blood on my name

Разговор не клеился и тянулся неимоверно долго – я даже устал подозревать неладное, пускай от бесед с начальством, особенно когда начальство само вызывает тебя на ковер, никогда не стоит ждать чего-то хорошего. А тут еще и эти извечные отвлеченные темы... Мой босс, увы, не из тех, кто переходит сразу к делу, пусть положение его и обязывает. То ли японские корни берут свое, то ли он усыпляет бдительность собеседника получасовым трепом о погоде, природе и прочем. То ли это у него ко мне особый, чтоб его, подход. – Вы давно не грешили тем, что оставляли слишком много следов, – стоило мне только проклясть его извечное «растекание мыслей», Фонд вдруг перешел к разбору полетов, для которого меня, по всей видимости, и пригласили. – Виноват, – глухо отозвался я, опустив глаза и принявшись без особой заинтересованности разглядывать собственные колени. – Не поймите меня превратно, господин Уэмура: не то чтобы я перестал восхищаться Вашими способностями и тем, как Вы держите форму... – Не поймите превратно меня, господин Фонд, – я прервал его сочащуюся сарказмом речь, вскинув голову, – Но подвела меня именно форма. Мне следовало объективно оценивать возможности противника и не отказываться от подкрепления: в этом случае я не был бы вынужден использовать все возможные методы... Впрочем, все это я подробно изложил в отчете, с которым Вы, я уверен, уже ознакомились. – Можете не сомневаться, – с напускной добродушностью ответил Раввел, – Ваши отчеты я всегда читаю с особенным вниманием. Ах, да, раз уж мы заговорили об этом... Не кажется ли Вам, Уэмура, что в этот раз Вы утаили от меня свои подлинные мотивы? – Простите? – сдержал я смешок, рвавшийся из груди на выдохе, и изобразил на лице удивление. – Ведь Вы слукавите, – Фонд откинулся в кресле, разглядывая меня через прищур, – если скажете сейчас, что не хотели расквитаться за мальчишку. В ответ я непонимающе нахмурился, но, несмотря на то, что сомневаться в моей убедительности не приходилось, он лишь невнятно хмыкнул и продолжил: – Вы даже не посчитали нужным скрыть детализацию своего запроса в архив перед выездом. А искали Вы, друг мой, отнюдь не общую информацию о членах ячейки группировки, вполне достаточную для их ликвидации. Вы хотели удостовериться, что именно эти люди покалечили Вашего подопечного, – Раввел приоткрыл ящик стола и выудил оттуда футляр с электронной сигаретой, – Иначе зачем Вам, помимо прочего, неожиданно потребовался протокол операции, отчеты его сокомандников – сейчас, спустя недели? – Даже если и так, что с того? Разве кто-то отменял праздное любопытство? – бесцветно отозвался я, наклонив голову к плечу. – Если бы я считал это праздным любопытством, этого разговора бы не было, – иронично произнес Фонд, в очередной раз выпуская изо рта клубы сизого пара, – К сожалению или к счастью, я не склонен верить в то, что подобные вещи совершаются хладнокровно, – он просунул руку за пазуху и выложил передо мной несколько снимков, небольших, похожих на полароидные. Такие делают наши группы зачистки. Я взглянул на них только мельком – меня передернуло, и я решил не выдавать себя еще больше, отказавшись от идеи пристального изучения фото. А изучение, сказать по правде, мне бы не помешало: я почти ничего не помнил. Помню только, что раскололся нарочно – уж больно меня забавляло, как эти ребята на голубом глазу доверяют какому-то херу с бугра, прикинувшегося дружком их старого-доброго дилера. Раскололся, спровоцировал, поржал, дальше – туман. Я не помню, как месил эти и без того не блещущие красотой рожи: ломал носы, выбивал зубы, дробил кадыки подошвами ботинок. Не помню и того, как и зачем всаживал нож в плечо тому, здоровому, по самую рукоять – должно быть, чтобы до ублюдка дошло, до чего это больно. К сожалению, то, что кровопотеря от такой раны может легко и непринужденно довести до комы, просечь он уже не сможет: ствол был при мне, как и всегда. Три контрольных пули – бугай, само собой, получил свою. Я уносил с собой пистолет с почти полным магазином, нож с измазанным лезвием и чувство страшной усталости, как ни странно, без доли удовлетворения. Мне хотелось только рухнуть куда-нибудь и проспаться, что я и сделал, как только докатил до токийской базы по переулкам и подворотням и наскоро отмылся под местным единственным душем, очевидно, сорганизованным там как раз для таких вот рыцарей без страха и упрека. Помню, как долго кровил