I
Слава сидит на кровати неподвижно, сцепив руки в замок, и наблюдает — без эмоции, наблюдает утомленно, словно очередную придурь: Данька собирает вещи. Собирает торопливо, молча, кидает, как попало, в сумку. Что-то никак не может впихнуть, молния у него разъезжается. Они рассорились из-за дурацких крошек на столе. Или потому, что Слава пришел уставший, проторчал в пробке четыре часа, замерз и вымок до нитки, а Данька встретил с мордой кирпичом и претензией, ты че, мол, не предупредил. Ну обалдеть. И ему пофиг, что уже одиннадцать, а он отрубается стабильно после телепередачи «Спокойной ночи, малыши». Надо же, сегодня не стабильно не отрубился — ждал. Раз в год и палка стреляет — да так, чтобы сразу в голову и насмерть. Но ладно, предъявил и предъявил, поворчали в коридоре. А потом был полупустой холодильник, скисшие котлеты — сука, неужели так сложно выбросить? Они нахер уже зеленые, что за грибное, раздери его, производство. Данька дома сидит сутками со своим этим фрилансом, мог бы хоть чего-нибудь полезное сделать, а не только разводить бардак… и крошки на столе. Слава просил уже сотню раз не жрать бутерброды с гастритом и вытирать загребучую доску. И он, в общем, орать начал именно с этого, а по ходу вспомнились чайные, мать их, пакетики по книжным, мать их, полкам, разбросанные вещи, залитый ноутбук в ремонте… А Данька, душа ранимая и глубокая, как обычно, проглотил язык и обиду. А потом вместо того, чтобы весь вечер дуться, вдруг принялся собирать манатки. Зашибись, короче, Слава пришел с работы домой. Данька наконец сдается чемоданной небесконечности и вышвыривает (фига себе драматический номер) свой любимый тянутый-перетянутый свитер, который Славе хочется выбросить второй год. При этом заявляет тихо и как будто спокойно: — Заберу, когда тебя не будет. А вот уж хренушки, а вот уж и нет. Слава цедит, словно угроза его остановит: — Уйдешь — и я выброшу. — Да подавись. Не остановит. Данька вжикает молнией, забирает сумку — может, чтобы эффектно и с шумом бросить ее в коридоре перед тем, как начать одеваться. Слава встает в проходе, прислоняясь плечом к косяку (надо же на что-нибудь опереться, если на себя поздно). Вид у него уставший. Данька возится с кроссовками — да, правильно, только в кроссовках по слякоти, в мокрый снег. — И куда ты собрался? Посреди ночи? — Подальше отсюда. — Херня какая-то, а не план. — Ну, извините. Это ты у нас мастак строить планы. А я вот такой… — разводит руками. И вспоминает, какой, цитирует: — Бью твои любимые чашки, встаю по седьмому будильнику, выгляжу несолидно, не пунктуальный, инфантильный, несерьезный, безалаберный и безответственный раздолбай. Слава к этому моменту давно высказал. Его больше не вставляет ни разбор полетов, ни скандал, ни истерика. Он произносит утомленно из дурацкой привычки: — Какое-то масло масляное, Дань… — А еще я говорю: «позво́нишь» вместо «позвони́шь», «закончил» там, где «окончил», и путаю «надену» с «одену»; не расставляю, как надо, запятые в сообщениях, а ты, блин, терпишь меня, безграмотного. Натерпелся, молодец! Больше не надо, спасибо. — Да пожалуйста, фигли! — детский сад взыграл в заднице почти горделиво. Данька поджимает губы, хватает куртку. Слава разгорается по-новой: — Сейчас бы какая-то бестолочь непутевая говорила мне, что терпеть, а что — «не надо, спасибо». Хватит закатывать, как баба, Даня, я не шучу. Данька отвечает ровно: — Я тоже. Он собирается поднимать свою сумку. Болт ему большой и бессмысленный, а не сумка. Слава не отдает, отодвигает ногой и демонстрирует средний палец: — Видал? Видал — и после такого решает идти налегке. Слава просит почти обессиленно, в нарастающей панике: — Зонтик возьми. — Обойдусь. — Падла, зонтик возьми. Там гребаный дождь. — Можешь себе в жопу этот зонтик засунуть. Данька открывает дверь. — Да че ты устроил под вечер?! Куда ты намылился, блин, на ночь глядя?! У тебя в этом городе никого — и