Я чувствую, знаю, я вижу – это ты.
Это ты, и ты на другом конце бесконечности. Всё загорается, я хочу кричать – но горло не слушается, и получается только хрип; я хочу перелететь, но у меня нет крыльев, я хочу перепрыгнуть – но я сорвусь вниз. Невидимая веревка натягивается, и сердце заходится в припадке – бездумно хочет, кричит, порывается к тебе –а ты на другом конце пропасти.Я совру, если скажу, что просыпаюсь.
Они говорили, что сны – зеркала реальности. Они говорили, что сны – отражение наших желаний и страхов, единственная видимая картинка нашего подсознания. Они создали тысячи разных сонников и сотни разных трактовок одного и того же – выбирай на любой вкус. По Миллеру мне срочно нужно принять крайне важное решение, Хассе сулит мне длинную полосу трудностей, а по Фрейду эта пропасть – символ моих сексуальных неудач. Трактовок – тысячи, а нужной среди них нет. Всю жизнь я дышал, дышал воздухом и совсем не замечал этого. Я вдыхал и выдыхал, наполнял и опустошал лёгкие каждую секунду своей жизни – абсолютно неосознанно жил. И вдруг весь воздух мира заканчивается – игра окончена, лимит исчерпан, поставка кислорода прекращена. И живи теперь с этим. – Шурик, тебе кофе брать? – голос Макса непозволительно резко врывается в клубок мыслей, и от неожиданности я открываю глаза и врезаюсь головой в оконное стекло. – Да, – вместо ответа получается заспанный хрип, – Да, и покрепче. Макс уходит, а я выпрямляю шею, превозмогая боль. Всё тело затекло от долгого полу-лежания полу-сидения в неестественной позиции, и хруст разминаемых конечностей приятно отдаёт в суставы. Мне кажется, что этот тур длится вечность – точно также, как и поездка из пункта А в пункт Б на этом чёртовом автобусе. Чувствую всем телом, что ещё парочка таких переездов, и мой позвоночник навсегда останется в форме искривленного в разные стороны вопросительного знака, и никакая Израильская медицина уже не поможет. За окном – упорно ничего нового. Кажется, сам пейзаж протестует против перемен – всё тоже самое было за стеклом и вчера, и позавчера, и месяц назад. Всё та же стандартная заправка, та же далекая от презентабельности трасса, даже дерево у дороги – точь-в-точь как то, которое мы когда-то уже проезжали. Где-то в углу не до конца проснувшегося мозга возникает неприятная мысль, что вся эта дорога – бесконечный замкнутый круг, и мы никогда не приедем в пункт Б, да и пункта А никогда не существовало. Всё, что есть – заправка, трасса, дерево и мой сон. Выпрыгиваю из автобуса к ребятам и разминаю ноги. Первая сигарета неприятно царапает горло, но Макс с горячим кофе появляется сразу после второй затяжки, и я благодарно киваю ему, обжигая гортань большим глотком. Ты – тоже здесь, ещё более сонный, чем я. Ветер незатейливо треплет твои запутанные волосы, пока ты зациклено щёлкаешь явно неисправной зажигалкой снова и снова, и никак не можешь добыть даже искры. Ты никак не реагируешь на реальность – весь твой вид кричит о том, что ты ещё не проснулся, и мне отчаянно хочется подойти и вдохнуть запах твоего сна. Но это – запрещено, между нами– пропасть. Ноги не слушаются. Подхожу к тебе на максимально дозволенное собственным чутьем расстояние, а бездонная пропасть концентрируется на двух шагах между. Уходит не только вниз, но и вверх – превращается в огромную титановую стену. Мне даже кажется, что если я вдруг решу к тебе прикоснуться, то весь мир разорвется на атомы, потому что это касание будет противоречить каждому его закону. На вытянутой руке поджигаю тебе твою тонкую – будто очнувшись, поднимаешь на меня абсолютно нечитаемый взгляд, и бросаешь короткое «спасибо». Вроде бы стоишь в полуметре от меня – протяни я руку, и мог бы поправить ту самую, непослушную прядь волос, которая спадает тебе на лицо и заставляет недовольно щуриться. Вроде бы ты в полуметре, но физика будто шутит – ты на другом конце земного шара, а я тебя не вижу и не чувствую, не могу даже прочитать субтитров, которыми ты разговариваешь. И не верь после этого в четвертое измерение. Дым от наших сигарет смешивается в один – наблюдаю за этим излишне завороженно, будто за каким-то необъяснимым чудом. Ты несколько раз открываешь рот, пытаясь сказать что-то, но в итоге сдаешься, разворачиваешься и уходишь. Боковым зрением выхватываю сочувственный взгляд Яника – смотрит на меня так обезоруживающе тоскливо, будто всё это происходит не со мной, а с ним. Подмигиваю ему и тоже ныряю обратно в автобус – очень сложно существовать рядом с таким количеством тонко настроенных душ. Такое чувство, будто на мне совершенно нет одежды – ощущение, похожее на то, которое возникло когда-то, ещё много лет назад, в гримерке. Ты тогда просто на меня посмотрел – никто даже не видел этого взгляда, но все испарились из комнаты мгновенно, будто по команде. Все всё понимают и все всё чувствуют, и вежливо молчат. Спустя пару минут автобус