порез на лице, как страшно ныли разбитые костяшки пальцев. А всю жесть, которую я сотворил и которую столь красноречиво демонстрировали «открытки» от зачистки... Не помню, убей бог. – Вы до сих пор злы на меня из-за мальчика, не так ли? – Фонд улыбнулся так, что мне и впрямь всего на секунду захотелось расквасить ему рожу. – Мы оба только что видели, что бывает с теми, на кого я зол, – я повел рукой в сторону фотографий, – И Вам, господин Фонд, и мне прекрасно известно о существовании определенного регламента. Он был нарушен. Эмоции здесь ни при чем. – То же самое Вы говорили мне и пять лет назад... – Смею заметить, что Вы не учитесь на собственных ошибках, раз я вынужден повторять, – процедил я сквозь зубы, из последних сил умоляя себя не раскачиваться на табуретке – в петлю я уже влез. – Ровно так же, как и Вы, молодой человек, – деловито отбрехался Раввел, с крайней степенью увлеченности убирая сигарету обратно в футляр, – К слову, Уэмура, Ваша слабость по отношению к выходцам из бандитских кругов порой наталкивает меня на далеко не радужные размышления... – Я в организации двадцать лет, двенадцать из которых работаю лично на Вас. Прискорбно, что за все это время я так и не заслужил доверия. На мой смешок, последовавший за этими словами, Фонд, которого, казалось, невозможно было выбить из колеи, вдруг отозвался резким холодным тоном: – Мне казалось, что каждую свою беседу с Вами я повторяю свою любимую поговорку, и Вы за те двенадцать лет, что работаете лично на меня, вполне могли бы ее запомнить. – «Доверяй, но проверяй»? Я всегда восхищался тем, как точно Ваше кредо соотносится с родом занятий. Но все же, позвольте мне прояснить ситуацию. Вопреки распространенному мнению, – протянул я с ухмылкой, – моя сердобольность не распространяется на тех, кто по молодости спутался с якудзой, наивно полагая, что иначе не найдет средств к существованию, и уж тем более – на тех, кто примыкает к ним по праву рождения. Чего нельзя сказать о людях любой судьбы, чудом не сгнивших в нашем карцере без объективных на то причин. – Ах, вот оно что, – Фонд дробно рассмеялся, кинув на меня косой взгляд, – Значит, все-таки, злитесь, но за дела давно минувших дней... – Отнюдь, ведь в тот раз все по крайней мере не дошло до комы, – ухмылка моя окончательно и бесповоротно превратилась в оскал, но я уже ничего не мог с этим поделать, – Но вернемся к регламенту, господин Фонд. Не могли бы Вы прояснить: какого черта моих стажеров раз за разом отправляют на задания, представляющие серьезную угрозу жизни, без согласования со мной и, собственно, меня? – Дело не требовало отлагательств, в то время как весь профессиональный штат был занят, а Вы, милый друг, не отвечали на звонки связного из-за границы, на что я, кстати, уже в сотый раз закрываю глаза... – Кудо не был готов! – я треснул ладонью по поверхности стола, – Вы же видели его досье, Вы же знаете, что делает с людьми «одиночка» в течение полугода! Да и сверстники не доверяют ему. Вы хоть понимаете, что его могли подставить собственные сокомандники? – А Вы, стало быть, ему верите? – прервал Фонд мою тираду, складывая руки на груди. – Я? Я вдруг невольно выпрямился и, на секунду прикрыв глаза, выдохнул: – Да, – и после добавил отчетливее, словно уговаривая самого себя, – Да, верю. – А он Вам, судя по всему, не очень, – с недоброй усмешкой заметил Раввел, – Если вспомнить хотя бы то обстоятельство, что за последние месяцы конфликтов с Вами у Кудо было куда больше, чем с его сверстниками. – Он ведь подросток, – устало вздохнув, нахмурился я, – Ему свойственна непереносимость тех, кто пытается втолковать ему прописные истины. – Вы в свои шестнадцать лет, тем не менее, не норовили при любом удобном случае поставить своему наставнику фингал, – пожал Фонд плечами, а затем произнес вкрадчиво, – Быть может, потому, что господин Ямагути не старался переделать Вас под себя? – О, так Вы полагаете, что я ломаю его? – я откинулся на спинку стула, подняв бровь. – Не просто полагаю – я в этом абсолютно уверен. – Что ж, я, в свою очередь, абсолютно уверен в том, что ничто не ломает человека так, как здешняя система. Институт наставничества по сравнению с ней – бледная моль, – огрызнулся я. – Дело не в институте наставничества, а лично в Вас, Уэмура, – вздохнул Раввел с едва различимым раздражением, – Вы создаете хороших бойцов, из просто способных вылепливаете сильных и думающих. Но, увы, сильными