Любовь сильнее

Любовь сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь. И.С. Тургенев.

Утро Александра Христофоровича Бинха выдалось преотвратнейшим. За окном хмурилось бесприютное осеннее небо, да драл горло петух. Предчувствуя холода и сырость, разболелись старые шрамы на спине, тянуло и выворачивало ногу, сломанную в Ханкальском ущелье. Казалось, хуже утра и быть не может. Да только Александр Христофорович от себя быстро глупую мысль отогнал от греха подальше. К своим тридцати с лишним годам понял он наконец простую, хоть и горькую истину: уж как бы ни было плохо — всегда может стать еще хуже. А себя жалеть — только Бога гневить. Самый первый раз, когда пожалел себя и на судьбу роптать начал, случился в далекой розовощекой юности. И повод к стенаниям самый пустячный — любушка его, человек, ради которого Сашенька Бинх не пожалел бы ни чести, ни жизни — предал, да так предал, что и честь замарал, и жизни чуть не лишился. Хотя это позже. А сначала пришлось с холодеющим сердцем письмо прочитать, пошлейшее кстати, что, мол, прости, не поминай лихом… Помнится, думал тогда юный дурачок, что сердце сейчас вот и разорвется. Выдержало. Только огрубело немного. Понял он про любовь то, что в чувствительных романах не пишут. Не разорвалось сердце и позже, когда приговорили вчерашнего всеобщего любимца к прохождению сквозь строй и бывшие товарищи сил не жалели. Тогда он к знанию новому про любовь добавил немного откровений про дружбу. И стоя на коленях в жидкой зловонной петербургской грязи, чувствуя, как по лоскуту срывают кожу со спины, решил Саша, что худшего в его жизни уже и не случится. Опять ошибся. Отправили его служить на Кавказ, в самое пекло. И не офицером, белой косточкой, а серой солдатской скотинкой. Понял он на войне многое и про высокоблагородий, и про честь офицерскую. И уж наслужившись, насмотревшись и на убитых, или того хуже, покалеченных, понял наконец Александр Христофорович Бинх, что всегда в этой жизни может стать хуже. Так что когда за заслуги перед Отечеством пожаловали ему высочайшее прощение и наградили офицерским чином, а потом услали в забытую и богом и чертом Диканьку, Бинх уже не роптал, на судьбу не жаловался. Диканька так Диканька. Приехал, службу начал нести честно, так, как он это понимал. Решил для себя, что жить будет тихо, не в свои дела соваться не станет. Одного урока хватило, чтобы уяснить, чем могут обернуться благородные порывы. Про любовную дурную горячку и вовсе позабыл, не позволял сердцу над головой верх взять, а если уж требовалось плоть потешить, так на то бордели есть. Там уже его вкусы знали: не терпит Александр Христофорович ложных охов и ахов, лести про мужскую стать и тому подобной глупости. Зато щедр и над мамзельками местными не куражится никогда. Так что жалеть себя Саша не стал, поднялся, поплавал в реке, не обращая внимания на холод и тянущие на спине шрамы, размялся с саблей, позавтракал. Только сегодня никак не удавалось стряхнуть с себя брюзгливый настрой. И были для такого дурного расположения духа две причины и обе пресерьёзные. Первая — три мертвые девки. И ведь не диво, что убили — лихих людишек и в самой Диканьке, и в окрестных хуторах хватало. Тут дело в том, как убили. Не ограбили, не надругались, хотя все три были молоды и хороши собой. И самое странное — грудная клетка вскрыта — а крови нет. А ею вся земля рядом с телом должна быть удобрена, это Александр Христофорович еще по Кавказу помнил хорошо, что случается, когда живому человеку грудь вскрывают, словно корочку на пироге. Тут же пошли по хуторам слухи об оборотне да о нечистой силе. Люди бояться стали, а