Oriental Vibes

В принципе пить Мирон умел. Точнее, думал, что умел. Сам он называл себя мастером спорта по литроболу, но Слава дал бы ему максимум первый юношеский разряд, причём в женской лиге. Карелин уже успел заметить, что Яновича сносило даже от сладкой бурды типа «Эссы», по недоразумению называвшейся пивом, – что уж было говорить о коньяке или, не приведи господь, водке. С момента близкого знакомства и за всю историю совместных гуляний Слава виртуозно научился определять количество промилле в крови Мирона на глаз, а вот природу своих отношений с ним не мог идентифицировать до сих пор. Через общих знакомых они добыли телефонные номера друг друга, не удосужившись или же не решившись спросить напрямую. По обоюдному согласию они встречались на нейтральных территориях чуть ли не каждую неделю, но в гости один другого не звали. Делали совместные фотки, которые по умолчанию никуда не выкладывали. Хлопнула дверь на балкон. В гомоне голосов, влившемся в фоновый шум, Слава различил тот самый и с каким-то липким, горделивым удовлетворением отметил, что слышит его всё ближе и ближе. Окружённый табачным ореолом Мирон упал рядом на диван в обнимку с бутылкой шампанского. Невероятно, но факт: одну бутылку он растянул на целый вечер. В позапрошлый раз, дней десять назад, Мирон на мелодию «Семь сорок» экспромтом исполнял песню своего сочинения под восторженные аплодисменты, декламировал стихи с табуретки и пил красное сухое из пакета, как заправская винишко-тян. Под конец, пахнувший сигаретами и гелем после бритья, он так же упал на диван, поёрзал сбоку, как ни в чём не бывало положил Славе голову на плечо и вызвал в приложении такси. Боясь пошевелиться, Слава сделал вид, что очень занят созерцанием тающего льда в своём стакане. В последний момент, когда Мирон уже поднимался, Слава повернулся к нему и – честное благородное! – случайно мазнул губами по его виску. Фёдоров скосил взгляд, хлопнул своими мультяшными ресницами, ухмыльнулся краешком рта и встал, оттолкнувшись рукой от Славиного бедра. В дискотечном освещении бра и новогодней гирлянды (так-то был июнь) Слава не сразу заметил, что на шампанском красовалась другая этикетка, да и форма бутылки отличалась. «Вот зараза – вторую хлещет!» – мысленно возмутился Карелин, вспомнив, что бывает уже после первой. Прошлый раз, буквально на днях, Мирон с подоконника (была в нём тяга залезть повыше) пел «Последний билет» Маркула, причём вместе с самим Маркулом, пританцовывал, держась за ненадёжную ручку пластикового окна, и явно собирался падать, как с двух сторон подлетели Рудбой со Славой, подхватили его кто за что придётся и стащили на пол. Славе не давал покоя вопрос, что такого отразилось на его лице, что Ваня завис на несколько секунд, а потом отпустил предплечье Мирона, прямо-таки перевесил своего бро на Славу и отступил назад, словно отшатнувшись от клетки с тигром. Пьяненький Янович лежал у него на груди, сжимая пальчиками-коготками антихайповскую толстовку, а потом расфокусированно глянул на него снизу вверх. Славе стало дурно. Скинув еврейчика на ближайшее кресло, он хотел ретироваться, но почему-то остался сидеть на подлокотнике, наблюдая за плясками наполовину знакомой толпы, пока вроде как дремлющий Мирон не позвал его по имени. – Отведёшь меня в ванную? – В туалет? – В ванную. Линзы хочу достать. – А у тебя жидкость и чехол с собой? – В рюкзаке. – А очки есть? – Нет. Но ты же меня не бросишь? У него было около минус шести, Слава уже знал. По логике вещей он должен был перепоручить его Ване или Порчи, если тот был ещё здесь. Близорукие еврейские глазки смотрели ему прямо в душу. Он нашёл рюкзак, подобрал Мирона и потащил в санузел выковыривать эти несчастные, пересохшие линзы, одновременно облегчающие и осложняющие жизнь бескрайних и бездонных, голубых, как весь Славин поток сознания последнее время, глазищ. Мирон со вкусом присосался к горлышку «Асти». Слава проследил движение кадыка и отвернулся, всё равно улавливая аромат усевшейся рядом пепельницы. – Ну нахуя ты куришь? Голос сажаешь. – У меня