* * *
Она никогда этого не любила. Её магия, тёплая, солнечная, была создана для того, чтобы лечить. Сломанные ветви, надрубленные стволы, тронутые гнилью пни. Раненные лапы и порванные ушки. Заросшие тиной ручьи, запутавшихся в траве слётков. Созидание. Вот что было её предназначением. Не искажение, не превращение одного в другое, чуждое, противоположное — а возвращение и помощь. Она ещё помнила, как отчаянно квакала несчастная лягушка, которой она по детскому любопытству попыталась вырастить крылья. Рассуждения ребёнка просты и наивны: в небе так красиво, а лягушка сидит в своём болотце и этой красоты не видит… То, что можно было просто взять лягушку в руки и взлететь, маленькая Малефисента поняла позже, плача над агонизирующей тварюшкой, с ужасом понимая: вот эти вспоровшие кожу изломанные кости, это бьющееся в зияющей прорехе сердечко, нелепо вывернутые лапки и непонятное красно-бурое месиво из перьев, ошмётков кожи и костяных сколов – её, Малефисенты, рук дело. Эта лягушка ещё долго снилась ей, пролетала мимо, нелепо дёргая недокрыльями, разбрызгивающими кровавую слизь, рассыпающими куски истлевших перьев, квакала и исчезала за горизонтом. А Малефисента всё больше утверждалась в решении никогда и ничего не изменять. Потом лягушка забылась, вытесненная новыми чудесами, новыми заботами, новыми знакомствами… Новой, теперь уже ей причинённой болью. Изувеченная спина горела огнём, но ещё больнее было внутри, где тлело болотной гнилушкой расколотое предательством сердце. И подобранная веточка стала посохом, вспучившись вымученным из дерева самоцветом в навершии, замшелые каменные ограды, оставшиеся с незапамятных времён, тяжёлыми булыжниками разлетелись во все стороны, сломав немало деревьев и расплющив не одну любопытствующую пикси, а Диаваль… Диаваль стал спасением и проклятием. Ей нужны были его крылья! Его глаза, его цепкая память… И раз за разом, день за днём она превращала несчастного ворона в человека и обратно в птицу, невольно отворачиваясь, не желая видеть агонии изменяющего свою сущность тела. Боясь, что однажды привыкнет к этим издевательствам над живым, дышащим, мыслящим существом, и что в конце концов единственный её друг, единственный, кому она может доверять, разделит участь той злосчастной лягушки. А он лишь усмехался, встряхнувшись после превращения, и рассказывал новости. Или начинал ворчать, спорить, говорить правду, к которой она была не готова. Словно специально напрашивался на очередную метаморфозу. Словно не она его истязала, а наоборот, он – её. И будь у неё крылья! Но их украли… И когда с потолка тронного зала упала металлическая сеть, у Малефисенты снова не осталось выбора. В этот раз превращение, к которому он так привык, что уже не замечал, мгновенно привыкая к снова изменившимся размерам предметов, звукам, запахам, было совсем другим. Больнее. Мучительнее. Диаваль превращался во что-то — в кого-то — огромного, слишком далёкого и от птицы, и от человека, и от волка. Боль почти оглушила, но лишь почти. Поднявшийся с пола дракон всё-таки вспомнил. Встряхнулся, разметав крыльями солдат, и взревел от боли и ярости, отгоняя врагов от поверженной феи рвущим пасть огнём. Подцепил лапой сеть, отбросил её прочь, давая Малефисенте наконец вздохнуть свободно, и шагнул вперёд, закрыв собой. Склонился почти к самому полу, повёл головой из стороны в сторону, смешивая свой рык с рёвом пламени, наслаждаясь криками ужаса и боли, запахом горящей внутри доспехов плоти и закипающей в ранах изувеченных когтями и огнём – его когтями и огнём! – людей крови. Дёрнул лапой, располовинив кого-то особо ретивого, второго прихватил зубами и отшвырнул в сторону – выжить или, тем более, напасть, эти двое уже не смогут. И те, что подбирались сзади и угодили под бьющий по плитам хвост – тоже. И поделом. Они. Напали. На Малефисенту. Его госпожу, его фею. И он не даст её в обиду никому. Диаваль снова взмахнул крыльями и выдохнул огонь.* * *
