Слово "любовь" (Оно так похоже на тебя)

Намджун так долго мечтал о неспешной вечерней прогулке в садах своего сюзерена, о купании в лучах заходящего солнца, просачивающихся сквозь густую листву, об окружении сладких свежих запахов цветов и тишине, какая обычно присутствует в местах уютных, спокойных, будто в храме. Намджун мечтал о садах, цветах, деньгах и знакомых ему с детства людях. Но о чем он мечтал больше всего, перерезая вражеские глотки, так это о самом прекрасном цветке всего дворца, на фоне которого маленькие бутоны с их яркими красками и запахами меркнут, будто пожелтевшая на палящем солнце краска. Намджун дышал, выживал и побеждал только ради одного — преклонить уставшие от битвы колени, сложить упившееся кровью оружие к чужим ногам и благоговейно выдохнуть такое родное: — Мой господин. Чимин стоит там же, где они виделись в последний раз, будто и не прошло два года с их прощания, будто никто из них двоих не скрывал злые слезы ночами, душа себя болью несправедливости. Будто никто из них двоих в действительности не рвался уменьшить срок разлуки хотя бы на пару секунд. Спина молодого господина напряжена, словно струна, готовая лопнуть от одного лишь касания. Он стоит у дальнего перила укрытой плющом беседки, вжимая свои ладони в отполированное дерево, лишь бы не повернуться, лишь бы не сорваться прямо сейчас. Лишь бы разделить скорбь и грусть наедине, а не пока рядом посторонние люди, следящие за каждым действием вернувшегося с войны самурая. В этот вечер в саду стоит самая оглушающая тишина. Цикады молча отсиживаются на листьях, а ветер уходит на покой, оставляя молодого господина и его самурая наедине. Им это нужно. Потому что потом может никогда не настать. — Ты уходишь на войну, — не вопрос, утверждение. Факт, в котором никто не смеет сомневаться. — Я обязан защищать Вас от возможных опасностей. — Ты. Уходишь. На войну. Я узнаю это от отца, а не от тебя. — Мне искренне жаль, Чимин- — Не смей, — жалкий, жалкий, жалкий всхлип против воли срывается с губ. Такой же жалкий, как и сам Чимин. Этот всхлип так ему подходит, им можно описать всего его. Как же Чимин ненавидит это в себе. — Не смей! Называть меня по имени, не смей! — Чими- — Я сказал тебе прекратить! Намджун до боли прикусывает язык, сжимает кулаки и старается не причинить еще большей боли своему цветку. Он знал, что уйдет. Знал и ничего не сказал заранее. Он чёртов эгоист, желающий продлить мимолётное счастье со своим любимым, и теперь расплачивается за это чужой-своей болью. Не ради себя, лишь ради Чимина, Намджун смело заключает молодого наследника в крепкие объятия. Прижимает его к себе, запутывается пальцами в нежном шёлке волос и глубоко вдыхает, прежде чем начать шептать в темноту, перекрывая своим голосом надрывные всхлипы и судорожные вдохи. — Прошу Вас, мой господин, не плачьте. Я не стою Ваших слез, ваших нервов. Я ничего не стою, ведь я всего лишь Ваш покорный слуга. — Не говори так, не говори, не говори, — Чимин лихорадочно шепчет, сжимая до побеления пальцами полы кимоно. — Не смей, я запрещаю тебе говори эти мерзкие слова. Ты не имеешь права ослушаться. Я приказываю. — Чимин. Намджун мягко касается пальцами чужого мокрого подбородка. Смотрит в блестящие от слез глаза: в них отражаются звёзды, луна и его, самурая, сердце. Если бы он мог смотреть в эти глаза вечно, он бы умер за эту возможность, потому что эти глаза, эти прекрасные, прекрасные глаза! За них не страшно умереть. Ради их живого блеска это сделать даже хочется. — Прекрати нарушать мои приказы, — дрожащими губами дрожащий шепот самой красивой мелодией, полной боли, звучит в тишине, и Намджун слаб, такой слабый воин, что не может убрать слёзы с лица своего господина, а способен лишь коснуться губами мокрых щёк, подбородка, слипшихся ресниц. И, в конце концов, поймать губами едва слышное, слабое «Поцелуй меня». А после уйти, оставив своё сердце в беседке у озера в любимом саду. Уйти и, скрипя зубами, не оборачиваться на громкие рыдания и мольбы не уходить, остаться, оберегать его и только