снова трогается, и счетчик оставшихся в нём часов возобновляет своё движение к нулю. За окнами мелькают деревья, и небо постепенно начинает золотиться закатом, будто нарочно напоминая о том, что время всё же не бесконечно. Пальцы будто сами собой выстукивают какой-то старый, смутно знакомый мотив на коленке, и неожиданно для самого себя грудь разгорается желанием попробовать его сыграть – вспомнить. Через пару минут гитара уже в руках, но, как назло, нигде в чехле нет ни одной «тройки» – медиатора шириной три десятых миллиметра. Все давно знают, что я играю только ими, даже закупают их в откровенно неадекватных количествах, но, когда нужно, как всегда, ни одного под рукой нет. – Ребят, есть у кого тройка? – спрашиваю негромко, выныривая в проход между сидениями. Картина всеобщего досуга почти умилительная. Прямо посреди прохода висит между сидениями чья-то гитара, и Макс с Борей играют на ней в карты, с горем пополам устроившись в позах лотоса на неудобных креслах. Присмотревшись, узнаю чехол Андрея, и мысленно аплодирую ребятам за решение сымпровизировать стол из инструмента человека, который сдувает со своих гитар пылинки, а в руки их даёт только тем, кого лет десять уже знает, и всё равно при этом нервничает. Отсутствие шума и драки объясняется просто – сам Андрей, собственник новоиспеченного игрального стола, лежит с закрытыми глазами на пару сидений дальше, выставив ноги в проход, и, видимо, улетает в космос под Radiohead– иначе объяснить отчётливые, довольно громкие и бесконечно заунывные завывания на иностранном попросту невозможно. В самом конце салона Яник безуспешно пытается незаметно курить в окно, практически полностью закутавшись в стандартную синюю шторку, а ты сидишь посреди всего этого безобразия, и сосредоточенно читаешь книгу. Мой вопрос остаётся без ответа – Боря с Максом его просто не слышат, громко обвиняя друг друга в мухлеже. Яник может и слышит, но либо старательно сливается с интерьером, чтобы не получить за курение, либо же с концами запутался в шторке и занят собственным спасением. Андрей вообще где-то в космосе – ему не до медиаторов. – У меня где-то была, – отвечаешь, уже роясь в недрах своего рюкзака, и я облегченно выдыхаю, — Вот. Через пару секунд ты протягиваешь мне «тройку» – переходник на австралийские розетки. У меня отнимается дар речи. Всю жизнь говорили на одном языке, тридцать лет понимали друг друга с мельчайшего полу вздоха, чтобы сейчас ты протягивал мне переходник на австралийские розетки, вместо единственного медиатора, которым я когда-либо мог играть. На кой чёрт мне этот ебаный переходник?! – Спасибо, – кое-как выдавливаю из себя, уже даже не пытаясь сопротивляться тянущей боли в груди. Это, вроде бы, мелочь – но мир окончательно разлетается вдребезги. Его осколки отражают пропасть – она скалится и смеется. Она громко хохочет и неистово веселится – никак не может нарадоваться тому, что впервые за всю жизнь меня всмятку разбивает об оглушительное одиночество. Будет честным соврать, что я могу без тебя жить. Пропасти это нравится – она больше не даст тебе меня услышать, и не даст мне к тебе прикоснуться. Её тьма питается моим бессилием – этим жутким, парализующим отчаянием. Ей нравится видеть, как мы похоронили самих себе под глупыми обидами друг на друга, нравится становиться глубже, расти всё шире от каждой мелочи. Ещё немного – и я не смогу разглядеть даже твоей фигуры по другую её сторону. Пропасти нравится, что мы сами её увеличиваем. – Ёб твою мать! – громкий крик на весь автобус развевает туман вокруг и кое-как возвращает в реальность. Звук настолько неожиданный, что Макс с Борей сразу забывают про свой спор и синхронно поворачивают головы на звук. Ты рефлекторно вскакиваешь на ноги и с размахом впечатываешься головой в полку над сидением, и даже Андрей резко выныривает из своей нирваны и шокировано озирается по сторонам. В конце салона Яник всё же терпит очевидное поражение в сражении с синей шторкой – с грохочущим звоном она отрывается от окна вместе с металлическим креплением, а он падает спиной на сидение, громко матерится и барахтается, пытаясь выпутаться. Все присутствующие в каком-то странном онемении молча наблюдают за этой сценой, и когда его голова всё же показывается в складках синей ткани, его встречают пять пар внимательно следящих за ним глаз. – Всё нормально, ребята, – выпутывает из шторки правую руки, показывая большой палец, и пытается отшутиться. – Вот как бывает: вроде просто безобидная шторка, а все вы видели, что творит. А мораль вот в чём: никогда не… Но закончить мораль Яник не успевает, потому что Андрей оборачивается и видит свою бесценную гитару, безжалостно подвешенную между сидениями. Через секунду все голоса включаются одновременно – ты с громким шипением трешь ушибленную голову, Андрей материт всяких криминальных личностей, позволяющих себе