Она никогда этого не любила. Да, она была рождена драконом, дракон был её частью, её второй сутью… И опасным зверем, опасным прежде всего для неё самой. Малефисента не боялась копий и мечей, в конце концов, магией она владела в обеих ипостасях. Но дракон магией не пользовался, предпочитая силу клыков и рвущегося между ними пламени. И у неё не было сил его укротить. Дракон убивал, чтобы насытиться и просто для развлечения, и лишь когда он пресыщался, Малефисента возвращалась. Собой. К себе. В кошмар, который она творила, будучи драконом. Сколько раз, смывая с себя кровь своих жертв, с отвращением и ужасом отбрасывая куски тел, с испуганным вскриком уворачиваясь от нацеленных в неё мечей, копий и стрел, она обещала себе больше не превращаться. Сколько раз с отчаянием слышала глухой смех зверя где-то внутри себя. Дракон сдаваться не собирался. Малефисента тоже. Со временем она всё же научилась обуздывать зверя, останавливаться на самой грани, не превращаться, едва вспылив, а превратившись — улетать, не убив никого. Её и без этого боялись и ненавидели. За всех ранее убитых. За внушаемый ею страх. За магию. А она боялась, каждый раз боялась не справиться, упустить контроль, стать ещё большим чудовищем, чем она уже была. И ненавидела себя за это. Но справлялась, стараясь не думать, что зверь просто затаился и копит силы, выжидая. И училась держать себя в руках, чтобы не выпустить его лишний раз. Она почти научилась, но Чарминги – истинное проклятие всего Зачарованного Леса — украли самое дорогое, что у неё было. Её нерождённое дитя, малышку, которая помогла ей окончательно усмирить дракона, увидеть свет и радость мира. Дочь, которой она, свернувшись клубком вокруг яйца, подбирала и всё никак не могла подобрать имя — ни одно из сотен вспомнившихся не отражало всё её счастье. И эту радость у неё отняли, осквернили и выбросили в один из многих миров — а она даже не знала, в какой. И Малефисента впервые в жизни сознательно отпустила зверя, вырвалась из горы страшной огнедышащей мощью, круша и уничтожая всё на своём пути. Впервые в жизни она хотела убивать. Впервые радовалась, сжигая посевы, разрушая дома, разрывая на куски пытающихся убежать или защититься людей. Впервые в жизни она, очнувшись, не ужаснулась содеянному. Лишь поморщилась, стряхивая с себя остатки платья, испорченного превращением, огнём, чьими-то нелепыми вилами. И улыбнулась хищно, слизывая с пальцев чужую кровь. У неё отняли смысл жизни, но дали цель. И Чарминг ещё пожалеет, что не убил её, выкрадывая яйцо. Потому что она щадить никого не будет, а Белоснежку, пожалуй, растерзает руками, а не когтями. Вот только судьба оказалась той ещё стервой: Лили в Сторибрук привела дочь Чармингов. Которую эти воплощения света и добра сами бросили. Малефисента посмеялась бы, если бы могла. Но Лили, которую она столько лет искала, не зная, за что зацепиться, мечась по мирам, пройдя сквозь плен, рабство, смерть — Лили её сторонилась. Она сторонилась всех, чужая в этом городе, не доверяя никому. Отталкивала, проклинала, убегала. И зверь, до того мирно спавший где-то внутри, снова рвался наружу, рыча от боли. Но Малефисента уже научилась не слушать никого. И сменила ипостась, увидев мечущегося над городом дракона, осознанно, загнав вторую суть в самый дальний угол. Проклятый город, проклятая Эмма, проклятые все, да что же она им всем сделала? Лили шарахнулась влево, потом вправо, судорожно извиваясь всем телом, пытаясь совладать с крыльями, не упасть, не… Да хоть что-нибудь сделать! Ей и так было страшно и пусто здесь, где все только и делают, что демонстрируют свою привязанность друг к другу! А потом эта сумасшедшая ещё и превратила