его, выполнять свои обязанности и сдержать обещание быть рядом, любить его вечно. Чимин знает, что должен вести себя подобающе сыну своего отца. Он должен, обязан, вынужден. И он делает всё возможное, даже если голос предаёт его дрожью. — Самурай, встань с колен и посмотри на меня. Намджун проглатывает ком в горле, поднимается на дрожащих ногах и делает один отчаянный шаг в чужую сторону, не решаясь выполнить приказ полностью. Намджун не может посмотреть сейчас. Не может, потому что знает: один взгляд в глубину завораживающих глаз, один взмах пушистых ресниц — его сердце будет разбито на сотни сотен мельчайших кусочков и собрано воедино в ту же секунду, отдаваясь в теле целой взрывной волной, которая толкнет его в родные объятия, к родным губам и родному, желанному теплу прикосновения. Он умрёт и воскреснет в любимых и любящих руках, чьи нежные касания, будто мягкой кистью рисуют по шёлку, добавят в его жизнь недостающих красок: перед глазами на чужих мягких щеках появятся первые незаметные оттенки румянца, словно сквозь тонкую ширму забрезжит рассвет, желанные уста приятнейше заалеют в самый теплый из всех возможных цветов, и резко выделяющиеся черным, обсидиановым цветом густые брови, ресницы и топящие в себе, словно в смоле, зрачки. Самурай силён, это его работа — быть сильным и способным защитить, поэтому Намджун не смотрит в чужие глаза (он должен защищать от себя). — Я рад видеть Вас, мой господин. Чимин смотрит в самую душу, это чувствуется, его молчание дает понять слишком многое. Как минимум то, что не это он хочет слышать. Даром ему сдались эти официальные речи, заученные с детства фразы лживой вежливости. Его господин ненавидел их с того момента, как понял их значение, и сейчас, слыша их от того, кого всем сердцем любил… Намджун хочет проткнуть себя собственной же катаной сердце, лишь бы не полосовать словами (не)своё. — Исчезните! Все! Сейчас же! Властный голос трещит от скрытых слез и Чимину больше не сдались эти пустые слова и глупые секреты. В этом саду всегда были глаза и уши. Скольких бы он не прогнал, всегда будет кто-то, кто услышит то, что не должен. Кто-то, кто доложит отцу, братьям, кому угодно, и подаст в неправильном виде. Всегда будет кто-то, кто Намджуна ненавидит и не желает дать их любви шанс на существование. Они ещё дети, глупые влюбленные подростки, позволяющие себе слишком много выходить за рамки. В них бурлит любовь и счастье, они совершают глупые поступки, благоухающие романтикой за версту. Нескладный жилистый Намджун срывает красивый цветок, нежно берёт чужое, с не сошедшей детской пухлостью, личико в свои ладони, целует лоб и щёки, а после убирает за ухо бутон. — Ты дурак, — шепчет ему счастливый Чимин, трепетно оглаживая большие — в сравнении с его — ладони любимого. — Это ты дурак, Мини, — влюбленно шепчет в ответ Намджун и тут же прикусывает язык, когда видит театрально нахмуренные брови и поджатые недовольно губы. — Как ты разговариваешь со своим господином, самурай. Притворно строго, дурачество да и только, понятное им двоим и любимое в силу ветра в голове и желания остаться хоть где-то детьми. Намджун тут же падает на колени и просит прощения, шутливо тянется к чужой лодыжке и тянет на себя, чтобы поцеловать ступню. И Чимин смеётся, громко, заразительно, звонко и куда красивее переливчатых птичьих песен. Молодой самурай хочет своего господина в любовь завернуть. А потому, когда за непозволительные слова в сторону наследника он получает двадцать ударов плетью, старается улыбаться устало и разбито, боясь лишний раз двинуться от разрывающей спину боли, плачущему перед ним Чимину. — Я-я в порядке, мой госп-подин. Я- — Молчи! — шипит на него Чимин и тут же целует. Каждую веснушку отмечает губами, охлаждает горящие щёки своими слезами и целует, целует, целует. — Лекарь все исправит, только молчи, не шевелись. Дай мне позаботиться о тебе. Слуги и воины в спешке покидают сад, не желая попасть под руку кипящему от злости господину, и оставляют их наедине — вернувшегося с двухлетней войны самурая и юного