и думающими они остаются лишь в Вашем присутствии. Практика демонстрирует все куда лучше пространных размышлений: стоило только разлучить Вас с Вашими подопечными, один из них получил смертельное ранение, а другой отделался чуть более удачно, лишь бы только это не оказалось вопросом времени... – Быть может, именно поэтому я просил Вас не вмешиваться в мою работу до тех пор, пока я ее не окончу? – прошипел я, склонившись над поверхностью стола и подняв на Фонда глаза. – О, нет, мой друг, – приглушенно засмеялся он, – На этот раз я вмешался очень вовремя. Поручая Вам нового ученика, я надеялся, что Вы учтете все свои недочеты, но увы: Вы вознамерились вновь сделать себе придаток, чертовски полезный для Вас и функционирующий вместе с Вами, как единое целое. И у Вас, как и прежде, это славно выходит: немудрено, Вы тонкий психолог и сами знаете, как стажерам не хватает маломальской опоры, друга. Притом не того друга, с которым можно выпить и покурить, но покровителя. Они прекрасно осознают, что вопреки всему беззащитны, как малые дети... Вы даете им столь желанное покровительство, взамен они смотрят Вам в рот – Вам, и никому больше. Здесь рассмеялся уже я. Почти бесшумно, но слишком заметно – уронив голову, сотрясаясь всем телом. – Да что ты несешь?.. – свистом вылетело у меня из легких вместе с очередным резким выдохом, и я повел подбородком из стороны в сторону прежде, чем прикрыть рот рукой. «Друг», «покровитель», вот же брехло... Сам ведь только что говорил, что у Кудо чешутся руки начистить мне рожу при малейшей возможности. Такого друга, как я, он в гробу видал. Дружба или иллюзия дружбы – всего лишь один из способов вбить в эту дурью башку хотя бы незначительную склонность к самосохранению. Все, чего я хочу – чтобы он был жив. И я буду защищать его до тех пор, пока он не в состоянии делать это самостоятельно. Я сыт смертями по горло. День изо дня наблюдать за тем, как погибают здоровые и молодые – утомительное дело. И я не собирался мстить за него тогда, на задании. Я всего лишь не хотел, чтобы с больничной койки его отправили на «работу над ошибками». Не хотел так сильно... –...Вот только мне требуются полноценные агенты, а не придатки, существование которых теряет всякий смысл, стоит отсечь их от хозяина. Вы, Уэмура, очевидно, позабыли, что «Миллениум» ратует за преданность идее, а не авторитету. – Что ж, должно быть, именно поэтому Ваш авторитет остается непоколебимым уже долгие лета, – утершись, проговорил я даже слишком серьезно. – Я бы не советовал Вам... – Фонд расплылся в улыбке, склоняя голову набок и разглядывая меня с каким-то омерзительным снисхождением. – Вы едва не убили его еще до того, как я узнал о его существовании, а теперь решили во что бы то ни стало спасти его от меня? О, это трогательно, – я подпер голову рукой, глядя на Раввела влюбленными глазами. – Порой мне кажется, что Вы говорите о Кудо Ре, как о своей собственности, – вскинул он брови, – что лишь подтверждает мою гипотезу. Знаете, Уэмура, я бы охотно поверил в Вашу версию, полную благородных порывов и прочего, прочего. Я не сомневаюсь, что в следующей жизни из Вас выйдет превосходный посол доброй воли: Вы так часто говорите о гуманности с этим Вашим фирменным огнем в глазах и сталью в голосе... Должно быть, Вы этим в почившую матушку, по крайней мере, Ваш отец в свое время не произвел на меня хоть сколько-нибудь похожего впечатления, – он сделал короткую паузу, очевидно, услышав скрежетание моих зубов, – Но Ваше благородство и гуманизм перечеркивает одна маленькая деталь. А если быть точным, с учетом последних поправок... М-м-м... Сорок две? Да, сорок две крошечные детали. Сорок два убийства в моем личном деле. Если бы я отмечал такие вещи, скажем, рисуя звездочки на собственной куртке, спина у меня была бы почти как американский флаг. Почти – дело поправимое, будет когда-нибудь и точь-в-точь. – Неужто я виноват в наличии этих деталей в моей биографии? – криво ухмыльнулся я. – Кто, если не Вы? – повел плечами Фонд, – Ваши руки, Ваше оружие. И голова на плечах тоже Ваша, – он вздохнул тяжело и, растерев переносицу большим и указательным пальцами, продолжил, – Боюсь, что в этом разговоре мы уже ни к чему не придем. Славно, что я успел высказать все, что хотел. Надеюсь, то же самое Вы можете сказать и о себе. – Увы, – отчеканил я и набрал побольше воздуха, чтобы продолжить, но меня перебили. – Хотя погодите, я