где страх, там и паника, где паника, там и до бунта недалеко — очень уж всем хочется виноватого найти, примерно наказать, да и спать себе на печи спокойно. Бинх, конечно, слухи и лишние разговоры пресекал, да сам из Петербурга выписал себе с оказией несколько новейших книг про ликантропию. В оборотней он не верил, а вот в сумасшедшего, решившего, что он зверь, а не человек — вполне. Вторая причина плохого настроения Александра Христофоровича — приезд высокого начальства. Гуро Яков Петрович. Приедь очередной чинуша, трескун паркетный — и повода для беспокойства не было бы, такого уважь, умасли, взятку ему грамотно сунь — и дело сделано. Да только вот Гуро не просто чинуша. Про Якова Петровича легенды ходили еще когда Сашенька Бинх в кадетах служил. И про ум, и про удачливость редкую, шутка ли до тайной канцелярии в без малого тридцать годков дослужиться. Слышал он, что Гуро умён и зубаст, как волк матёрый, такого взяткой не прикормишь, руку по плечо откусит, и радуйся, что не голову. Собравшихся для торжественной встречи Бинх увидел еще издали, пока по раскисшей от осенних дождей дороги добирался до участка. Увидел и зубы аж свело: тут и батюшка в нарядной рясе, и парочка местных чиновников, предводитель уездного дворянства и вишенкой на торте — Тесак с огромным, не обхватишь, караваем. — Это-то зачем? — Бинх кивнул на гигантский, поистине сказочный каравай. — Так положено же! — Тесак перехватил уродище поудобнее. — Как же важных гостей и без хлеб-соли-то встречать? — Это я наказал, — Родион Евлампиевич Манилов пригладил напомаженные усишки. — Лишним не будет почтение выказать. Он неодобрительно посмотрел на Бинха: — Вы бы, Александр Христофорович, шпагу парадную взяли бы… Камзол… А то мало ли что… — Манилов улыбнулся, но как-то нервно, заморгал круглыми глазами. — Мало ли что? — Бинх удивился: Манилов был подлиза первостатейный, человек скользкий, не ухватишь, но всегда довольный собой. Ему-то уж с чего бы нервничать? Родион Евлампиевич не ответил, только многозначительно воздел к серенькому небу указательный палец. Встреча затягивалась, начал накрапывать мелкий нудный дождик, каравай заливало, хоть Тесак и старался прикрыть золотистую корочку. Чиновники тихо переговаривались с батюшкой. Бинх думал, что лучше бы он в участке остался, там всегда есть чем заняться. Наконец один из казаков, исполняющий обязанности то ли сторожевого, то ли смотрящего, завопил во всю глотку: — Едууут! Батюшка тут же приосанился, поправил крест, пригладил бороду, Тесак приподнял повыше каравай, слегка потерявший свой нарядный вид, но еще вполне съедобный. Бинх же напомнил себе, что высокое начальство как приехало, так и уедет, нужно просто переждать, перетерпеть и все снова войдет в привычную, хоть и расхлябанную колею. Первый выход господина дознавателя был роскошен. Батюшка, как увидел ярко-алое пальто, так только что крестным знамением себя не осенил, Бинх едва успел шикнуть на него сквозь растянутые в наипочтительнейшей улыбке губы. Хорош был господин Гуро, тут уж не поспоришь, до того хорош, что Бинх не сразу заметил, что приехал он не один и жмется рядом с ним совсем еще пацан, похожий на растрепанного вороненка, такой же чернявый и носатый. В отличие от получающего удовольствие от собственного великолепия Гуро, мальчишка смущенно жался за его спиной, прижимая к груди саквояж. Господин дознаватель, видно, был из деловых, тех, что каждую секунду берегут и на пустые разговоры не размениваются, ну по крайней мере с такими, как Бинх. Так что все приглашения отобедать Гуро отмел сразу с неожиданно обидным пренебрежением, осмотрел встречающих