наследника великого сёгуна. Уничтоженного тоской и убитого разбитым сердцем, покалеченных жестокой судьбой влюблённых. В саду стоит шум: ветер, насекомые, звуки воды из фонтана, ручья и озера, но между двумя людьми стоит звенящая тишина, будто куполом накрывшая беседку. Такая плотная, густая, как дым, проникает в организм и душит, душит, душит, страстно желая убить собой сразу обоих, лишь бы с их губ не успело сорваться и слова. Чимин не выдерживает этого давящего молчания первым. Он и так молчал два года для этого человека напротив. Хватит. Надоело. Он имеет право взять от этой жизни всё. Он сын сёгуна. Он господин в этих краях и для всех людей. Никакой человек, кроме его старших родственников не посмеет ему перечить. — Скажи мне. Скажи мне то, что действительно должен сказать, самурай, — голос больше не дрожит, он тверд и полон уверенности, стали, и кто угодно другой затрепетал бы от страха перед господином, способным казнить лишь щелчком пальцев, но не Намджун. Намджун поднимает голову лишь сейчас, медленно осматривает господина с ног до головы, впитывая в себя все изменения, произошедшие с ним за эти два года, осматривает, запоминает, сравнивает и влюбляется заново и еще сильнее. Шёлковое кимоно скрывает большую часть фигуры, красивыми темно-фиолетовыми оттенками блестя в свете двух фонарей с дрожащим огнем и сиянии яркой, словно солнце, луны. Глаза выхватывают красивые очертания тонкой шеи, контур вытянувшегося лица, закушенную спелой ягодой губу, и всего этого так много, так чертовски много, что хочется не дышать, хочется задохнуться от избытка любви внутри маленького сердца в чужих руках, оно не способно вместить в себя такое количество чувств. А потом глаза сталкиваются с глазами. Воздух со свистом вылетает из плена лёгких, а сердце кается, трепещет, стучит, как в барабан, и желает остановиться, лишь бы видимая картина была полностью противоположной. Вот только в глазах напротив — глазах Чимина — стоят слёзы. Они не катятся по щекам, поволокой дрожащей застыв в карих озёрах, переливаются и блестят всеми возможными цветами, не покидая пределов нижнего века, где пушистые ресницы держат их в своем плену. Когда Намджун делает шаг — вода в озерах дрожит, словно от брошенного в неё камешка, грозит пролиться за края. Чимин не может сдержать всхлип и сильнее сжимает пальцы в кулаки. Это неприятнее, чем он думал, но это нужно перетерпеть, лекарь говорил, что так и будет, что потом будет легче. Чимин ему всегда верил, поэтому и сейчас не сомневается. И Намджуну не собирается давать это делать. — Ты можешь… — нужно дышать, не забывать глубоко дышать и расслабляться, — Ты можешь д-двинуться. — Но, Чимин- — Можешь! Я уверен в этом, Мони. Ты м-можешь, ах. Намджун смотрит так проникновенно, его тёмные глаза ищут малейшие признаки боли и желания прекратить. Им не обязательно так торопить события, им в принципе торопиться некуда, потому что вся вечность у них в распоряжении, и даже больше. Но если его цветок хочет чего-то, то Намджун сделает всё, что он попросит, лишь бы это сделало его счастливым. Даже если из-за его желаний приходиться краснеть и бледнеть, выслушивая инструкции от лекаря. Но сейчас… сейчас самурай уверен, что всё это было не зря. Его прекрасный Чимин лежит на шелковых простынях, путается в них пальцами, скользит, что-то шепчет себе под нос, дышит громко и часто. Все эти звуки, которые он издает, хочется собрать в чашу и испить до дна, потому что они прекрасны. Потому что Чимин прекрасен. Его Чимин, его господин, судорожно хватающий ртом воздух, сжимающий его пальцы своими, и его пленяющее глаза. Боже, его глаза, укрытые поволокой слез, блестящие и говорящие за своего хозяина. Намджун целует его в уголок губ, в извиняющемся жесте прижимается своим лбом к чужому и двигает бедрами на пробу. И как только Чимин издает тихий хрип, переходящий в неоднозначный стон, Намджун тут же сцеловывает все эти звуки с его губ, сильнее сжимая пальцами чужие ладони, вместо слов говоря, что он здесь, прямо сейчас и навсегда, рядом и безумно