Праздник

      Ночь не была звездной. Еще днем прилетевшие с холодным ветром тучи плотным потолком закрыли небо, сделав его ближе и унылее. Но в моей вечной апатии это мне даже нравилось — не обязывало улыбаться, изображать радость, или выходить из дома днем.       Еще зимой я перешел на ночной образ жизни, чтобы не видеть ни людей, ни солнца. На мое счастье в городке был единственный аптечный пункт, работающий допоздна. Препараты по рецепту, подгнившие дешевые фрукты в лавочке неподалеку — это все, что теперь связывало меня с социумом. Унылый серый сон реальности заканчивался, но, увы, далеко не так стремительно, как мне обещали, и я с тоской смотрел иногда на поздних прогуливающихся пешеходов, забредших на мою окраину. Мечты так же с кем-то прохаживаться меня давно оставили, дневной мир с его разговорами, светом и шумом стал одним сплошным давящим проклятьем, от которого я наконец смог избавиться. Серая, как дождь, завеса этого мира* медленно отдергивалась.       Зимние ночи подошли бы лучше всего. Возлюбленные ночи, долгие, пронизанные убийственным холодом, искрящиеся снегом или воющие нездешними голосами ветра. Увы, лето, капризное и переменчивое, заявилось расхлябанной походкой и сюда, принеся с собой дожди, жару, ветер и меняя все это по нескольку раз на дню, благо дней я не замечал.       Этой пасмурной ночью, когда земля, свежая от сбрызнувших её капель, благоухала новой жизнью, набирающей сил перед следующим днем, я шел, сам не зная куда, мимо старого стадиона. Извечная апатия и вялость во влажной темноте и зелени наконец покинули меня, я чувствовал себя чуть ли не обновленным, но всё же бесконечно усталым. Мне суждено когда-нибудь просто не проснуться? Надеюсь, это случится в темноте: зимней, холодной, тихой, будто время остановилось; в осенней, дождливой, грустной сказке; или пусть так — среди сверчков и мотылей, в низком тумане, под шум далеких волн, поднятых ветром на озере.       Из пучины мыслей я вынырнул из-за тихих звуков музыки неподалеку. Играло что-то совершенно нездешнее, волшебное и грустное, пробуждающее память. Что-то похожее я слышал очень давно в детстве. Перед глазами повисла тьма, черная, как эта ночь, как старая пластинка, любимая пластинка, плачущая скрипками. Я подошел к ограде стадиона, ибо, несомненно, оттуда лились эти печальные величавые звуки. Из-за неровной местности один его край был выше, и с высоты этого небольшого амфитеатра я видел плохо освещенное старым фонарем поле. Оно не пустовало: на мокрой от дождя траве, под ночным ветром, в который вплеталось пение скрипок и альтов, кружились в вальсе бесчисленные пары. Спешно надев очки, я стал вглядываться, ибо вид их был странен и знаком. Я мог поклясться, что знаю и видел некоторых из них. Худой, согбенный годами старик-библиотекарь, сейчас прямой и величественный, будто король из книги сказок, составлял пару черноволосой женщине в длинном темном платье. Её я тоже знал — она работала в морге рядом с больницей, куда я частил последнее время. Цветочница из магазинчика неподалеку, обычно невзрачная и тихая, одетая теперь в красное платье из огромных лепестков, напоминала яркую тигровую лилию с прозрачными крыльями. С ней танцевал юноша в старинном изящном викторианском костюме. Я знал и его. И многих еще — водитель автобуса до соседней деревушки, булочник, садовница, продавец книг, музыканты, местная банда неблагополучных подростков. Все они словно сбросили свои дневные обличья, став ночью прекрасными и нереальными. Будто театр под открытым небом перестал быть театром, скучное поле для игр стало праздничным полем для волшебных созданий, которым играл оркестр городских бездомных.       И внезапно мне стало страшно. Пришло осознание, что все они до жути настоящие — вампиры не притворяются древними роковыми убийцами, крылья фей не легкая ткань и человек-в-зеленом** вовсе не ряженый. Среди танцующих я увидел её — гипнотически улыбающуюся русалку. Она была в паре с остроухим пикси, но можно было поклясться, что именно она пару месяцев назад в последний раз наведалась в аптеку за обезболивающими.        Сколько я стоял у ограды — не знаю. Но меня точно видели, потому что, очнувшись, я обнаружил себя стоящим посреди стадиона. На земле не было ни следа ночного праздника. Глаза вдруг неприятно заболели за стеклами. Я снял очки и понял, что отлично вижу ограду, деревья за ней и светлеющее синевой небо за тучами на востоке. Я не дрожал больше на холодном ветру и чувствовал лишь отступающую колкую боль в шее. Дотронувшись рукой до двух проколов и застывшей липкой капли я вдруг понял, что невыносимо, до дрожи боюсь и не хочу видеть рассвет.       Я побежал.