таким насмешливо высокомерным взглядом, что Александр Христофорович остро почувствовал, как нелепо должно быть он выглядит в глазах столичного щеголя. Вот уж весело поди будет потом на каком-нибудь суаре анекдотец про провинциальных недотеп ввернуть. — Ну-с, где девушка? — Гуро изящно оперся на трость, вскинул соболиные брови. И тут словно сам черт Александра Христофоровича надоумил, пробудилась в нем былая дерзость: — Об этом мы, правда сказать, и не подумали. Но легко можем устроить, — на миг повисла тишина, потом кто-то из помещиков то ли хихикнул, то ли хрюкнул, мальчишка-писарь полузадушенно ахнул и захлопал ресницами, а с лица господина дознавателя стекла насмешливая улыбка. Он посмотрел на Бинха так, словно только сейчас впервые его увидел, внимательно, пристально, от треуголки до носков сапог. Дернул пренебрежительно уголком рта, видно, не слишком-то увиденное понравилось. Что ж, Александр Христофорович и сам знал, что далеко ему до столичных щеголей. Гуро отчеканил уже без улыбок: — Где мёртвая девушка? Я приказал не хоронить, тело на льду держать. Ну вот и показало клыки заезжее начальство, не любят у нас высокоблагородия шуток над собою. Требование Гуро эксгумировать тело вызвало ожидаемые недовольство и ропот, легко, впрочем, подавленные. И вышедший абсолютным победителем из словесной перепалки, господин дознаватель развернулся и направился к постоялому двору, умудряясь держаться изящно даже шагая по вконец раскисшей дороге. За ним поплюхал по лужам не так грациозно, но с абсолютным обожанием в глазах мальчишка-писарь. Встречающие так и остались под дождем с несбывшимися надеждами на полезное знакомство и караваем. — Жить у меня отказался, — с плохо скрываемым облегчением протянул Александр Христофорович. Манилов сочувственно вздохнул, покачал головой. На кладбище через час собрались все те же, Бинх по долгу службы, а остальным очень уж любопытно было, не каждый день в Диканьке мертвых выкапывают. Чаще-то закапывали. Пока казаки работали лопатами, Гуро прохаживался вокруг, но не лениво-вальяжно, а нетерпеливо, словно охотничий пес, которому не терпится взять уже след и погнать дичь. Потом он достал подзорную трубу, начал осматривать окрестности. Бинх только плечами пожал: не на что ни в Диканьке, ни в окрестностях любоваться. — А это чей дом? Можно было не уточнять, какой дом имеется в виду. — Данишевских. Живут недавно. В Диканьке появляются редко, все больше особняком держатся. Гуро покивал, описал еще один круг вокруг могилки. Наконец лопаты стукнули о крышку гроба, и вот сам гроб вытащили на поверхность. — Ну… Анатомического театра у нас нет, так мы вам сарай приготовили, — Бинх ждал, что Гуро снасмешничает, но тот уже нетерпеливо замахал рукой: несите мол. Казаки крякнули, потащили. И тут только Александр Христофорович заметил, что писарь еле-еле на ногах стоит, уже не просто бледный, а нежного зеленого оттенка. Ни дать ни взять первый весенний ландыш. — Господин Гоголь, с вами все в порядке? — спросил из вежливости, и так понятно, что ничего страшного с мальчишкой не случится. Просто нежен больно. А вот Гуро обернулся встревоженно, спросил: — Николай Васильевич, как вы? Не стоило от обеда отказываться, голубчик, вон на ногах не стоите. Бинх только подивился про себя, не ожидал он, что господин дознаватель и таким голосом умеет разговаривать. Занятно. Мальчишка на Гуро ресницы вскинул, глазами просиял: — Всё хорошо, Яков Петрович, не беспокойтесь. Как и ожидал Бинх, вскрытие не показало ничего нового, но лишний раз злить начальство он не стал, в конце концов, главное убийцу найти, да и не его это дело — начальству