забыл самое главное. Вы же в курсе, господин Уэмура, как я ценю наше сотрудничество, и как желаю Вам добра, исключительно добра. Так позвольте мне, исходя из этих соображений, дать Вам небольшой совет. Если Вы не знаете, в какое русло пустить накопившуюся за годы отеческую и какую бы то ни было еще любовь, проявляющую себя в стремлении закрепощать людей, – самое время задуматься о семье. Семейные узы по сути своей есть самая гуманная разновидность закрепощения. – Я бы с радостью задумался о семье, господин Фонд, – отозвался я, поднимаясь со стула, – Если бы не знал наверняка, что Ваша «отеческая любовь» в случае чего не оставит от нее камня на камне. – А Вы не лучшего мнения обо мне, – хохотнул Раввел, – Печально, но не смертельно... Что ж, каждому свое. Для тех, кто предпочитает одиночество, в «Миллениуме» тоже всегда найдется место. А Вы... Вы свободны. – Не уверен, – улыбнулся я во все тридцать два и по-армейски отдал честь. А когда уже выходил из кабинета, Фонд все же бросил мне вслед: – Держитесь от мальчишки подальше, Хикару. – Черта с два, – пробормотал я себе под нос и, изловчившись, шарахнул дверью так, что секретарша Фонда подскочила вместе с увесистой папкой каких-то бумаг. На выходе из корпуса двое бравых ребят в камуфляже подхватили меня, было, под локти, но получили по крепкому, весьма убедительному удару под ребра. – Это лишнее, господа, – процедил я, демонстративно отряхивая и поправляя пиджак, – Я прекрасно помню дорогу. Но если вам так неймется, вы вполне можете прогуляться рядом со мной. В карцере меня встречали, как старого друга, разве что без объятий и душевных похлопываний по плечам. Зато о здоровье справлялись часто, вернее, не столько о здоровье, и не столько справлялись, сколько изумлялись, как это я еще не подох, желали мне этого от всей души, и было бы хорошо, если бы прямо здесь, у них: все-таки большая честь... Отношения с собственной безопасностью у меня всегда были самые теплые, особенно с тех пор, как я в драке с одним из местных верзил сломал тому руку, а чуть погодя заблевал кровью весь пол в камере (ногами в живот мне за «примерное поведение» тогда навтыкали прилично) и отправился в лазарет – прямиком на стол к Доку, оставив моих надзирателей в компании тряпки и швабры. Дело было после смерти моего первого ученика. Загремел я примерно за то же – закатил Фонду скандал, разве что тогда все проходило отнюдь не в формате светской беседы: я метался по кабинету, орал, чем-то швырялся. А сейчас, видно, возраст взял свое, то ли повод не столь серьезный... Интересно, как долго я здесь проторчу в этот раз. Место, которое всегда найдется в «Миллениуме» для одиночек – это, само собой, одиночная камера. Справедливости ради обязан сказать, что помимо всех минусов в ней есть один ощутимый плюс – возможность отоспаться на жизнь вперед. В самом деле, что еще можно делать, оказавшись в комнате общей площадью от силы восемь квадратов с учетом санузла, единственным предметом мебели в которой является кровать, без связи с внешним миром? Несомненно, спать. Главное – научиться не реагировать на освещение – оно здесь автоматическое. Сказано – сделано: я залег в спячку назло врагу. Не дремлющий враг, однако, опасен тем, что во время своего бодрствования изобретает все новые и новые диверсии. Вот и сейчас – хлопнула первая дверь в камеру, затем вторая, и я уже, было, приготовился к тому, что мои приятели явились, дабы пересчитать мне кости. – О, этот запах плесени... Ностальгия, – этот низкий, немного прокуренный голос и устало-насмешливый тон я, казалось, не слышал уже целую вечность, – На третий месяц его перестаешь чувствовать: ты уже сам – плесень. Остается надеяться, что ты здесь не так надолго. Я с наигранной ленью отлепился от подушки, чтобы окончательно убедиться, что у двери, зацепившись пальцами за решетку на ней, стоит Кудо. – Что ты тут делаешь, – без вопроса произнес я, снова опустив голову и закрыв глаза. – Фонд сказал, что тебя отстранили, – Ре подошел ко мне и легко пнул ножку кровати, будто привлекая к себе внимание, – от экзекуций надо мной. Вот, отправил сюда за последним напутствием. Я сдержал вздох и выдавил из себя ухмылку. – А узелок тебе не повязать на дорожку? – хохотнув без особой злобы, я все же приоткрыл один глаз, окидывая Кудо взглядом, – И, да, надеюсь, ты уже успел запустить фейерверки по поводу своего избавления. – Избавление, Уэмура – это когда тебя