невесть что, а Макс с Борей невинно протестуют и по-детски разводят руками. Яник внезапно начинает громко оправдывать картёжников, параллельно пытаясь приделать карниз со шторкой на место, и шума становится ещё больше. Ты перестаёшь тереть голову и растерянно смотришь на то, как Андрей ревностно запихивает свою гитару на самую дальнюю полку, продолжая громко материть всех и вся, а Яник роняет карниз себе на ногу и громко охает. Меня вдруг пробирает безудержный смех – тот самый, которому никак невозможно сопротивляться. Это чистый автопилот – видя всеобщее замешательство ты рефлекторно поворачиваешься ко мне, рефлекторно сцепляешь взгляды, и вдруг тоже начинаешь смеяться. Мы смотрим друг на друга через огромную пропасть, и смеемся. В новогодней суете все мечутся, будто умалишенные. До боя курантов осталось не больше пяти минут – один из наших друзей бегает по комнате в поисках торжественной бутылки шампанского, отложенной до полуночи, а другой пытается найти пульт от телевизора в складках дивана. Мы знаем друг друга уже почти четыре года – в мои девятнадцать это бесконечно долго, а в твои семнадцать – вечность. На фоне всеобщей суматохи громко играет Наутилус – а я вдруг вспоминаю тот момент, когда ты впервые заговорил со мной, и как впервые показал свои стихи, смущенно глядя в пол. Веришь мне, они были настолько паршивыми, а способ знакомства настолько странным, что мне сразу захотелось с тобой подружиться – кто же тогда мог знать, что спустя четыре года это приведет нас сюда, в чью-то переполненную насквозь чужими людьми квартиру. Ты потеряно стоишь посреди комнаты и всё порываешься кому-нибудь помочь, но только мешаешься у всех под ногами. Я смотрю на тебя и почему-то теряюсь тоже. Все люди, присутствующие здесь, вдруг резко теряют значение – ни с кем из них мне не хочется сейчас разговаривать, никого из них не хочется понимать – к ним совсем не тянет. Почему-то хочется подойти к тебе и дотронуться, или выйти из комнаты и умыться ледяной водой – всё, что угодно, лишь бы только делать хоть что-то, а не стоять потеряно возле ёлки и пялиться на тебя. В комнате хаос – кто-то уронил бокал, и он с громким звоном разбился, кто-то охает и просит принести веник, кто-то неловким движением сбивает антенну телевизора, а потом пытается настроить всё обратно – комната наполняется шипением белого шума, невпопад прерываемого глупо-веселой новогодней песней, и задорный женский голос причудливо вторит завываниям Бутусова из старого проигрывателя. Парочка нестройных голосов трагично подпевают Наутилусу, пока ещё пара человек вторит новогодней песне из телевизора – звуки смешиваются в странную какофонию, и у меня появляется неадекватно сильное желание громко затянуть ещё одну – третью, непременно тоскливую, песню. – Ребят, может кто-нибудь поставить «Я хочу быть с тобой» под куранты? – громкий бас вклинивается во всеобщий шум, и хозяин проигрывателя бежит выполнять поручение, но спотыкается о веник и с грохотом падает на пол вместе с парочкой елочных игрушек. Возвращаюсь глазами к тебе и нервно сглатываю. Мимо тебя носятся в разные стороны наши друзья, а ты смотришь на меня, немного опустив голову и приподняв брови, и во взгляде читается смех и что-то ещё, что-то авантюрное и теплое. Все звуки сливаются в один сплошной ком, а боковое зрение перестаёт реагировать на всеобщую суматоху – я смотрю в твои глаза, из которых огромными прожекторами лучится смех, и невольно сам начинаю смеяться. Давай уйдем отсюда, – читаю отчётливо в твоём смеющемся взгляде, сам же этому удивляясь. Я думал, так бывает только в книгах – чтобы люди друг друга читали, чтобы разговаривали друг с другом невидимыми субтитрами, чтобы переводили палитру эмоций в чьих-то глазах в понятный, почти печатный смысл. Ухмыляюсь про себе – конечно, всё это глупости, я просто уже пьян. Так не бывает. Хозяин проигрывателя всё же справляется с пластинками, и первые аккорды «Я хочу быть с тобой» сразу вытесняют все остальные звуки. Теперь я боюсь смотреть на тебя, но не могу не смотреть – боюсь того, что ты можешь во мне прочитать. Улыбаешься мне весело и немного хищно, а я отвечаю тебе тем же – и вижу тебя насквозь, и знаю, что ты тоже видишь меня насквозь. Или мне только так кажется. Прямо сейчас, давай, уйдем отсюда, – читаю в твоих глазах снова, и вдруг поддаюсь сумасшествию – начинаю медленно пятиться в сторону двери, не отрывая от тебя глаз, а ты также медленно идешь на меня, не забывая незаметно свинтить бутылку вина с праздничного стола. Улыбаюсь этому твоему жесту, пока мальчики приглашают девочек танцевать, пока ты мучительно медленно, плавно идёшь на меня и улыбаешься, пока твои глаза ослепляют сумасшедшей, пьяной решимостью, пока меня не поглощает темнота коридора, пока ты не появляешься в ней же и не закрываешь дверь в переполненную массовкой комнату. Стоим друг напротив друга в полутьме коридора, ты улыбаешься всё так же лукаво-хитро, всё так же сверлишь глазами, а мне хочется просто до тебя дотронуться. Может, ты и правда читаешь меня, может и правда бросаешь «давай» всем своим существом, а может мне это только кажется. Протягиваю вперед руку, и осторожно провожу ладонью по твоему лицу. Медленно и бережно – так, будто имею на это право. Как будто это правильно – это, а не то, что нам твердили всю жизнь родители и партия, уголовный кодекс и общество, фильмы, книги и музыка.Я хочу прикасаться к тебе.