от природы такие вокальные данные, что могу себе позволить, – ответил Мирон, демонстрируя ещё и идеальные от природы зубы. Поспорить было сложно. – С твоим голосом и слухом лучше бы ты пел, а не читал. Читать более-менее пристойно научить можно, а вот в ноты попадать без автотьюна сейчас – проблемка. Смеялся Мирон так, что хотелось ему рот ладонью заткнуть. – Нарываешься, – пригрозил он, покачав пальцем. – На что? – На то, что я влезу на подоконник и буду петь. – Напугал ежа голой жопой, – саркастично покачал головой Слава. – Хоть щас, только не ёбнись. Взять Мирона на слабо было так же легко, как споить. Он поставил полупустую шипящую бутылку на пол, сделал уже шаг в сторону чуваков с макбуком, типа диджеев и хозяев квартиры по совместительству, как тут же вернулся. Сменив уёбищный, по мнению Славы, рэп, заиграла электронщина, и бухавшие до этого девочки с мальчиками подтянулись на середину комнаты. – Хватит диван протирать, вставайте, – крикнул над ухом смутно знакомый голос. – Пойдём, – настойчиво предложил Мирон и протянул руку. – Ёбу дал? – вкинул брови Слава. – Ну и на хуй пошёл, – очень даже серьёзно бросил Мирон и заголосил, привлекая к себе всеобщее внимание (будто его и так мало было). – Ва-а-ань… «Никаких Вань», – твёрдо решил Слава, пересилил себя и поднялся, оттеснив Мирона на импровизированно отграниченный ковром танцпартер. Это был не арабский трэп, конечно, но нечто с ярко выраженными ближневосточными мотивами и напевами, что могло тронуть до глубины души даже русского, не говоря уже об урождённых семитах. Мирон оказался неожиданно пластичным. Не то чтобы Слава раньше не видел, как он танцует, но пляски на подоконнике по сравнению с этим оказались жалким баловством. Скорее всего, сработала генетическая память, и родные арабо-израильские мелодии затронули тончайшие струны души. Он почти не касался Славы, но изгибался вокруг него так, будто Слава был шестом, намазанным горчицей. Янович выгибал шею, подставляя тонкое, беззащитное горло, почти – ну почти! – задевал грудной клеткой, выгибая спину под удивительным, совершенно внезапным углом, отставляя плоскую задницу, с которой съезжали джинсы. Вокруг них затянули «о» и засвистели. Стало громче и одновременно тише: народ расступился и повернулся к ним, не желая пропустить такое зрелище. К точечкам гирлянд добавились цветные вспышки: кто-то фотографировал, кто-то снимал. Во всеобщий доступ такое, конечно, никто бы не выложил, но заработать репутацию бревна не хотелось даже среди своих. Для начала Слава решился подтянуть сбегающие джинсы. Содрогаясь от приступа смеха, Мирон уткнулся лбом ему в плечо. Сбоку послышался разочарованный возглас. «Хрен вам, а не попка Яновича», – подумал Слава, одёрнул на Мироне футболку и положил руки на талию, ухмыльнувшись в сторону слившихся в единую массу зрителей. Под непривычный бит, в свете режущих сетчатку телефонов Слава впервые настолько чётко осознал, что перед ним человек другой национальности и культуры. Блики перекатывались по изгибу семитского носа, трогательно обсыпанного веснушками, и скапливались вместе с влагой в ямочке над верхней губой. Вдруг Слава вспомнил майсу, которую ему рассказывал сам Мирон. Еврейская байка об ангеле, который прикасается ко рту новорождённого и оставляет свой след. Ангельская ямочка, да – и Мирон тогда приложил палец к своим ярко-розовым, пухлым, идеально очерченным губам, и у Славы совсем – ни капельки – не возникло желания прикоснуться к ним следом. Едва наметившаяся щетина создавала с губами яркий контраст, но не вступала в противоречие – скорее, причудливым образом оттеняла, неуловимо изменяя обычно гладковыбритое лицо. Мирон провёл руками вверх по Славиным предплечьям, и Славу понесло. Он перехватил маленькие татуированные ладони, развернул Мирона к себе спиной, прижался и отступил, позволяя вернуться в исходное положение. Все улыбались, все смеялись: всё было в шутку, но стояк у Славы, к сожалению, был очень даже настоящим. Огромные голубые глаза были прикрыты – вслепую двигался? – зато прекрасно было видно