отпускают на все четыре стороны, – он привалился к стене, разглядывая меня, – А меня ждет очередной отморозок. Не факт, что лучше тебя. Так что – сладостная временная свобода, не более. – Вот сейчас обидно было, – фыркнул я, подтягивая колени к животу, – Как ты смеешь думать, что в этой шараге есть отморозок хлеще меня? Видать, мало я тебе морду бил... Он молчал с полминуты – я думал – размышляет над остроумным ответом, но вместо этого вдруг спросил совершенно серьезно: – Хикару, где ты накосячил? За что тебя? Еще бы, сказал ему Фонд – держи карман шире... – Не твоего ума дело, – отрезал я, – И, видимо, не моего: об отстранении я впервые слышу от тебя. Но, раз так, ты там не слыхал: меня, часом, карать по закону военного времени не собираются? А то мало ли. – Ты что, больной? – огрызнулся Ре, наклонившись ко мне. – А чего, бывало... – пожал я плечами, – Ну, в смысле, не со мной пока что, но вообще – легко. У нас начальство не любит инакомыслящих, а я вот с этим иногда грешу... – Ну, конечно, тебя же хлебом не корми – дай что-нибудь спиздануть и нажить всем проблем, – он сложил руки на груди, – Язык-то за зубами не помещается. – Ты уж это, определись с оценкой ситуации, что там у тебя: сладостная свобода или проблема, – я ухмыльнулся и все-таки соизволил сесть и по-человечески взглянуть на него, – Тебе угрожали? Только не ври сейчас, лады? – О, – Кудо удивленно приподнял брови, глядя на мою щеку, которой я все это время прижимался к подушке, – И давно это тебя разукрасили? Неужто сам весь-из-себя-дохуя-интеллигент-Фонд снизошел до животворящих пиздюлей? Раны на лице у меня по жизни затягивались хреново. Вот и порез, принесенный с задания почти недельной давности, по которому в довесок еще и вмазали кулаком, выглядел, как вполне себе свежий и цветущий – разве что опухоль уже спала. – Ответь на вопрос, – вздохнул я, в очередной раз подмечая, какой Кудо превосходный стрелочник. – Дай-ка посмотреть, – не успел я опомниться, он схватил меня за щеку, за что, разумеется, получил по заслугам: и вот уже душевный шлепок по руке звонко отскакивает от стен, мешаясь с моим шипением. Ссадине моей это, увы, уже не поможет: растревоженная, та отдалась жгучей болью в половине лица. Устраивать Ре реванш в мои планы не входило: в конце концов, мне, а не ему, придется разгребаться с дисциплинарными взысканиями за нарушение порядка в карцере. Я только занимаю оборонительную позицию: отодвигаюсь от него, предупреждающе сжимаю руки в кулаки, не отрывая их, впрочем, от матраса. Долгая пауза, наконец, прерывается: – У тебя кровь, – без эмоций произносит Кудо, вперившись взглядом мне в лицо. – Да, – ощерился я и в то же мгновение ощутил, как по щеке сползает тяжелая горячая капля, – это случается, если какой-нибудь ублюдок вздумает лезть пальцами тебе в рану. – Извини, – помедлив и явно не оценив моего издевательского тона, едва слышно бросает он. Я замешкался в растерянности: не припомню, чтобы Ре извинялся передо мной даже за куда более существенные косяки, а здесь такая сердобольность... Вдруг замечаю его руку совсем рядом со своим лицом – уже на автомате вскидываю локоть и резко отвожу в сторону предплечье, чтобы откинуть ее, вот только в этот раз у меня не выходит ее даже сдвинуть: Кудо перехватывает и сжимает мое запястье так сильно, что я замираю, оторопев. С торжеством, против воли проступившим на лице после того, как он не встретил ожидаемого сопротивления, Ре протягивает вторую руку, вначале почти невесомо прикасаясь большим пальцем к коже под подбородком, а после уже с нажимом проводя им по границе нижней челюсти, затем вверх по щеке, собирая расползшуюся кровь. Он делает это, не отрываясь взглядом от моих глаз, гипнотизируя, словно удав кролика – к своему стыду я должен признать, что ему это более, чем удается: все так же, не роняя и лишнего звука, я наблюдаю за тем, как он подносит блестящий багровой влагой палец к губам и, едва притронувшись, окунает его в рот. Через пару секунд к реальности меня возвращает острая необходимость наполнить легкие воздухом: не могу вспомнить, как давно перестал дышать. Вдыхаю я так шумно и жадно, будто только что вынырнул из толщи ледяной и оттого кажущейся невероятно густой воды, а выдыхаю вымучено, с какой-то неясной дрожью. Следующий выдох вырывается у меня из груди с рыком. Я скалю зубы, рывком поднимаюсь с кровати и, высвободив руку, беру Кудо за горло, сдавливаю