Я не знаю точно, кто первый впервые поцеловал другого. Не помню, сколько точно мы времени провели в этом коридоре, бережно целуясь и жадно касаясь лиц, шей, ключиц. Не помню, сколько раз мы вдыхали друг друга, смешивая два дыхания в одно, сколько раз я запускал тебе руки в волосы, сколько раз внутренне содрогался от мысли, что ты развернешься и уйдешь, и сколько раз успокаивался, заглядывая тебе в глаза – сумасшедшие, довольные, спокойные – такие же, как мои.Я хотел к тебе прикасаться – и я прикасался.
и если не это было правильным,
то что?
Всё вокруг вдруг решается само собой – Яник вставляет карниз на место, Макс с Борей признают свою вину, а Андрей успокаивается и всех прощает. Ты всё ещё смотришь на меня через пропасть, и мне не видно твоих субтитров, не слышно твоих мыслей – только силуэт маячит где-то вдали. Старое воспоминание продолжает биться в памяти, наслаиваясь на реальность – семнадцатилетний ты смеешься, глядя мне в глаза и посылая сигналы, и мне хочется до тебя дотронуться – также сильно, как и тогда, тридцать лет назад. Семнадцатилетний ты посылает мне сигналы сквозь пространство и время, и один из них вдруг мигает красным на фоне остальных. Смутное осознание чего-то бесконечно важного мельтешит в закромах сознания, но никак не хочет показываться – и я отвожу взгляд. Всё это как будто старый фильм, который я смотрю вечером, и никак не влияю на происходящее – нелепая склейка событий, и мы уже на сцене, и уже прозвучал первый аккорд последней песни, а зал подмигивает нам тысячами огней. Мы играли её уже тысячи раз, слова затерлись до дыр, а пальцы сами встанут на нужные аккорды, даже если разбудить меня посреди ночи, и попросить сыграть. Ухмыляюсь вдруг от осознания, что даже если не будить – всё равно сыграю. Только вот что-то иначе. Та музыка, которую создавал когда-то давно, звучит совершенно по-другому теперь. Она знакома мне до тишины, но одновременно с этим не знакома совсем – будто её писал вовсе не я, а кто-то другой. Тот момент, когда пальцы впервые роняли эти ноты на гриф, почти полностью стёрся из памяти – я не помню, как решил поставить их в нужной последовательности, не помню, как мелодия медленно выстраивалась передо мной. Фрагмент процесса её создания будто исчез, оставив вместо себя пустующий пробел, и мне остался только результат – цепочка аккордов на бумаге, навсегда выжженная в памяти. Как же смог я это создать? – Я не вернусь, – многоголосый зал бросает тебе твои слова в лицо ещё до того, как ты сам успеваешь их спеть. Смотрю на тебя вопреки устарелой привычке – знаю, как действует на тебя громкий хор, кричащий тебе это. Примерно так же, как толстая бетонная стена, появившаяся из ниоткуда на ночной трассе, по которой ты летишь со скоростью больше двухсот пятидесяти. Ты разбиваешься в лепешку. Я никогда не поворачивал к тебе головы в этот момент – не хотел видеть взгляда, когда за мгновение «до» ты замечаешь стену. Такого же, как тогда – много лет назад, когда один я, без хора и даже грустной музыки на фоне, сказал тебе твой приговор. Ты не был бы собой, если бы не сделал из этого хит. Знаю, что если посмотрю – сам влечу в эту стену, разбившись с концами. Знаю, что вру самому себе – я и так влетаю в неё каждый раз просто потому, что чувствую каждым своим нейроном, как ты разбиваешься об неё. И сейчас, почти впервые, я смотрю. Всё как по сценарию – ты снова распадаешься под эту строчку, и от этого снова распадаюсь я. Никто этого никогда не заметит – ты возвращаешься через секунду, снова улыбаешься залу и поёшь дальше – будто не возвращался только что на двадцать лет назад. Только вот что-то иначе. Ты поешь собственные стихи, и я отчетливо вижу, как сам же им удивляешься. Пытаешься вести себя, как ни в чём не бывало, но если провести бок о бок с тобой жизнь, можно услышать то, что сейчас ты произносишь их будто впервые. Заново осознаёшь каждую строчку, осознаешь по-новому, находишь что-то такое, чего не видел раньше, чего даже не вкладывал – но вот же оно, прямо здесь, лежит почти на поверхности. Поёшь, пробуешь на вкус каждое слово и не понимаешь, как же ты написал всё это, не понимая собственного текста так, как понимаешь сейчас. И всё это слышно по голосу. Как же так получается, что мы полностью понимаем то, что сами создали, только спустя время?Как же тогда мы это создавали?