веера ресниц, настолько длинных, что на скулах лежали полосатые тени. Самой некрасивой чертой, говоря о евреях, глупые люди чаще всего называли жёсткие носогубные складки. Мысль не успела развиться, потому что Мирон обхватил его за шею и повис на нём. В нос ударила гремучая смесь резких запахов: алкоголь, табак, дезодорант, сладко-горький парфюм, немного пот. Сжав ткань чёрной футболки, Слава понял, что так и не убрал с чужой талии руки. «Он даже пахнет по-другому, – пронеслось в голове у Славы. – Всё то же самое вроде, но не как у всех. У них аромат у кожи другой». Стоило самому опустить веки, как за ними виделись песчаные бури – хамсин, – кристально чистое море, отражающее лучи палящего ближневосточного солнца, покачивающиеся листья финиковых пальм и белые города. Гул в ушах разбавлялся шипением волн и криками чаек, пикирующих в прогретую до дна воду. Если бы Мирон родился в Израиле, был не такой мертвенно бледный, а загорелый, смуглый, ещё сильнее обжитый веснушками. Не знал бы, наверно, русский язык, не мёрз бы под северными дождями, не плевался бы при виде мокрого снега, а испытывал восторг и трогал его, как белое золото. Песня закончилась. Рукоплескали со всех сторон так, как на концертах не дождёшься. В плечо прилетел хлопок. – Охуенно, бро. Я в ахуе вообще. Слава рассеянно кивнул. Мирон показал всем поднятые большие пальцы и выскользнул в коридор. Устремившись за ним, Слава увидел, какими взглядами их провожает группка девчонок с Букинга. Что поделать, женский пол всегда был проницательнее. Ухватив край чёрной футболки, Слава затащил её обладателя в чудом незанятую ванную и захлопнул дверь. Внутри горела только лампочка над зеркалом – как в гримёрке на резервном освещении. Мирон присел на бортик ванны, дно которой почему-то было застелено полотенцами, облокотился на стиральную машину и выжидательно посмотрел на Славу. Несколько секунд Карелин колебался: правильно ли он понял, этого ли ждут они оба. А потом коленом раздвинул Мирону ноги и запустил руки под мятую, пропотевшую ткань, оглаживая выступающий позвоночник и вздымающиеся рёбра. Столько нужно было сказать, объяснить, а вроде бы уже и не нужно, потому что Мирон обнял его в ответ и прижался, сползая с бортика то ли намеренно, то ли по-пьяни. Содрав с него футболку, Слава кивнул на сверкнувшую в тусклом свете хамсу, забыв её название: – Почему это, а не звезда Давида? – Не твоё дело, – шлёпнул его по спине Мирон. – Очень даже моё. А почему на такой длинной цепочке и почти всегда под одеждой? Стесняешься? – Вам, кто за крест на груди ни разу по ебалу не получал, не понять. – И как такую ляльку можно ударить? – в очередной раз искренне поразился Слава, проведя тыльной стороной кисти по чуть шершавой щеке, дрогнувшему кадыку и нежной оголённой ключице. – Представь себе, изи, – повёл плечом Мирон, подставляясь под прикосновение. – Не хочу представлять. Руки бы оторвал. Снаружи нещадно долбили басы и пели хором невпопад. Единственный источник освещения опасно мигнул, напоминая, что скоро их отсюда попросят. – Сам подъёбываешь меня по этому поводу постоянно. Только и слышу от тебя про жидов и далее по списку. – Это от живого интереса и большой любви. И потому что ты классный. Сам знаешь. Последние слова Слава произносил уже полушёпотом, прихватывая Мироново ухо и спускаясь поцелуями на шею. Фёдоров обвил его ногами, фактически повиснув над пропастью ванны, благо подстилка на всякий случай там уже имелась. Заглянув в голубые глазищи с разнесёнными зрачками, черканув на пробу большим пальцем по подбородку, Слава наконец сделал то, что снилось ему последние лет пять, – поцеловал мужские еврейские губы. Мирон послушно приоткрыл рот, разрешая трахать себя языком – по-другому не назовёшь, – и вжался в Славу пахом, потираясь, подаваясь навстречу. А затем взял и укусил – рот наполнил солоноватый привкус. – Ты чего, придурок?! – схватился за раненое место Слава. Мирон облизнулся, как вампирёныш, смакуя чужую кровь. – Это за жида и ляльку. – Да хоть сожри меня, жидом и лялькой быть не перестанешь, кровопийца