советы раздавать. А утром Гуро не вошел, влетел в участок, потребовал показать, где тут мельница в окрестностях. Объяснений о том, что мельница лет тридцать как заброшена, слушать не пожелал, захотел своими глазами увидеть. Хозяин — барин, как говорится. Бинх спорить не стал, позвал Тесака, двух казаков. Ему и самому интересно стало, что такого на развалинах Гуро найти хочет. Оказалось, что не в Гуро дело, а в мальчишке-писаре, которому то ли приснилось, то ли пригрезилось что-то эдакое. Как и следовало ожидать, ничего они не нашли. Мальчишка смущенно розовел щеками, смотрел на Гуро щенячьим взглядом, а тот, как ни странно, не упрекал, не смеялся, а внимательно осматривался. — Хм… И значит, тут вы, голубчик, её и повстречали? — Прямо здесь, — с несчастным видом подтвердил писарь. — Честное слово, Яков Петрович! Тут она была. Сказала еще про других пропавших девушек. Бинх к разговору не прислушивался особо, мало ли что этому блаженному причудилось, но тут звоном литавров вступил Тесак с бабкиными россказнями о пропавших девках. Бинх только глаза закатил, не удержался, но Тесака уже было не остановить, соловьем заливался, а мальчишка-писарь слушал, уши развесил. — Тесак! Ну что ты несешь! Ну какая мертвая мельничиха. Яков Петрович, ваш писарчук, что — умеет с мертвыми разговаривать? — не выдержал все-таки Бинх. Писарь вздрогнул, сжался, посмотрел на Гуро виноватым щенком, а тот недовольно поджал губы и отбрил: — Способности Николая Васильевича могут оказаться за пределами вашего понимания. Тут Тесак закончил свою байку, не к месту ляпнув о пропавших тридцать лет назад девках и Гуро вспыхнул как сухой порох. — Были пропавшие? И вы молчали? Да вы… Вы в своем уме? — повысил он голос. И вот тут бы Александру Христофоровичу и промолчать, или, того лучше, повиниться: винат-с, мол, недоглядел, не повторится. Сказать все приличествующие при таком конфузе слова, он уж рот было открыл, а вырвалось совсем другое. — Яков Петрович, я попросил бы вас! — отчеканил он, вскинул подбородок, и Гуро, приготовивший уже едкий и оскорбительный ответ, напоролся на холодный взгляд, помолчал, а потом продолжил, но тон сбавил: — Я попросил бы Вас отвечать на мой вопрос! Мы с Вами одно дело делаем, и я не допущу, чтоб во вверенной мне местности распространялись россказни. Убийца, скорее всего, и не родился тогда. Так что я не вижу связи между этими преступлениями. Гуро стиснул набалдашник трости, вытянулся в струну: — Моё дело — найти убийцу! А ваше — мне в этом помочь, ясно? — развернулся на каблуках и пошел прочь, за ним писарь, путающийся в крылатке. А Александр Христофорович остался, бессильно прожигая взглядом удаляющуюся спину, чувствуя себя так, словно он снова никто, ссыльный солдат, так что любой офицеришка с необсохшим на губах молоком покуражится, а ты не моги в ответ и слова сказать. Казаки негромко переговаривались о чем-то, Тесак таращился на мельницу, а Бинху казалось, что это о нем, о его унижении теперь все судачат. «Чушь, конечно. Глупости и фанаберии», — сказал он себе, а перед глазами так и стояло высокомерное красивое лицо, и забивал ноздри изысканный аромат, шлейфом следующий за Яковом Петровичем. Весь день Александр Христофорович был в прескверном настроении, Тесак, как чувствовал, в участок и носа не казал. А вечером, когда на притихшую в недобром ожидании Диканьку начали опускаться сумерки и Александр Христофорович зашагал домой, его окликнули. Тут оглядываться не надо было, Бинх только выругался про себя, но остановился, подождал, пока Гуро, легкий, стремительный, его нагонит, приноровится к шагу. — Ну-с, Александр Христофорович, а