Кто тогда это создал?
Подъезд приятно холодит тело прохладой после уличной июльской жары. Мы поднимаемся в нашу квартиру по лестнице, а в груди неприметным мотыльком бьется слабое вдохновение – слишком незначительного, чтобы создать что-то стоящее, и слишком заметное, чтобы оставаться спокойным. Грудь загорается желанием что-то играть – пускай чужое, пускай нелепое, пускай просто водить пальцами по струнам, но всё же играть. Краем глаза замечаю твоё лицо – ты примерно в том же состоянии, так что скорее всего эта незначительная вспышка закончится тем, что мы будем громко петь чужие песни, по очереди глотая виски прямо из бутылки. Всё случается мгновенно – ты резко налетаешь на меня, хватаешь за воротник рубашки и впечатываешь в стену прямо посреди лестничной клетки. Секунда, и ты касаешься меня каждой клеточкой тела, ведешь носом по щеке, и резко замираешь, дыша губами в губы. Пальцы сжимают мою рубашку мертвой хваткой, ты смотришь на меня и громко, с наслаждением вдыхаешь – а я ощутимо, почти физически загораюсь. Что-то бьется в грудной клетке – в легких, наполняет их до отказа сумасшедшим, секундным восторгом, и мир вспыхивает так ярко, что становится сложно держать себя в руках. Дышишь сбивчиво, дышишь истерично – я схожу с ума, когда ты касаешься края моей верхней губы своей нижней. Где-то наверху громко открывается чья-то дверь, когда ты закрываешь глаза и прижимаешься ещё ближе. Рефлексы молниеносны – ты срываешься с места мгновенно, и вот я уже лечу за тобой по узкой лестнице, громко топая кроссовками по ступенькам. Я пытаюсь догнать тебя, пока ты выдаешь запредельную скорость – какая-то женщина смотрит нам вслед, не понимая такого энтузиазма от двух взрослых мужчин. Топот сливается в один, эхо подъезда бьет по ушам – и я вдруг смутно слышу музыку – она звучит из моих легких, она просится наружу, она бесконечно хочет, чтобы её сыграли. Это меньше, чем мгновения, и я уже догоняю не тебя – я догоняю её, я лечу вверх и не вижу ступенек – я вижу свои пальцы на грифе гитары. Пальцы трясутся, когда я пытаюсь найти свои ключи в кармане, а дверь не хочет открываться с первой попытки. Тебя тоже почти трясет – выхватываю краем глаза твой взгляд и взрываюсь снова. Не сознанием, шестым чувством понимаю, что тебя распирает от слов, что тебе прямо сейчас необходимо к бумаге и ручке, что если ты не скажешь их – они разорвут тебя изнутри. Ты излучаешь энергию, ты сейчас горишь, горишь физически – в глазах больше, чем сумасшествие, там весь чертов огонь мира. Когда дверь всё-таки подчиняется ты почти сносишь её – роняя вешалку в прихожей бежишь в спальню, а я бегу за своей музыкой туда же – мы встречаемся в дверях, что-то разбивается и грохочет за спиной, взгляд падает на гитару. Через пять секунд она у меня в руках, и последнее, что я замечаю перед тем, как приостановить существование – то, как ты сносишь со стола почти всё, выхватывая из груды бумаг свой блокнот. Я не знаю, сколько прошло времени перед тем, как мир начал возвращаться. Первым пришло зрение – комната за грифом гитары находилась в приятном полумраке. Следующим вернулся слух – я услышал не только свою музыку, которую машинального продолжал играть, но и треск откинутой куда-то на пол ручки – значит, ты тоже уже вернулся. Подхожу к тебе, переступая через листы на полу, кладу руку на правое плечо, а через левое заглядываю в блокнот. Черными косыми буквами на линованных листах уже выведена финальная версия твоих слов. Машинально, автоматически пробую мысленно наложить твой текст на свою музыку, и замираю, не зная, что говорить, что делать, как существовать дальше. Они подходят так, будто друг для друга и были созданы.Ответь мне, что это было?