её во что-то непонятное, полоснув ножом по ладони. Двадцать первый век, а тут все застряли в средневековье! Заклятия, проклятия, голова от них от всех трещит! И рука болит… Лили упорно отказывалась называть это лапой. Потому что внутри ворочалось что-то чуждое, требующее крови, пугающее. Нет, отомстить Чармингам Лили была не против. Но своими руками и стоя на земле! А не болтаясь в воздухе по воле ветра! Рядом захлопали крылья, ровно, размеренно, уверенно. Лили, едва сумевшая поймать ветер, дёрнулась и едва не упала, гневно повернулась на звук. Летящий рядом дракон ласково улыбнулся, повёл крыльями, словно показывая… объясняя. Второй дракон. Эта женщина в строгом костюме и с мягким, совершенно не подходящим для злой волшебницы лицом. Простившая Чармингов! Лили снова разъярилась, заворчала, выдыхая щекотно-царапающее пламя, повернула в сторону, не желая иметь ничего общего с этой мягкотелой слабачкой. И опрокинулась на спину, не удержавшись на крыле, забилась, понимая, что из пике выйти не сможет, что вот-вот упадёт с высоты на холм, покатится по склону, ломая кости, оставаясь на кустах обрывками бесполезной мёртвой плоти, закричала… Уже своим голосом. И неверяще вытаращилась на медленно опускающегося перед ней дракона. Опускающегося – и опускающего её, бережно, плавно, подхватив едва различимым мерцающим магическим потоком. — Ты цела? — светловолосая женщина в сером пальто смотрела с тревогой и гордостью, ощупывая уже целую ладонь, касаясь лба. — Хочешь, научу тебя, как быть страшным драконом? Лили ошарашено кивнула и глупо разревелась, уткнувшись лицом в мягкий кашемир пальто, из последних сил удерживая рвущееся с языка непривычное, незнакомое, никогда не произносимое слово. Но Чармингов она всё равно растерзает. Они сделают это вместе.* * *
Она никогда этого не любила. Сказать по правде, она вообще мало что любила, но эти их вечные танцульки! Просто бесили до адских чертей — настоящих чертей, а не этих уёбищ, поднятых с ближайшего кладбища и с радостным гиканьем волочащих коляску к королевскому дворцу. На бал! На который её никто не приглашал, не соизволили, не ко двору, видать, пришлась. Карабос поморщилась и треснула клюкой ближайшего к ней «чёрта», визгливо веля заткнуться и скакать быстрее. Во дворце все танцевали. Конечно, танцевали, они больше ничего не могли в этом дурацком королевстве, в котором Карабос, когда-то давно промахнувшаяся с порталом, застряла навеки. Карамельно-сусальный крохотный мирок оказался ещё и на редкость ебанутым – в нём все общались посредством танца. Фея, на заре юности преотлично сломавшая на таком же балу ногу, танцев терпеть не могла, а тому несчастному, который рискнул год спустя пригласить «заскучавшую красавицу» на кадриль, открытым текстом пожелала кочергу прямо в то место, о котором в приличном обществе не говорят. И, собственно, так и выяснилось, что она — фея: пожелание сбылось тут же, спровоцировав всеобщий скандал, истерику среди благородных дам и некоторую заинтересованность отдельных кавалеров. Карабос, ошарашенная содеянным, невежливо пожелала всем того же и туда же, с бала сбежала и зареклась впредь посещать подобные увеселения. Но сейчас случай был особенный — крестины выстраданной королевской наследницы! Пятнадцать лет страдали — выродили-таки. Карабос вообще подозревала, что страдала одна королева, а король у неё в спальне и не появлялся, недаром же собрал во дворце столько пидорасов! Нет, а как ещё можно назвать рядящихся в лосины без штанов мужчин? Вон, коты и волки в штанах бегают, а эти же… И один другого слащавей, один другого приторней, а уж задницы-то какие! И всё обтянутое напоказ – ну никакой интриги! Точно пидорасы! Карабос пристально оглядела ближайшего дворянчика, стоящего к ней спиной – как и все, мерзавцы! могли бы и уважение проявить к пожилой