к кому ты пойдешь?! О. Больная тема. Дверь хлопает. Слава вылетает в носках, но главное, что зонтик с собой захватил. Дверь хлопает снова. Он бежит вниз по лестнице, на стук отдаляющихся шагов. Хватает за шкирку, обгоняет, сует зонтик под нос. Данька игнорирует и хочет обойти. — Да сука, я тебя сейчас изобью этой херней, если ты не возьмешь. — Ты задрал со своим зонтом! Слава, блин, дай мне пройти. — Там мокрый снег на улице, лужи по колено, сугробы по грудь, я тебя прошу: не беси, вернись в гребаную квартиру. — Сам в своей гребаной квартире сиди: я там задыхаюсь. — А фигли ты сидишь в ней безвылазно?! — А фигли ты никуда не зовешь?! — А ты сам-то не можешь?! — Это ты у нас строишь планы на завтра, на послезавтра, на десять лет вперед — и никогда дальше похода в магазин, и даже в отпуск с собой не зовешь — подумаешь, что я и так тебя не вижу, переживу две недели, в пустой квартире, пока ты там радуешься бабьему лету. — Да я тебе уже двести раз говорил: это не отпуск, это огород, я копал, блин, картошку, Даня. — Ну и копай дальше! Можешь хоть закопаться! — Да ты что, надо мной издеваешься?! — Это ты надо мной издеваешься. Я все бросил, чтобы к тебе переехать: семью, друзей и работу. Ну началось — про жертвы. А дальше еще хлеще продолжилось: — А тебе насрать, ты ко мне относишься так, как будто я данность. Да это брехня! Брехня откровенная. Славе хочется заорать. Просто заорать, как маленькому, от бессилия. От того, что ну бред, полный бред. Вот это все. В целом. В масштабе. И чтобы выразить это, не осталось и мата. Одно ощущение. Тут он делает над собой неимоверное усилие, чтобы, посмотрев Даньке в голубые его глаза, удержав его за плечи, не тряхнуть со всей дури, а спокойно сказать… таким себе, знаете, шепотком маньяка: — Дань, это херня какая-то. Отвечаю. Даньке обидно, что он — страдает, а Слава говорит — «херня», и он думает с обидой вместе удрать. Слава не пускает. Они возятся на лестнице, как двое, не поделивших лопатку в песочнице: пихают друг друга, один хватает — другой отбивается. Слава впечатывает Даньку в стену, вдавливает, как-то боком, несерьезно и глупо. Да остановится он или нет?! Что за дурак? А он, дурак, толкается, соскальзывает вниз ужом и успевает улизнуть.II
Данька сбегает по лестнице, врезается в железную дверь и оживляет домофон. Он летит еще с первой же скользкой ступеньки — прямо в лужу и снег, в снег и лужу. На четвереньки. Студеная водица пыл ему охлаждает быстро, потому что на это — нервов не остается. Он садится на колени. Не находит, как откомментировать свое положение, и тупо пялится в пространство немигающим взглядом, потому что вдруг осознает... Доскакался. Из дома ушел. Поссорились.III
Слава выгребается наружу. Смотрит: сидит. Он открывает зонтик. Сходит с крыльца — в носках, встает по самые щиколотки в лужу, опускается на корточки, защищает Даньку от мокрого снега. Тот уставляется непроницаемым взглядом. Говорит с сожалением: — Ты заболеешь. Слава кивает угнетенно. Молчит. Ночь во дворе ни хрена не звездная и ни хрена не ночь. Фонарь мигает уже третий вечер. С сосулек тоскливо капает, редкие прохожие еще тоскливей хлюпают ботинками, собаки воют как-то совсем уж безрадостно... и есть хочется, и горячую ванну, и Даньку хочется. А завтра опять на работу. Что за цирк они развели?.. — Дань. Давай домой. А на выходных поедем куда-нибудь в город. Чтобы ты не задыхался в квартире. — В городе лужи по колено и сугробы по грудь. — А мы возьмем зонтик. Данька смотрит на Славу. Смотрит выразительно и очень хочет как можно строже. А потом вдруг прыскает. И Слава — следом за ним. До них доходит, что один в носках, другой — одетый по осени, на дворе — начало декабря, какая-то грустная оттепель. И у них, значит, есть зонтик, и они под ним в луже сидят…IV