Они говорят, что сказок не существует – и это бред. Сказки существуют, и бывают разными – трагичными, смешными, болезненно счастливыми – любыми, какими только тебе захочется. Мы создаём их сами – косыми взглядами, неровными жестами, звенящими мелочами, от которых позже наворачиваются слёзы. Когда ты пришел в мою первую квартиру, и выкинул все окурки из моей пепельницы. Когда ты споткнулся о камень на дороге, и чуть не упал в лужу, а я подхватил тебя и понял, что всё моё существо разрывается от непонятного, непривычного желания во что бы то ни стало защитить тебя от всего мира. Когда я щёлкал и щёлкал зажигалкой, но пальцы тряслись, и я никак не мог подкурить сигарету – ты читал книгу на другом конце комнаты, и автоматически, вряд ли даже осознавая свои действия, встал и подкурил мне, и вернулся обратно в кресло, ни разу не поднимая взгляда от страниц. Когда мы выключаем свет в комнате в четыре утра, а засыпаем в шесть – просто потому, что разговариваем, разговариваем и не можем остановиться. Когда ты пишешь что-то всю ночь, а я бесконечно долго пытаюсь заснуть из-за приступа бессонницы, и спустя четыре часа всё-таки засыпаю поперек огромной кровати, а на следующее утро обнаруживаю тебя спящим на неудобном диванчике, с ногами,висящими в воздухе – просто потому, что ты не хотел потревожить мой беспокойный сон. Когда у нас заканчиваются сигареты посреди ночи, и я отдаю тебе последнюю, потому что знаю, что тебе не хватит половины, и вру, что у меня есть где-то заначка для себя, просто я поищу её позже. – Шурик, но есть же всё-таки хоть какой-то шанс, что мы создадим что-нибудь вечное? – спрашиваешь в тот самый Новый год, в том самом коридоре, обнимая меня и говоря куда-то за плечо, потому что такие вопросы не задают, глядя в глаза. – Конечно, мы создадим, – отвечаю тебе, и действительно в это верю, – Мы создадим всё, что ты захочешь.дело совсем не в том, что ты читал меня, как открытую книгу.
не в том, что я видел тебя насквозь.
всё это следствие, не причина.
дело даже не в том, что ты был моей музыкой.
не в том, что я был твоими словами.
дело не в этом.
Я обнаруживаю себя на столе в гримерке, безуспешно щелкающим зажигалкой, когда нестройное эхо голосов резко вырывает меня из размышлений. Досада обжигает горло покруче горячего кофе – что-то смутно очевидное, бесконечно важное готово было вот-вот показаться мне, но снова вырвалось прямо из рук, напуганное голосами в коридоре. Ты вваливаешься в комнату вместе с Яником, и запрыгиваешь на стол совсем вплотную ко мне – на слишком опасное, откровенно запрещенное расстояние. Ещё пара сантиметров, одно неловкое движение – и мир распадется на части, разорванный пропастью, сквозь которую мы не можем друг до друга дотрагиваться. – Ты что, нервничаешь? – спрашиваешь вдруг, впервые за последние полгода заговаривая со мной не о работе, и зажигалка, которой я всё продолжаю бездумно щёлкать, чуть не вываливается у меня из рук. Яник как может старается слиться с пространством. – С чего ты взял? – спрашиваю, не глядя на тебя. – Ты если нервничаешь, никогда не можешь себе нормально подкурить, – отвечаешь так, будто объясняешь что-то совсем очевидное, будто ребенку. И забираешь зажигалку прямо у меня из рук, почти дотрагиваясь до моего мизинца, и молча подкуриваешь мне одним движением. Я не успеваю сказать «спасибо», не успеваю осмыслить произошедшее, не успеваю даже вдохнуть – дверь резко открывается, почти слетая с петель, и в гримерку, громко о чем-то сетуя, вваливается Макс, и прямо за ним заходит Боря, бережно несущий на ладони сломанные солнцезащитные очки. – Да не расстраивайся ты так, серьезно, – говорит Макс, сочувственно глядя на осколки, – Мы тебе такие же купим, даже лучше. – Да не нужны мне другие такие же! – вдруг взрывается Боря, не открывая отчаянного взгляда от очков, – И никакие лучше тоже не нужны! Мне нужны эти, именно эти и только эти! И он продолжает говорить что-то о том, что их ему привезла откуда-то дочь, что они счастливые, что дело именно в них, и Макс отвечает ему что-то про ремонт и знакомого мастера, но звук постепенно сходит на нет, и я улавливаю тот сигнал, который смеясь посылал мне семнадцатилетний ты в автобусе, тот сигнал, которым вибрировало пространство на концерте, то осознание, которое никак не хотело показываться, и вот оно, прямо здесь, в этой шумной комнате – смотрит мне в глаза и ничего не боится.дело в тебе.