влюблен. Стрекотание цикад, журчание ручья и перезвон колокольчиков, висящих над окном, дополняют мелодию из их стонов и громких «люблю тебя» на пике наслаждения, создавая лучшую песню для ночи их счастья, любви и полной отдачи друг другу. — Мони, никогда… не оставляй меня, Мони. Я люблю тебя. — Я люблю тебя, Мини, люблю, люблю, люблю... — Я вернулся к тебе, Мини, — Намджун горько улыбается, чувствуя как у самого ненужная влага скапливается в глазах, когда губы Чимина начинают подрагивать. Ветер усиливается, подхватывает огонёк одного из фонарей, тушит его и летит дальше, унося за собой сладкий запах расцветших ночных цветов и сырости. Звук накатывающих на песчаный берег волн озерной воды прячет за своим шуршанием тихий всхлип влиятельного человека и сильного воина, разделенный на двоих, убаюканных болью собственных душ, тянущихся друг к другу за теплом и счастьем, которое было и обещает быть снова, нужно сделать только шаг в нужную сторону. И они делают. Не один, а несколько, практически бегом — в пространстве беседки вдруг оказывается так много места, что кажется, если просто идти, они никогда не достигнут друг друга, поэтому их губы, руки и тела встречаются так быстро и так резко, заставляют задыхаться от переизбытка эмоций и чувств. Будто те два года они не жили, будто не дышали, находясь под водой и лишь наблюдая, как кислород уходит из их легких маленькими пузырьками на поверхность. — Намджун! — Чимин… — Меня зовут Чимин и я буду твоим господином! — М-меня зовут Намджун. Я буду В-вашей защитой, щитом и мечом, и буду защищать Ваши ж-жизнь и честь… Между ними считанные миллиметры, их губы горят и пекут от нехватки поцелуев и переизбытка чувств, а пальцы судорожно сжимаются на чужой одежде, ткань которой некрасиво мнётся и неприятно скользит по коже. Внутри них целые лесные пожары, новые войны и новые распускаются цветы на земле, посыпанной пеплом и солью. Внутри них — живые водяные мельницы под действием быстрых ударов сердца гонят кровь, как вечер разгоняет волны воды, ускоряя движения колес. Внутри них только любовь, пока снаружи кожа горит от поцелуев. — Мини, — Намджун едва дышит, не осознаёт, что держит своё сердце, свой цветок в руках, пока тот гладит его щетинистую челюсть и дрожащие губы своими мягкими, нежными, бархатными пальцами и шепчет такое желанное: — Мони. — Чимин, я. — Тс. — Но! — — Молчи, Мони! Намджун проглатывает все слова, которые хотел сказать, и глупо уставляется на юного господина. Мони? Что за Мони вообще? Ему что, четыре и это его так бабушка зовёт? Возмутительно! Ему уже десять! И он старше! — Я не Мони! И ты сейчас упадешь с этого дерева, Мини! Чимин удивленно смотрит вниз, на нахохлившегося друга и вдруг улыбается так счастливо, что Намджун на секунду, кажется, слепнет. — Теперь мы точно настоящие друзья, Мони! У нас есть свои секретные имена! Чимин отстраняется и делает медленные шаги назад, взглядом маня к себе, пока оба они не упираются в перила беседки, где от осознания позы молодой господин покрывается мягким румянцем и щёки его становятся такого соблазнительного вишневого оттенка, что будь у самурая хоть самая сильная выдержка в мире, он не смог бы устоять от прикосновения к этому произведению искусства губами. Очаровательный смешок вырывается из чужих губ и тут же теряется в других. Они будто выпивают эти звуки вместе, единым глотком на двоих делятся печалью, тоской, злостью и любовью такой сильной, что можно пережить еще сотни войн, лишь бы вместе, лишиться всего и взлететь ввысь, умереть и воскреснуть в таких желанных руках любимых и любящих. Любовью столь сильной, что преодолеет все преграды, кем бы и чем бы они не стали. Чимин разворачивается к своему самураю, старается скрыть улыбку, от которой болят щёки, и ослабляет дрожащими пальцами пояс на одеждах, давая шёлковой ткани сползти с плеч. Намджун гулко сглатывает, хочет отвернуться и не может. Кожа господина будто светится в лунном сиянии, настолько она прекрасна в своём мягком персиковом оттенке, с россыпью родинок на плечах и призывно манящая, чтобы