волшебнице! нет, стоят и рукоплещут танцующим блядям… нет, лебедям, или как их? добреньким феечкам, в общем, – и сплюнула. Как есть пидорас, и вон тот тоже, и этот, слева, напомаженный. И все пританцовывают, словно что-то им стоять ровно мешает. И ни один же, гад, словами не общается, всё танцем, танцем. Даже слуги! Карабос наклонилась, опасно свешиваясь из коляски, заглянула между перетаптывающихся ног – о, даже лакеи вино разносят, отплясывая не то гопака, не то казачка – в примитивных танцах фея не разбиралась вовсе. Наконец пять основных добреньких блаженненьких отвертели свои фуэте и под жидкие аплодисменты королевской четы свалили куда-то за занавески, освобождая пространство. Карабос пихнула клюкой ближайшего пидо… придворного, хлестнула вожжами своих «чертей» и гордо выкатилась на середину зала. Радостно осклабилась в ответ на охуевший взгляд очередной лебляди в сиреневом – ох и не любила она этих молодых феечек! Наглости много, умения мало, как отфеячат что-нибудь, а все остальные расхлёбывают. Зато добрые. А она, Карабос, злая. А королева, сидя вытанцовывающая несколько ошалелое «добро пожаловать», вообще бесит. И орущий в колыбели младенец, которому все успокаивающие танцы до задницы ещё, тоже бесит. А уж как бесит то, что её не пригласили! Ух, она сейчас всем! Карабос, кряхтя, выбралась из коляски, махнула клюкой на сиреневую дуру и открытым текстом рассказала, кто тут все и куда им всем идти. Открытого текста не поняли. Король изящным пируэтом, не вставая с кресла, переспросил, чего желает странная гостья. Карабос плюнула и забегала по залу, потрясая клюкой и вычерчивая в воздухе пожелания одно другого витиеватей. Придворный скрипач накрылся своей скрипкой, а флейтист, видимо, подавился флейтой, потому что звуки, раздавшиеся с балкончика для музыкантов, способны были призвать сатану, но уж никак не успокоить орущего младенца и настроить на позитивный лад танцующих всех остальных. — Ты! — не выдержала Карабос, хромая к колыбели. — Заткнись уже, прокляну же, ссыкуху мелкую! Королева изящно простёрла руки и попыталась пасть ниц, не покидая кресла. Карабос поморщилась. Подумала. Оглядела охуело хлопающих глазами феечек и решила, что на старости лет можно и повеселиться. Вышла на середину зала и, вспомнив молодость, подхватила юбки и оттанцевала такое проклятье, что половина пидорасов попадала в обморок, повиснув на своих и чужих дамах, а то и кавалерах и даже пробегавших мимо лакеях. Дамы оказались более стойкими, они лишь сомкнули ряды и, влача на себе обтянутые лосинами телеса своих недомужчин, попытались сплясать что-то умоляющее. Но Карабос уже устала – шутка ли, семьсот лет скоро, какие тут пляски? Грозно взмахнула клюкой, очищая пространство и случайно цепанув кого-то по челюсти, свистом подозвала своих кладбищенских уёбищ с коляской и, громко возвестив: «Да ну вас нахуй!», гордо опустилась на мягкую антигеморройную подушечку, указав клюкой на выход. В дверях, правда, притормозила, обернулась и, вспомнив о вежливости, сообщила: — Доброй ночи, кукусики мои. Сиреневая дура выпучила глаза и ёбнулась жопой о паркет, видимо, выражая высшую степень изумления. Карабос хохотнула и свистом направила коляску к дому, где её ждал двухсотлетний коньяк и подшивка «Принцевых Игрищ» за тысяча сто пятьдесят седьмой год. — Ебануться, — отчётливо произнесла Фея Сирени, потирая отбитую задницу. — И чо делать-то теперь? Король хлопнулся в обморок, даже забыв перед этим станцевать. Королева заломила руки, стекла с кресла и, вальсируя на коленях, поползла к Фее, глядя вытаращенными от ужаса глазами. Фея Сирени вздохнула и, кряхтя не хуже злобной дуры, встала, судорожно придумывая, чего бы такого жизнеутверждающего станцевать. Орущую новорождённую хотелось придушить, но всё-таки она, Фея Сирени, была добром...