я никогда, никогда не хотел другого такого же.
я хотел тебя.
даже если бы ты не читал меня в упор, как не читаешь сейчас – это не имело бы значения.
потому что дело в тебе – нихера не в том, как ты меня понимаешь.
потому что я, блять, люблю тебя.
А ты – любишь эмоции. Любишь не только победы, но и поражения. Любишь не только возноситься к небесам, но и оглушительно больно падать с них, ползать, корчиться потом на земле, вычесывая грязь с изломанных крыльев, будто мазохист, наслаждаясь даже самой разрывающей болью. Записываешь свою жизнь разными эмоциями на страницах блокнотов, сам же себя препарируешь и клеишь заново, закатывая глаза в никому не понятном экстазе – всё для того, чтобы потом, успокоившись, сложить тридцать слов в четыре больные строчки, и потом петь их, резаться о них заново, под мою – такую же – музыку. .а я точно такой же.
и дело в этом.
Они говорят, что сказок не существует – и они правы. Сказок действительно не существует и никогда не будет существовать – у них. У тех, кто не верит, у тех, кто с пеной у рта доказывает мне, что я сам себе придумал твои субтитры, а ты придумал мои. У тех, кто с высокомерным видом твердит нам, что мы просто безнадежные романтики, а всё это череда совпадений и только, у тех, кто всегда только смотрел – и нихера ничего не чувствовал. Они бесконечно правы – так оставим им их правоту.Потому что это – иначе.
Разрушить всё своими руками, искренне поверить в конец, вариться в собственном соку, убивая себя мыслями и снами, чтобы потом починить всё заново, снова вознестись между землей и небом.убить себя, чтобы создать что-то вечное, и снова воскреснуть.
Ты хотел эту пропасть – и вот она, здесь.Мы же сами её и создали.
Всё наваливается огромным комом, перед глазами мелькают картинки, обрывки прошлых эмоций, резонирующих с настоящим – всё сейчас здесь, в этой маленькой гримерке. Сорок лет мне понадобилось, чтобы понять, наконец, тебя и меня, сложить в один паззл все детали. Настоящее однажды передавит прошлое весом и значимостью, потому что так происходит всегда. А ещё каждое настоящее однажды становится прошлым, и так тоже происходит всегда. И поэтому я незаметно двигаю руку немного левее, и мир держится на паре миллиметров между нашими ладонями. Я не знаю, как они это замечают и это чувствуют, но через восемь с половиной секунд в гримерке никого нет. Черное пространство между краями пропасти вспыхивает красным пламенем, и на дышащих языках огня отражается жизнь. Сижу на диванчике в студии, а ты подходишь к Янику – не ко мне, с листком, на котором коряво выведен свежий текст. Мы не разговариваем уже больше месяца. Ты никогда не мог писать что-то стоящее, когда тебе действительно больно. Ты мог писать только успокоившись, держа мою правую в своей левой – выводить корявые буквы полные прошлой боли. Ты мог писать только зная, что я здесь. – Лёв… – говорит мягко, стараясь на тебя не смотреть, – Давай оставим где-то в черновиках, может, потом получится что-то из этого вытащить. Резким движением спрыгиваешь со стола, шаришь руками по карманам в поисках пачки и нервно закуриваешь. Рывком отходишь на безопасное расстояние и подходишь снова, ходишь по кругу будто тигр в клетке, и я понятия не имею, что со всем этим делать. Смотрю на тебя сквозь оконное отражение – если верить ему, то твоё плечо сейчас касается моего. Ты жизнеутверждающе врешь кому-то по телефону, что дела у тебя просто прекрасно, а тексты пишутся чуть-ли не каждый день – врешь, и пытаешься не смотреть на моё отражение. Я передвигаю плечо левее – и вот твоя зеркальная версия уже у меня в руках. – Это же не ты, – говорю стеклу, говорю твоим глазам в отражении. Ты ломаешься, ломаешься физически у меня на руках – ладонь с зажатым в ней телефоном разжимается и бессильно падает вниз, будто я говорю не словами – пулями, и они проходят навылет. Тебя подкашивает, голова опускается вниз – всего через пару секунд ты приходишь в себя, и оглушительно громко хлопаешь дверью студии, оставляя моё отражение в одиночестве. – Да, не я, – слышится мне твой голос из-за захлопнутой двери. Сигарета с шипением затухает в пепельнице, и я замираю в странной, неестественной позиции, не в силах ни уйти, ни остаться. – Ты знаешь, что