немилосердно, попутно впечатывая его в стену всем телом. Мы стоим, не двигаясь, слушая дыхание друг друга: он – мое, прерывистое и тяжелое, я – его хрипы, жалкие попытки прогнать воздух сквозь преграду моей ладони. Чуть позже до меня доходит, что он не пытается вырваться, даже держит руки по швам и только все так же неотрывно смотрит на меня из-под полуприкрытых век взглядом, подернутым дымкой – от помутнения в голове и выступивших слез. Но это волнует меня куда меньше, чем его губы, растянутые в какой-то идиотской полупьяной ухмылке, с трещинками, обрисованными моей уже запекшейся кровью. И я делаю то, ради чего затевал весь спектакль – целую их, прижимаясь намертво, царапаю зубами. Ре слабо отталкивает меня, стоит мне убрать ладонь, уже почти сведенную судорогой, с его шеи – утыкается мне в плечо, пытаясь справиться с накатывающими один за одним приступами кашля, и тут же обвивает обеими руками, словно показывая, что только хотел вздохнуть. Отдышавшись, он моментально наглеет: с жадностью и любопытством обшаривает мое тело ладонями, языком раздвигает губы, целуя развязно и грубо. Я не отстаю от него ни на шаг: касаюсь, вдыхаю запах, пробую на вкус, изредка не сдерживая стонов. Это должно было случиться уже давно – в тот день, когда Кудо в качестве издевки зажал меня в безлюдном углу и еще долго не мог отойти. Я одной рукой обнимал его за плечо, и мы пожирали друг друга глазами, тяжело дыша и никак не решаясь на поцелуй. А потом он вдруг отшатнулся и ушел, оставив мне в качестве опоры лишь собственные ватные ноги. Я неделями толком не мог думать ни о чем, кроме того, как же сильно хочу всего, что происходило здесь и сейчас. Мы оба хотели – осознание этого разъедало меня день ото дня: это было совершенно ясно по тому, как отчаянно мы пытались не касаться друг друга с тех пор, не смотреть подолгу в глаза, даже не оставаться наедине. Мы и не оставались до этого дня, потому что я точно знал, что все будет именно так. Что уже через жалких пятнадцать минут бессмысленного диалога я буду лихорадочно извиваться в его руках, готовый унижаться и умолять, лишь бы только он не ушел снова. Впрочем, нет сомнений в том, что если бы уговоры не подействовали, я бы удержал его силой. – Я и впрямь рад, что тебя отстранили, – прохрипел Ре мне в губы прежде, чем идеально рассчитанным толчком в грудь вновь усадить меня на постель. Я слушал его, тут же оказавшегося рядом и поставившего колени по обеим сторонам от моих ног, вполуха: куда больше меня занимала его ширинка, с которой я никак не мог справиться, – Теперь никто не сможет упрекнуть меня в том, что я трахаюсь со своим тренером, – потянув за волосы на затылке, он запрокинул мою голову, с ухмылкой вглядываясь в лицо, – Даже такой конченный моралист, как ты. – Хватит трепаться, сукин ты сын, – прошипел я, и, после нескольких неудачных попыток проглотить свинцовый комок в горле, продолжил не своим голосом, – Помоги, ну же... С его смехом я провалился в густую обволакивающую черноту, где смешивались касания, вздохи и редкие слова. Все, чего мне хотелось – как можно дольше не выныривать из нее, не открывать глаза... Я проснулся, содрогнувшись в оргазмическом припадке и приглушенно всхлипнув в подушку. – Твою мать, – перевернувшись на спину, я зажмурился от яркого света лампы под потолком, включавшейся в шесть утра, и приложил к груди ладонь, словно в попытке унять колотящееся сердце. Ре не может быть здесь. Ре в коме. В коме первой степени, забыл? В коме первой степени и совсем немного, мимоходом – в моей голове – трахает меня, потом я его, прямо на этой чертовой кровати, которая скрипит, ни дать ни взять, как несмазанная телега... Нас это ничуть не смущает, как, собственно, и камера, висящая у входа под потолком. Сны замечательны тем, что отсекают от реальности ненужные, мешающие обстоятельства и выкидывают их в небытие. Я поднимаюсь и плетусь в дальний угол своей клетушки – к форсунке душа, красноречиво обозначенного, помимо самой форсунки, сиротливо торчащей из стены, небольшим сливным отверстием в каменном полу. Пока стягиваю белье, как придурок рассматривая белесые пятна, успеваю подметить: хорошо, что я его отвоевал, когда меня раздевали, прежде чем зашвырнуть сюда в компании темно-серой робы, чертовски похожей на пижаму. А то пришлось бы или робу перестирывать, или матрас оттирать – с душем, оснащенным дырой в полу, как единственным источником проточной воды, это