Живая

      Оливия требует к себе много внимания. Порой даже чересчур много. Порой, столько, сколько Сатья просто не в силах дать. Она всё понимает, – совсем неглупая, – Оли пьёт эту любовь и держится за неё руками, не в силах отпустить, не в силах взять перерыв. Было бы глупо обвинять её в этом. Сатья и не обвиняла. Было бы невероятно неправильно с её стороны – винить человека в его чувствах, тем более в таких искренних и настоящих. Сомбра всю свою жизнь притворялась кем-то, кем на самом деле не являлась, пряталась под масками и псевдонимами. Порой для Сатьи это было в порядке нормы – знать о том, что Лив спит с плюшевым мишкой, что в особо холодные зимы достаёт из самого дальнего угла своего шкафа тёплую пижаму с оленями. Мишке Вашвани однажды пришила на место давно оторванный глаз. А пижаму Оливия называла совсем несексуальной.        – Совсем, – соглашалась с надувшейся от возмущения девушкой Сатья, подкладывая под щёку прохладную ладонь. Так всегда лучше спалось.       Истина – в созерцании. В наблюдении и в мелочах. В том, как Оли кутается замерзшим носом в тёплый воротник, небрежно подобрав на ночь волосы на затылке. Как тихо сопит, нахмурившись, но не отпускает тёплую и любимую руку, переплетаясь пальцами и прижимая её к себе. Ещё ближе. Теснее.       Но, наблюдая за Оливией, Сатья не понимала одного: откуда столько сил, чтобы… чтобы жить? Сомбра живая, чувственная, такая… такая настоящая, что хочется протянуть обе руки, живые, без протеза, прикоснуться к теплым, слегка покрасневшим спросонья щекам и почувствовать это тепло. То же самое, что держать в ладонях горячее солнце. Смелость – это не по части Сатьи Вашвани. Нарушение личных границ, которые, в свою очередь, Оливией умело игнорировались, тоже не про неё. Поэтому единственное, что она сейчас делает, – аккуратно и бережно, чтобы не потревожить чуткий сон, поглаживает мягкую ладонь большим пальцем.       У Оливии горячее и любящее сердце. Это так в стиле глупых стереотипов, что даже на лице у Сатьи вызывает глуповатую полуулыбку – одними только кончиками губ. Чтобы никто не заметил.       Оли замечает:       – Улыбаешься? – мурлычет она в изящный изгиб лебединой шеи.       – Тебе показалось, – скосив взгляд в сторону, Сатья умело парирует. Но Оливия всё знает. И хитро щурится.       – Признай, – ладонь скользит по поджарому дрожащему животу, губы оставляют короткий поцелуй под челюстью, – я же тебе нравлюсь.       – Может быть, – голос дрожит. Это ненормально и неправильно так реагировать на другого человека, на физическую близость, на это сумасшедшее горячее дыхание за ухом. На эти… руки, обнимающие, прижимающие к себе, ласковые и любимые руки.       Оливия целует покрытое испариной плечо, ласково-ласково, точно кошка, трётся об него щекой и обвивает руками тонкую талию. Сейчас она – определенно счастливей некуда. Ей нравится смотреть на дрожащие плечи, на вздымающуюся обнаженную грудь, на то, как они, запутавшись ногами и руками, жмутся друг к другу, и как Сатья шепчет что–то – совсем тихое и на своём родном языке. Оливия бы всё отдала, чтобы знать, что это.       – Мне так нравишься ты… такая, – Сатья аккуратно поворачивает голову, задержав на разомлевшей любовнице заинтересованный взгляд.       – Какая – такая?       Оливия не знает, что ответить.       – Живая, – выпаливает, не думая. С Сатьи будто бы слетают все те устои, которыми её обвила долгосрочная учёба в Vishkar. Вся та замкнутость испаряется, исчезает вместе с любым стеснением, даже самым банальным, когда Вашвани в первое время старалась прикрыть грудь. Ей нравилась та Сатья, которая плавилась и плыла от млеющего в её мягко-карих глазах наслаждения, которая кусала губы, сжимаясь в комочек нервов, которая потом тихо клала голову на чужую грудь и благодарила, несколько раз. Обычно столько, сколько нужно, прежде чем окончательно провалиться в обессиленный сон. Даже когда архитектор плачет от бессилия – Оливия тесно прижимает тяжёлую голову к себе, целуя висок, понимая. Сатья Вашвани, этот архитектор из мировой компании, настоящая, живая, с чувствами, как и у неё.       Сатья думает над этими словами достаточно долго, просыпаясь, как обычно, раньше. Оливия привычно хмуро сводит брови во сне и отбирает одеяло. Обычное утро, тихое и спокойное, пока тяжёлые тёмно-синие шторы едва покачиваются, впуская в узкую комнату пробивающийся луч света.       – Живая, – Сатье никогда не нужна была ничья компания. Не нужен был никто, она справлялась одна. Оливия стала исключением. Не правилом. Точно так же, как и Ромео и Джульетта, такой случай бывает единственным на миллион. Было бы очень глупо его упустить.       Луч настойчиво щекочет вздёрнутый нос, и Оливия с головой накрывается одеялом, что-то неразборчиво бурча на испанском, чем вызывает только осторожно вскинутую бровь и эмоцию спрятанного удивления на аккуратном лице. Совершенство – относительно. И даже во взбитых набок волосах у заспанной Оливии есть что–то такое... удовлетворяющее желание Сатьи насладиться чем-то прекрасным.       – На что смотришь? – Оливия зевает и по-кошачьи потягивается, растянувшись на примятых подушках.       – На тебя, прекрасные пухлые щёки, – погладить щёку кончиками пальцев – мимолётный жест. И огромный шаг для Сатьи навстречу той самой «живой». Новый, но вполне себе досягаемый идеал. Тот, который не соткать из жёсткого света, но к которому можно прийти. Аккуратно и медленно, зная, что сзади будет тот, кто всегда подхватит.