коснуться её большими огрубевшими ладонями. — Что ты делаешь, Чимин? — хрипло спрашивает Намджун, боясь сделать хотя бы одно движение в сторону своего любимого. Чимин же в ответ только хитро сверкает глазами и маленькой ухмылкой через плечо. — Что ты делаешь, Чимин? Сквозь шорох одеял и тяжёлые вздохи, сопящие дыхание под пение цикад, Намджун едва успевает раскрыть рот для вопроса. — Целую тебя, разве не понятно? — П-понятно! Но разве нам можно?.. Чимин отстраняется и хмурится тут же, сжимает чужие щёки сильнее, звонко чмокает припухшие губы. — Конечно можно, я сын сёгуна. Мне можно всё, что я хочу. А я хочу любить тебя и целовать, и чтобы ты целовал и любил меня в ответ. В лунном свете Намджун сцеловывает звёзды с нежной кожи плеч своего господина, касаясь только самой не грубой его частью, позволяя лишь губам осквернить свою святыню. Его шёлковое кимоно собирается красивыми складками на сгибе локтей, вокруг ни одной души, что могла бы потревожить трепетный момент, окруживший их сердца. В тишину вокруг них вплетаются звуки ночной живой природы, отчётливо слышимые сквозь тяжкие вдохи и свистящие выдохи: щебет птиц, стрекотание цикад, шорох трав и колыхающихся на ветру бутонов цветов, звуки накатывающей на песок воды и мелодичный перезвон колокольчиков, привязанных на красных нитях аккуратными нежными пальцами Чимина к катане его самурая, как привязаны их сердца. — Не бойся коснуться меня, мой воин. Чимин разворачивается к Намджуну лицом, нежно касается его нагрудных пластин, таких неудобных на вид, мешающих на ощупь, ведёт какие-то замысловатые линии, вырисовывает свою любовь невидимыми-несмываемыми красками, а после прикладывает свои ладони к широким ладоням воина, подносит к губам и целует огрубевшую кожу. — Держи меня в своих руках так же, как держишь в руках свое оружие, когда защищаешь мою жизнь, борешься за мою честь и оберегаешь нашу любовь. Так трепетно, как только может, шепчет Чимин, и клянётся, что прекращает дышать, когда чувствует на оголенной, обдуваемой ветрами коже горячие, властные ладони любви всей его жизни. Ладони своего самурая, которые властно прижимают к себе за плечи, его губы, целующие шею и шепчущие о том, как он ненавидел эти два года, как он выживал только ради одного лишь взгляда его господина, жил, дышал и двигался только ради этих моментов рядом. Рядом настолько, чтобы дышать один воздухом с тел друг друга, чтобы выпивать чужие слова с желанных уст. Так много между ними всякого «чтобы», что ночи не хватит объясняться в своих чувствах и желаниях, не хватит времени на бесконечно ласковый шёпот бесконечно важного «люблю». Но ни Чимин, ни Намджун не отчаиваются, не думают о плохом, потому что — наконец-то — у них есть целая вечность. Они лежат на просторной энгаве перед садом, дышат ночным воздухом, неловко соприкасаются костяшками пальцев и смотрят в чёрное небо. Сегодня должен быть звездопад, отец даже разрешил спать прямо на улице — тёплые солнечные дни только к ночи дают вдохнуть живительной прохлады, — поэтому сейчас, лёжа на татами и укрываясь лёгкими шёлковыми накидками, самурай и его господин выжидающе высматривают в небе промелькающие огоньки. — О! Я успел загадать, Мони! Успел, успел, успел! — О… Я даже ничего не заметил. — Какой же ты после этого самурай, а? Мимо тебя даже муха не должна проскочить! — Я только учусь, эй! — Намджун недовольно дуется на молодого господина недолго, а после, страшась собственной смелости, берет его за руку и шепчет, рассматривая чужой красивый профиль: — Что ты загадал, Мини? — Разве не ясно? Я загадал, чтобы мы могли любить друг друга вечно, — уверенно отвечает Чимин и сильнее сжимает потную ладошку, поворачивая голову в сторону и смотря прямо в чужие удивлённые глаза: — Буду любить тебя вечно. — Я тоже. Тоже буду любить тебя вечно, — шепчет в ответ Намджун, переползая на чужой татами и закрепляя свои слова поцелуем. — Обещаю. Небо в ту ночь сверкало хвостами пролетающих звезд, пока два мальчишеских сердца сливали свои биения в унисон на долгую-долгую вечность.