейчас успела сделать противоречивые выводы. – Поступай, как хочешь. Я приспособлюсь к любым невзгодам, перетерплю и смирюсь. И... всегда буду ждать тебя, надеяться на скорое возвращение. Ведь видно, что просьба к собственному пренебрежению даётся ей с трудом, однако ложью не является – Мацумото расценивает всё с безапелляционной рациональностью, грубой, но справедливой для её статуса. Она ещё не осознаёт, что подстрекла его на убийство. На следующий день Гин без предупреждения покидает дом, направляясь чисто по наитию, по ориентиру улик присутствия своей цели. Рангику верит в скоротечность его ухода, важность задуманного, напряжённо расхаживает около наглухо закрытой двери, чутко реагируя на любой внешний шум. ... а он приходит к вечеру – усталый, насупленный, едва держащийся на ногах. Укрытый тонкой смолью чёрного плаща, испачканный брызгами свежей крови. – Где ты был?! – испуганно восклицает девочка, стремглав подбегая к нему. С остервенением оттирает инородную вязкую жидкость до покраснения мертвенно-бледной кожи и обеспокоенно причитает. – Это одежда шинигами?! – Тёмное хаори слишком велико для худого нескладного тела, грузно весит на узких плечах широким саваном. – Где ты её раздобыл? Хмуро поджатые губы неосознанно расплываются в лицемерной ухмылке – торжествующей, злорадной... чужой. Обращённой к невидимому обидчику. – Неважно. Теперь ничего уже не исправить... Всё хорошо, Рангику, – вырывается сдавленным шёпотом. – Больше ты не будешь плакать.