особенно забавно. Вода не теплая, а, скажем так – не очень холодная... Впрочем, это именно то, что нужно, да и, благо, холода пока не настали. В холода здесь и впрямь туго. Торопливо обмывшись (в самом деле, это не ванна с пеной, удовольствия мало), подставляю под струю макушку и выпадаю из реальности, грешным делом успеваю задуматься над тем, как давно у меня не было секса. Не дольше, правда, чем подобных снов... Со стороны двери неожиданно раздается тихий, но вполне отчетливый кашель. Я пытаюсь отплеваться от воды и убрать волосы с лица, но покуда мне это удается неважно, я кидаю в пустоту предупредительно-недовольное: – Блядь, серьезно? Хотя бы душ я могу принять в приватной обстановке? Спустя время до меня донеслось какое-то невнятное бормотание, по которому я понял, что мой гость – определенно не охранник. Наконец, проморгавшись, я оборачиваюсь и, к своему изумлению, замечаю Дока, жмущегося в углу. – Вы же знаете: все двери закрываются снаружи, – начал он несколько неловко, встретившись со мной взглядом, – Меня впустили, а вот выйти я, при всем уважении, уже не могу... – Что ж, тогда терпите, – сухо ответил я и, закрутив кран, принялся отжимать волосы, – Представьте, что мы в общественной бане, ну, или что я готовлюсь в очередной раз лечь к Вам на стол, но моюсь сам – по-моему, неплохой сервис со стороны пациента, а, Док? – Долгое время наедине с собой Вам определенно вредит, – недовольно хмыкнул Виллингтон, – Я бы сказал, провоцирует разгул дурной фантазии. – О, как это верно, – пробормотал я себе под нос и продолжил уже громче, – Какими судьбами? – выудив из-под подушки безразмерные и на первый взгляд даже необъятные карцерные штаны, я как мог быстро влез в них, не преминув, конечно, чертыхнуться пару раз, когда брючины безнадежно прилипали к мокрым ногам, – Если Вас сюда прописали за неугодные начальству дела, вынужден Вас расстроить: это «одиночка», кровати этой едва хватает на меня одного, так что спать Вам придется на полу... – Перестаньте паясничать, – с укоризной произнес Джереми и, после того, как я кивнул на место на койке возле себя, все-таки отлепился от стены и подсел ко мне. – Как Вас впустили? – потягиваясь и растирая ладонью тыльную сторону шеи, спросил я, – Вы, судя по виду, мимоходом из лазарета. Док был передо мной во всей красе, то бишь, в привычном белом халате. – Не суть важно: в отличие от Вас, мой юный друг, я умею быть дипломатичным, – съязвив, он вдруг засуетился и спустя пару секунд вынул из-за пазухи большое зеленое яблоко, будто фокусник – кролика из шляпы, – Вот, принес, что было под рукой. Понимаю, конечно, что лучше бы уж у меня под рукой был хороший кусок говядины... Нет, объясните, что смешного? Я покатывался от всей души. Док – человек-стабильность, остается собой в любых обстоятельствах. На яблоко я даже не мог смотреть: от одного его вида меня одолевал очередной приступ хохота. – Да нет, нет, ничего, – утирая глаза, выдавил я, – Спасибо, правда... Я почти тронут. – Хотел бы я посмотреть на то, как Вы будете смеяться пару дней спустя, когда пустой рис Вам окончательно осточертеет, – буркнул Виллингтон, но тут же сам оставил свои обиды, – Впрочем, это не главное, – он предусмотрительно повернулся к камере затылком, – Я принес Ваше лекарство. Вы же пьете, как я и говорил? – Пью, – ответил я, не шевеля губами, и, сжав в ладони оставленный там блистер с таблетками, неспешно оттаранил его под матрас. С тех пор, как Док прооперировал мне сердце, я стал кобениться куда реже. Все-таки жизнь спас. – Не вздумайте бросать, если не хотите иметь со мной дело чаще обычного. – Да я бы рад, только все равно отнимут, – продолжил я столь же невнятно, – Еще и по печени отпинают в довесок, чтоб не повадно... – Так не будьте ослом, – вдруг огрызнулся Джереми и взглянул на меня даже как-то зло, – и принимайте их незаметно. В конце-то концов, агент Вы или нет? – К сожалению, да, – не без самоиронии улыбнулся я. – Славно, что Вы еще это помните, – он выдержал театральную паузу, – Я попытаюсь выхлопотать Вам досрочное освобождение, – чуть наклонившись ко мне, Док заговорил тише, – Эти стены еще никогда не доводили Вас до добра. Ума, чтобы впредь не путаться со службой охраны, Вам, я надеюсь, хватит, но еще пара бронхитов с инфицированием местным грибком, и астма Вам обеспечена, – живо тараторил он и прервался всего на секунду, чтобы поправить очки, – А с Вашим сердцем подобный диагноз