у вас какие догадки есть? Только не прибедняйтесь, уж у человека с вашим опытом какие-то идейки да должны быть. Александр Христофорович не удивился, уж наверняка Гуро наобум не поехал, полное досье на него имеет. Со всеми подробностями. — С моим опытом? — он внимательнейшим образом смотрел перед собой. Гуро улыбнулся тонко, развел ладони в стороны: — С вашим, Александр Христофорович, крайне богатым жизненным опытом. Ну этих игр в двусмысленные фразы и взгляды с подтекстом Саше Бинху хватило с лихвой, так что ни улыбаться, ни многозначительно молчать в ответ он не стал, ответил просто, по существу. — По моему опыту, это душевнобольной, у нас тут кстати и жёлтый дом недалеко имеется. Может сбежал. — Ну да, ну да… — версией Гуро не заинтересовался вовсе, он наклонился вперед. Бинху показалось, что крылья точеного носа дрогнули, точно Гуро принюхивался. Вот уж точно волчище. Да только что он унюхать может? Вот сам господин Гуро благоухал чем-то эдаким… Бинх никак не мог определить составляющие аромата, которые даже после ухода Гуро витали в участке, никак не давали сосредоточиться на работе. Вдруг Гуро остановился: — Это что еще такое? — они шли по дороге мимо запруды, купались там редко, бабы все про мавок болтали, но сейчас на берегу отчетливо виднелась нескладная фигура в белом. — Яков Петрович, а это не ваш ли писарчук? Решил водные ванны принять перед сном? Это мода сейчас такая в Санкт-Петербурге? Гуро молча вглядывался в сумерки, вытянулся весь, заострился в одну точку и вдруг сорвался с места, кинулся к берегу. Фигура, до этого топтавшаяся на берегу, сделала шаг, потом еще, и вот уже по пояс в воде. — Да что ж он вытворяет? — теперь Бинх точно был уверен, что это писарь Гуро, но что мальчишке в воде понадобилось? А Гоголь постоял немного и еще шаг сделал, и тут он то ли споткнулся, то ли просто потерял равновесие, всплеснул неловко руками и нырнул с головой. Только пузыри по воде. Тут уж и Бинх с места сорвался, саблю отстегнул на ходу, треуголку сорвал, но Гуро оказался расторопней. Когда Александр Христофорович подбежал к берегу, Гуро уже вытаскивал бесчувственного писаря. — Ну же, Николай Васильевич, голубчик? — Гуро бережно придержал мальчишке голову, пока тот откашливался, убрал налипшие на лицо мокрые пряди. — Что это вы задумали? Водные процедуры доктора советуют по утрам принимать. — Яков Петрович, — Гоголь наконец отфыркался, сел, уставился на Гуро ярко-голубыми глазами. — Я не хотел, это она. — Она? — не выдержал Бинх. — Позвольте, это что ж за «она»? Гоголь вздрогнул, как-то весь сжался, опустил ресницы. Гуро поверх мокрой лохматой головы посмотрел строго, но Бинх только усмехнулся. Видно, наслушался бабских сказок господин писарчук, вот и привиделось. — Вы мне вот что скажите, Николай Васильевич, Вы с доктором Бомгартом долго сидели? Угощались местным колоритом, наверное? На мальчишку жалко было смотреть, он шмыгал покрасневшим носом, виновато кусал губы. — Мы с доктором действительно немного поужинали вместе. — Вам бы, голубчик, в тепло сейчас, — Гуро пресек взглядом дальнейшие вопросы, помог Гоголю встать, потом поднял отброшенное на траву пальто, накинул на дрожащие плечи. — Вот так-то лучше будет. Бинх проводил их взглядом, мальчишка так и шел, ссутулившись, неловко спотыкаясь, зато Гуро хорош. Мокрая рубашка облепила и плечи, и спину, и видно было, что стать у Якова Петровича юношам на зависть: и строен, и гибок. Александр Христофорович с минуту простоял, прежде чем понял, что совершенно непозволительным образом рассматривает тылы заезжего начальства, да и мысли у него при этом самые неподобающие.