хренов, – парировал Слава, погладил разведённые ляхи и куснул Мирона в ответ – получилось слабовато, будто котика слегка против шерсти погладил. Вскоре поцелуев и переругиваний стало критически мало. Небольшое помещение превращалось в парилку. Скинув с себя толстовку (на футболку уже терпения не хватило), Слава подхватил Мирона и вжал в стену между дверью и сушилкой, расстёгивая на нём ремень. Мирон взбрыкнул и начал отпихиваться, когда Славины руки залезли к нему в трусы и сжали ягодицы. – Не хочешь? – остановившись, спросил Слава. – Хочу, но не здесь же. – Я думал, ты как пионер – всегда готов. Кажется, Карелин впервые в жизни увидел, как Мирон краснеет. Скулы и кончики ушей залились алым, чёрные цифры на фоне красных пятен стали похожи на дыры. Ноздри затрепетали, с шумом пропуская воздух. – Ты меня и физически, и морально изнасиловать решил? – Что за патетика, – удивился Слава. – Всё по взаимному согласию. – В жопу дам только дома, – заявил Мирон и сполз на колени. «Тоже неплохо», – мысленно согласился Слава и задохнулся при виде Яновича напротив своей промежности, срывающимися пальцами дёргающего ширинку. Глядя на стоящий прямо перед лицом член, Мирон задрожал. – Зай, не надо, если не хочешь, – насколько было возможно, ласково произнёс Слава, только вот Мирон уже смочил губы и обхватил головку, двигая языком крайнюю плоть. «А я ведь до сих пор не знаю, обрезанный он или нет», – подумал Слава и больше ни о чём не успел подумать, так как член проскользнул в горячее горло. Сложно было сказать, радовало это Карелина или нет, но Мирон оказался профессионалом в этом деле: умело расслаблял глотку и брал глубоко без рвотного рефлекса, ритмично помогал себе рукой и языком, а потом взял и подул на ствол, проведя следом мокрым, жарким языком по яичкам. Пока Мирон трудился с самоотдачей стахановца, Слава успел поведать ему и о том, для чего был создан его рот (никак не для рэпа), и о его кукольных ресницах, и о наметившемся тёмном пятнышке на джинсах. Собственный жар, застилавший глаза пот, налипшие на лоб волосы совсем не чувствовались. Если положить руку на колючий затылок, можно было засаживать ещё глубже, а если на горло – то ощущать движение собственного члена внутри рэпера всея Руси, недобатлера, лингвиста с оксфордским образованием и приличного еврейского мальчика из интеллигентной питерской семьи. Также можно было для разнообразия потрогать растянутые вокруг собственного стояка губы и прислушаться к хлюпанью смазки в такт с капающей из душа воды. Из уголков глаз текли слёзы, смешивались со слюной и стекали по шее. Всё-таки Мирон перестарался и теперь задыхался, но отстраниться Слава ему не дал. Подобной страсти, слепой и безжалостной, он не испытывал никогда: необходимо было взять и пометить своё. Необходимо было успеть выкупить экзотическую птицу на рынке, унести к себе, спрятать и наслаждаться её пением и причудливой красотой в полном одиночестве, не делясь больше ни с кем. В дверь сначала вежливо постучали. Спустя секунд тридцать заколотили: – Поебитесь ещё где-нибудь – дайте поссать! Следуя абсолютно не свойственному ему порыву, Слава резко вышел из Мирона, задним умом запоздало озаботившись сохранностью его гланд, ударил его членом по лицу, ещё раз, а потом схватился за серебряную цепочку и натянул её, передавливая горло. Мирон свесил голову набок, демонстрируя свой знаменитый восточный профиль, с тонким, хриплым стоном выдохнул – и Слава кончил ему на щёку, нос, приоткрытые распухшие губы. Безумное наваждение спало. Он отпустил цепочку – Мирон привалился к холодной стене, схватился за горло, принялся жадно ловить ртом воздух, слизывая стекающую на губы сперму. Около минуты они провели в прострации. Вроде бы в дверь снова барабанили, но какая разница. Первым пришёл в себя Слава. Он взял с сушилки полотенце, обтёрся, застегнул джинсы и подобрал с пола Мирона, вялого, разомлевшего, полупридушенного. Судя по общему его состоянию и пятну на джинсах, он умудрился кончить без рук, или же Слава даже не заметил, как он ласкал себя. Выбрав