непозволителен... – Я искренне ценю Вашу заботу, Док, – усмехнулся я, – но, право слово, я не тот человек, ради которого стоит лишний раз подставлять Фонду задницу, так что Ваши «хлопоты» излишни... Я хотел сказать что-то еще, но вдруг заметил, как Виллингтон переменился в лице, за пару мгновений успел побледнеть и резко залиться краской, чем спровоцировал мое явное недоумение. – Вы, В-Вы-ы-ы... – он стянул очки и принялся яростно протирать их полой халата, – в каком это смысле? – О... – до меня дошло: я зашелся хохотом, глядя на то, как Джереми, чье недурное знание японского несмотря на несколько лет работы на нас порой давало брешь, смущенно хлопает полуслепыми глазами, – Простите меня за мой солдафонский жаргон. Я не хотел Вас обидеть... Вы разве не знаете этого выражения? – Я предпочитаю, чтобы в моем присутствии не выражались, – выпалил Док, напяливая очки, которые, как мне показалось, сделались только грязнее, обратно, – Впрочем... – он глубоко вдохнул и выдохнул лишний раз и, наконец, продолжил, – я так и не сказал, зачем я здесь. Я пришел, чтобы Вас обрадовать: Кудо-кун очнулся сегодня утром. Настало мое время бледнеть. Я медленно опустил голову и уперся лбом в раскрытую ладонь, пока Док продолжал бормотать: – Ему пока немного сложно передвигаться и ориентироваться в пространстве, но это вопрос нескольких дней. Жаль, что именно сегодня Вы не смогли прийти повидать его... – Вы сказали ему, что я приходил?! – вскинулся я так резко, что Виллингтон едва не отпрянул. – Пока нет, но... – Джереми, заклинаю Вас: не говорите, – удержавшись от того, чтобы вцепиться в его руку, выдохнул я с облегчением и одновременно с новой тревогой, и, осознав, что веду себя, как больной, принялся врать с три короба, – Вам ясно? У Кудо нет предпосылок к тому, чтобы верить, что я способен на маломальское сострадание. Если они появятся, мой воспитательный метод рухнет, как карточный домик... – Ваш метод, судя по всему, коренится в далеком средневековье, Хикару, – оторопел Док и, кашлянув, деловито поинтересовался, – Вы его, часом, розгами не порете – для большей убедительности?.. – Ах, Вам смешно! – фыркнул я, – Видимо, потому, что Вы его только и видели, что травмированного, или того лучше – без сознания. И даже не подозреваете, на что он способен в добром здравии, особенно если его распустить! – Не говорите ерунды, – наконец, пристыдил меня Джереми, – Вы, очевидно, совсем позабыли характер своего стажера, пока он был не в состоянии его проявлять. Кудо-кун славный юноша. Непростой, конечно... но он привязан к Вам точно так же, как и Вы к нему. И я уверен, что он был бы рад видеть Вас сегодня. Я только вздохнул и, помолчав и основательно переворошив рукой собственную шевелюру, ответил: – Сделайте то, что я Вас прошу. Не говорите ему. И о том, что я здесь, тоже не говорите, – увидев, что Док рвется мне возразить, я поспешил договорить, – Чего доброго, вспылит и решит пройтись по моим стопам. Мы оба этого не хотим, ведь так? – Если рассуждать с точки зрения врача, я бы никому не пожелал оказаться в этом месте, – вздохнул Виллингтон, окидывая беглым взглядом мою крохотную комнатушку. – Тогда не оставляйте своего врачебного занудства до последнего вздоха. Тем более, что пока у Вас это так хорошо получается, – едва улыбнувшись и проигнорировав возмущение Дока, я встал и, пройдя пару шагов до железной двери, затарабанил в нее кулаком, – Эй, девочки! Забирайте визитера: его труба зовет... Дверь вскоре распахнулась, я привычным движением увернулся от удара какого-то амбала из охраны под кудахтанье Джереми, а затем выпроводил обоих. Вернувшись к кровати, я навзничь рухнул на нее спиной, кое-как дотянулся до сигаретной пачки – тому единственному из всего барахла, что мне позволили оставить при себе, не считая трусов – и, закурив, принялся пялиться в потолок, рассматривая трещины, потеки и пятна плесени. А перед глазами все равно, хоть ты тресни, сплошь мелькала высокая худощавая фигура и седая вихрастая голова и металось множество голосов. Он привязан к Вам точно так же, как и Вы к нему. Держитесь от мальчишки подальше. – Черта с два... – выдохнул я медленно и ровно, будто в полусне, затушив окурок о стену и уткнувшись переносицей в локтевой сгиб. Остаток дня я борюсь то с радостью по поводу того, что Ре вернулся, то с досадой оттого, что не увидел, как он возвращается. И отчаянно стараюсь не думать, до чего же крепко я влип.