And now I know

Она спрашивала «я мешаю тебе?», забрасывая на меня холодную, как лёд, ногу и радостно, по-дурацки, хихикала. Я отвечала сухим кивком головы — да, мешаешь, иди спать к себе — и отворачивалась от неё к стене. Но она никак не уходила. Тогда я грозилась тем, что сама лягу на другую кровать. Она останавливала, прижималась губами к лопаткам, выцеловывая из уставшего тела всю накопившуюся за день боль, все мои пудовые «не смогу» и «не получится», обещала, что все будет хорошо. Я не верила и на следующий день, в очередной раз расшибая кости о лёд, ужасно злилась. Обвиняла её во лжи, когда она, сидя у моих ног, сосредоточенно перебинтовывала саднящие раны. А она молча слушала, кивала, едва поглаживая костяшкой тонкого пальца мое чересчур острое колено. Она говорила мне, что я прекрасна. Я язвила в ответ. «Да разве есть на свете кто-то лучше вас, Леди Совершенство?». Она делала вид, что не расстроилась, и переводила тему разговора. Могла, например, попросить меня взглянуть на её исполнение риттбергера. Я огрызалась, говорила что-то в духе «я не твой тренер, малявка», а она неизменно отвечала, что я прыгаю его совершенно потрясающе и просто обязана помочь ей. Это всегда работало. Я с умным видом начинала читать ей лекцию, не скрою — не без толики самодовольства, а она стояла рядом, поближе, с парой горящих восхищенных глаз. Шутка в том, что у неё был идеальный риттбергер. Намного лучше моего. Она часто плакала. Мне казалось, что это норма, что так и должно быть. Просто она тряпка и слабачка, вот и все. Ей нравится жалеть себя и это её проблемы. Я всё время замечала, как она падала. Но никогда не замечала, как вставала. А ещё — что никто не подаёт ей руку, что она странно покачивается, что стоит у бортика на протяжении десяти минут. В упор не видела громадных тейпов вокруг синюшных коленных чашечек. Но это не все. В то время я даже и не предполагала, что звук тишины такой тягуче-неприятный. Не задумывалась о том, что таблетки от простуды не появляются в моем рюкзаке сами собой. Не знала, что моё любимое печенье стоит так дорого, что вечерний ветерок может быть пронизывающе-холодным, когда никто не накидывает на твои плечи свою джинсовую аляповатую куртку. А потом был перелом. В моей кости и наших с ней отношениях. Как же высоко она прыгала, пока я стояла на одной ноге. Как же высоко. Выше второго места. Она чувствовала себя виноватой. Все время. Постоянно просила прощения. Это ужасно раздражало. Что-то неуловимо (и навсегда) изменилось. На горизонте появилась новая звезда невероятной красоты и яркости. А другая перегорела и упала. Я загадала жестокое желание: «Пусть этот человек исчезнет из моей жизни». . Она заболела и кто-то принёс ей горячий кофе. Она тоже всегда так делала, когда простужалась я. Кто-то написал ей «скажи, как дойдёшь домой, я волнуюсь» после тренировки. У меня в телефоне была целая куча подобных сообщений от неё, ничего особенного. Ко всему прочему, кто-то подарил ей заколку. Изящную, тончайшей ручной работы, в форме силуэта лебедя. Заколка ей очень шла. Лебедь — символ совершенства. Но я тогда не разговаривала на языке метафор. . Я стояла на лестничной площадке около её квартиры. Когда я нажала на звонок, замок не открылся в течении трёх секунд, как это происходило обычно. Часы шли, а я всё стояла. Потому, что из-за закрытой двери её голосом донеслось неожиданно-убивающее «Жень, я хочу, чтобы ты ушла». Раньше я не знала, что люблю её.