среди оставшихся на сушилке полотенец самое чистое на вид, Слава смочил его тёплой водой и принялся стирать с Яновича липкую, вязкую жидкость. Опустившись на закрытую крышку унитаза, он усадил несопротивляющегося Мирона себе на колени и водил влажной тканью по горбинке носа, по убитым в хлам губам, по изгибу брови, до которой долетели брызги. В конце концов Мирон заёрзал и приоткрыл обдолбанные, краснючие глаза. – Ты как? – встревожено спросил Слава. – Выебано, – просипел Мирон. – Прости, Мирош. Сам не знаю, что на меня нашло. Я всегда аккуратно стараюсь, а тут ты такой… Слава гладил его везде, куда дотягивались руки, прижимал к себе и тыкался в него носом, распираемый и сжигаемый изнутри чувством вины. – Всегда представлял, как буду тискать тебя, жамкать, жалеть, а сам сорвался. Перетерпел, видимо… Мирон смотрел на него нечитаемо, как вдруг потрескавшиеся уголки рта поползли вверх. – А мне вообще-то нравится так. Жёстко. – Правда? Ты не обижаешься? – Если б ты мне цепочку из Иерусалима порвал, я бы тебя убил, а так нет. – А если бы что-нибудь другое порвал? – Блядь, Слав, кто тебя извиняться учил? Мирон слез с него, надел футболку и попытался натянуть пониже, но полностью пятно она не прикрывала. Слава указал на свою лежавшую комом толстовку. – Бери. Мирону удалось покраснеть второй раз за ночь. – Так про нас сразу всё понятно будет. – Снаружи ебучая очередь из тех, кто не отлил в раковину на кухне или в бутылку. Им там давно уже всё понятно. Мирон покрутил головой, будто надеясь найти тайный лаз, и всё-таки нырнул в толстовку, в которой выглядел совсем тощеньким. Трогательным во всех смыслах. Когда надо было, в нём просыпались феноменальные актёрские способности. Натянув маску уверенности в себе и крайнего похуизма, Мирон открыл дверь и с гордо поднятой головой прошествовал мимо страждущих дорваться до туалета. Не успел народ недвусмысленно вылупиться на него, как следом вышел Слава. Стоявшие ко входу ближе всего аж забыли, зачем тут собрались. В комнате на диване сидел Ваня, болтавший остатками шампанского в брошенной бутылке. – Ебать вы беспалевные, конечно. – Сори, что не позвали, – пожал плечами Слава и плюхнулся на подлокотник. Вообще Евстигнеев ему нравился, но его близость к Мирону вызывала иногда даже желание слегка подраться. Забравшись с ногами на диван, Мирон устроился рядом со своим бэк-мс и прижался к нему коленями. – Успокой его, а? – повернулся к нему Рудбой. – Да ладно тебе, Вань. – Фу, несёт от тебя – пиздец, – скривился Ваня, хотя всё-таки приобнял Мирона и потрепал по плечу. – Хочу в тур. Там ты преимущественно жрёшь и спишь. – Подожди, альбом написать надо, – резонно заметил Мирон. – Гнойный, блядь, вдохнови его, пожалуйста, просим всем трудовым коллективом. – Служу Советскому Союзу, – отсалютовал Слава. – Забирай его и валите уже. Только не перестарайся, а то он Илюхе завтра в рабочем состоянии нужен. Вышли в прохладную летнюю ночь. Мирон накинул капюшон и закурил, а Слава следил за вспыхивающим огоньком. Фёдоров откинулся на исписанную стену, поставил на неё ногу и задымил, возведя очи к по-вечернему светлому небу, хотя было уже поздно-поздно. Слава прижался боком к стене и обхватил Мирона поперёк талии, комкая на нем собственную толстовку. – Давай быстрей, поцеловать тебя хочу. – Правда? – скосил недоверчивый взгляд Мирон и вскинул бровь. – Дебильный вопрос. Пообещай, пожалуйста, что после того как я завтра от тебя уйду, ты заднюю не дашь, не исчезнешь и к Ване своему жаловаться не съебёшься, – протараторил Слава. Мирон прыснул и подавился дымом. Откашлявшись, он стёр длинноватым рукавом выступившие слёзы и поинтересовался: – Это всё? – Нет. Ещё хочу с тобой на море, а то ты бледный такой, что аж страшно прикасаться. Понаделаю синяков – а их на белой коже очень видно – и меня посадят. – Теперь всё? – Нет. Ещё хочу иметь право называть тебя жи… Кое-как затушив об водосточную трубу сигарету, Мирон сам полез целоваться, затыкая Славе рот. Что ж, это был тот редкий случай, когда Карелин добровольно согласен был помолчать.