Самое смешное приключается потом: Данька ключи не брал из принципа, Слава — по ситуации затупил. Они матерятся теперь в унисон, а не друг против друга. Матерятся и стучат зубами. «Что делать, что делать?» Слава трезвонит в домофон соседям — и когда посылают, Данька посылает в ответ. На третью попытку открывают сразу, как ждали, совсем без вопросов. Может, у кого-то намечается приятный вечер. У этих двоих — уже нет. Или да. Или — как они смогут. С горем пополам, выбравшись из холода, они возвращаются, сырые и продрогшие, чтобы обнаружить дверь запертой… Подергав ручку, они наскребают в себе силы на то, чтобы поржать. К Славе приходит мысль набрать номер службы спасения. Помогите войти в квартиру! Данька объясняет диспетчеру, что хлопнула дверь. Раза два. С размаху. Потом они сползают под нее в ожидании. Лифт молчит, и шаги молчат: никто не трогает подъездного эха. Зато где-то уютно бубнит телевизор. А в воздухе витает ощущение чужого богатого ужина. Слава проглатывает слюну, вздыхает и спрашивает тихо: — Нафиг ты опять бутерброды хавал? Еще, небось, всухомятку. Давно тебя не скручивало? — Лучше спроси: нафиг я до последнего смотрел «Во все тяжкие» и дедлайн игнорил, чтобы потом бутерброды хавать, а то времени нет? — Так это я посоветовал. «Во все тяжкие». А игнорил ты, потому что дурак безалаберный. — Не пунктуальный... — А еще котлеты скисли… — Неделю назад. Думал: заметишь или нет? — А я думал: выбросишь или забьешь? — Блин. Слава ластится, прижимается щекой к Данькиному плечу — и точно знает, сколько на нем родинок и как расположены. Лезет к теплу поближе, руками под куртку. Данька обнимает его и снова сожалеет, потому что Славу побеждает любой сквозняк: — Точно теперь заболеешь. — Наверняка. Вот и устроим совместный отпуск. — Ты с кровати не встанешь. — Будет кроватный круиз. — Сопливое море. — Жара. — Блин… Ты еще в прошлый раз все жаропонижающее выжрал. — Придется тебе утром идти в аптеку. — Зато не задыхаться в квартире. Быстро, однако, разрешилось. Когда без крика и обвинений. — Дань? — Мм? — А че мы опять поссорились? Данька честно ковыряется в памяти пару секунд. — Ты не сказал, что задержишься. — Ты в это время все равно уже спишь. — Прислал бы сообщение. — Ага, так и вижу: «Я застрял в пробке, буду поздно. Злой. Выброси дурацкие котлеты. И чтобы без крошек». — Мог бы: «Буду поздно, скучаю». Я бы ответил, что тоже. Фигню какую-нибудь романтичную, типа: «Не могу без тебя уснуть». — Сам-то себе веришь? Там было бы: «Ты охренел? Уже ночь, давай быстрее». Я бы охренел: полдевятого. Я бы сказал: от меня не зависит. Ты бы ответил: сделай, чтобы зависело. А потом психовал бы, че я все время с планом, но с тобой попробуй иначе. — Промолчать — идиотский план. — Как и сбегать из дома, когда ты не девочка пятнадцати лет. — Или как зонтик кому-то совать в декабре... — А вот не надо, это был крик отчаяния. Я не знал, че еще делать, и такой: «Возьми зонтик, не уходи!» — Если «не уходи», на кой черт мне зонтик? Пауза. Вместо тысячи слов о том, что Слава — сообразил, как сумел. Данька сознается: — А я ждал, что ты скажешь. Это было самое важное, чтобы — не зонтик, а банальное «не уходи». — Не уходи. — Уже не ухожу. Да, поздновато спохватился... Они смеются, выходит — вразнобой, тоскливо. Слава вдыхает Даньку — и вдруг понимает, что пахнет домом. А когда они начинали, было не так: пахло чужим брошенным городом. Слава решает: — Походу, я облажался. — Да ладно, — бросает «инфантильно», «незрело». — Зато теперь есть кодовая фраза. Если вдруг снова поссоримся. — Когда снова поссоримся. — Только надо чтобы кто-то сказал, будет за самое важное. — Это теперь официально. Чтобы никто не понял, а нас отпустило. Ты разбиваешь чашку, я психую, а ты говоришь: «Зонтик возьми, а то дождь». — Нет, это ты говоришь, а я забуду. Я забуду и скажу, что ты дебил — и декабрь. — А я тебе: построй нормальное предложение, а то непонятно, декабрь или дебил. Данька пихает в бок — и очень хочется его мстительно защекотать, зацеловать и не отпускать. С зонтиком или без.