у них происходит? – негромко спрашивает Яник у Макса, и моя рука, уже лежащая на ручке двери, примерзает к ней намертво. – Не знаю, – растерянно отвечает Макс, не догадываясь, что я стою прямо за дверью, – Но всё настолько плохо, что мне кажется, что это совсем конец. Отлетаю от двери, будто она внезапно раскалилась добела, и бегу от этого места, не совсем осознавая и понимая, куда. Медленно подхожу к тебе со спины, и смотрю на затылок. Всё, что связано с тобой, в эту секунду – сплошной ком боли. Тихий вечер, полный режущего горло холодным виски одиночества. Уже больше часа я смотрю на открытый диалог с тобой – пишу «прости» и стираю, пишу «приезжай» и стираю, пишу «я не могу так больше» и снова стираю. От тебя ничего не приходит. Разворачиваешься на пятках, и смотришь на меня в упор. Я перестаю чувствовать собственное тело – нервы сплетаются в клубок, парализуют, лишают возможности пошевелиться. Кровь оглушительно громко пульсирует в висках. Звон – и почти гробовая тишина комнаты нарушается пришедшим кому-то из нас уведомлением. Звон, вибрация, звон, вибрация – вздрагиваю каждый раз, когда телефон бьет стандартным звуком прихода сообщений. Всему силами пытаюсь не надеяться, пытаюсь не ждать увидеть твоё имя на экране. Это не ты. Это не ты. Это не ты. Тонкий нож каждый раз вспарывают грудную клетку, когда я переворачиваю телефон, и вижу, что это и правда не ты. – Шурик? Твой голос – почти звон разбитого стекла – резко выбрасывает меня из кокона собственных мыслей в реальность, и я смотрю на тебя через бушующее пламя пропасти. – Я за всю жизнь не видел у тебя такого взгляда, как сейчас, – говоришь тихо, но смотришь прямо в глаза. – Какого? – слово покидает горло сложно, и я откашливаюсь. – Такого, – произносишь и молчишь, будто боишься совсем сломаться, – Как будто ты стоишь посреди конца света. А как мне ещё смотреть, если это и правда конец света – то, что я хочу к тебе прикасаться, и не могу этого делать? Если я хочу, разрываюсь от желания всё исправить, но понятия не имею, как? – Ты же знаешь, всегда будет выход, – говоришь в ночную темноту много лет назад, пока я передаю тебе бутылку вина, – Мы ведь оба знаем себя. Я думаю, что мы не один раз всё сломаем, но столько же раз починим. – А если сломаем совсем, окончательно? – спрашиваю и пьяно улыбаюсь тебе, потому что здесь и сейчас это кажется неимоверной глупостью. — Это невозможно, – усмехаешься, и смотришь на залитое звёздами небо, – В этом случае – невозможно. Ты же и сам это знаешь. Всегда будет выход. Что-то ломается с оглушительным треском, от которого ощутимо закладывает уши, но я не сразу понимаю, что именно.мы смотрим друг на друга, стоя по разные края
про сти
па
это так просто
Я не успеваю заметить момента, как ты тянешься ко мне –замечаю только то, как мир снова собирается заново, а не разлетается на осколки, вопреки всем законам. Ты сгребаешь меня в объятия, жмешься лицом в плечо, шумно вдыхаешь, а я смыкаю руки за твоей спиной так крепко, как только возможно, и прижимаю тебя к себе сильнее. – О боже, Шурик, – шепчешь мне в плечо на грани истерики, – Прости меня, прости меня, прости меня. Ведешь рукой по моей спине, сжимаешь в кулак ткань кожаной куртки, а я вдыхаю тебя и запах твоих волос и прикасаюсь, прикасаюсь, прикасаюсь к тебе. Всё оправдано, всё залечено, всё сложено тремя движениями и одним словом, и я не могу, не могу понять, плачу я, или смеюсь.Я прощаю тебя.
– Всё нормально, всё хорошо, всё хорошо– будто в припадке вожу рукой по твоей спине и не знаю, успокаиваю я тебя или же себя. Зарываюсь носом в шею и бесконечно шепчу «прости», и ты то ли вздыхаешь, то ли всхлипываешь, когда я погружаю ладонь в твои волосы, и легонько сжимаю их в кулаке.я тебе – слова.
ты мне – музыка.
мы создавали вечное только вместе.
всегда.
Всё правильно, всегда было и будет правильно – потому что я нашел тебя, потому что я обнимаю тебя, потому что мы сами всё это создали – мы и никто другой.потому что только с тобой всё это и было возможно.
Я улыбаюсь тебе в плечо, переплетаю наши пальцы, слушаю твой сбивчивый шепот и отвечаю тебе таким же, я препарирую себя и разбиваюсь об тебя, я дышу.и всё так, как должно быть.
как всегда
должно было
быть.