Третья дверь на восток

Кроули встал с постели совершенно разбитый. Вчера он еще сомневался, но сегодня уже знал точно. С ним, все-таки, случился Азирафаэль. После их совместного музицирования херувим не выходил у Кроули из головы. Он и раньше там занимал немалое место, но теперь… теперь все кардинально изменилось. Кроули все еще продолжал работать на благо и торжество Зла. Семена геенны огненной сеял как положено и регулярно, но зло, окрашенное Азирафаэлем, не всходило, копилось внутри и, в конце концов, разрушало демоническое сверхъестество до человеческого естества Энтони Дж. «Не надо было соглашаться, — тоскливо подумал Кроули. — Я же знал, что арпеджио на меня плохо влияют. И эта нотка цикория. Вот и доигрался». Кроули потер виски, прикрыл воспаленные после бессонной ночи глаза и в очередной раз представил Азирафаэля. Тот опять сидел за Блютнером, склонял голову, изображал подлинную заинтересованность и отчаянное желание, смотрел на Кроули с таким восхищением, с таким смирением и таким абсолютным доверием, что Кроули, в который уже раз, испытал чувство головокружения и ложной слепоты, когда во всем мире не осталось ничего, кроме застывшего мгновения восхитительной вероятности. Кроули еще раз припомнил, как там, после последнего безумного аккорда, у него перехватило дыхание. Ангела отчаянно захотелось. По меньшей мере, поцеловать. И он, по меньшей мере, поцеловал. Да. Он воспользовался. И мгновением, и вероятностью, и доверчивостью. Но он же, едрить твою налево, все-таки демон. Ему положено пользоваться! Положено идти на поводу своих низменных инстинктов. Но почему же теперь так хреново? Кроули сплюнул с досады. Подумал: «Да, в конце концов! В этом моей вины не больше, чем его. Он меня просто спровоцировал. Устоять в тот момент было выше моих сил». Походил взад-вперед по квартире, которая скорее напоминала министерство обороны. Подумал, что не совсем прав и слишком строг к себе. На самом деле он подцепил Азирафаэля не третьего дня. Он подцепил эту заразу давно, еще у яблони, но она дремала в нем, как дремлет древнее предсказание в ожидании своего часа. Кроули не давал ей развиваться, призывая на помощь все свое воображение. Он представлял все дело так, будто Азирафаэль суть только работа. Какой же демон станет относиться к работе с нежностью? Кроули объяснял неприятные ощущения и тоску после некоторых встреч с ангелом тоже с помощью воображения: все из-за столетнего дождя мирового потопа, или из-за пепла от горящих костров четырнадцатого века, или из-за физиологической реакции адаптированного тела на боль, например, от ожогов освященной землей. Все в пределах нормы, все на уровне рационального понимания. Никакой метафизической обиды, досады или нежности. Но после того, как Адам переделал мир, воображение лихорадило. Оно рисовало Азирафаэля то беспомощным и страдающим, пойманным и пытаемым Гавриилом, то беспомощным и страдающим, заблудившимся в новых пороках нового мира. И каждый раз воображение давало крупным планом глаза — совсем не страдающие, а ясные и светлые, в уголках и в самом центре радужки — наивные до безобразия. Что бы ни происходило в этом грешном из миров, глаза эти впитывали в себя горести и несправедливости, а выплескивали назад безграничную надежду на лучшее. Сулили что-то забытое и важное, словно целебный бальзам, и пробуждали непонятное чувство вины, от которого Кроули испытывал откровенную слабость и мазохистское удовольствие. Слишком много удовольствия. Недоступного и запретного. Его количество ввергало демона в пучину противоречий. Он начинал от него уставать. Кроули мог, конечно, сотворить себе кого-то подобного, придать образ Азирафаэля любому смертному и несмертному. И тогда недоступное стало бы временно доступным. Но Энтони Дж. считал, что так было бы неправильно. Временное решение проблемы не устраивало второе «я» Кроули. Кроули спорил, доказывал свою точку зрения, но Энтони приводил в пример яблоки, а Кроули мечтательно кивал и уступал. Оправдывал себя тем, что сотвори он себе искусственного Азирафаэля, ведь все равно бы знал в глубине того, что когда-то было вместилищем его души, что перед ним подделка. Зачем сотворять то, что не может тебя обмануть? Поэтому Кроули воздерживался от творчества. От рукоблудства и прочих способов самоудовлетворения он тоже воздерживался. Хотя воображаемый Азирафаэль был лучше искусственно-сотворенного. Но сегодня с утра вожделение было таково, что семена зла тянули и аукались где-то внизу живота от одной только мысли о четко очерченных губах Азирафаэля. Энтони Дж. хищно облизнулся, подумал, что раздвоенный язык — это очень удачный рудимент. Им можно проникать, будоражить, доводить до дрожи. А еще можно ласкать, прятать его где-нибудь между мягких складок, в тихом недоступном месте, сворачивать его в клубочек и впитывать мелкую дрожь и первые, самые легкие, невинные признаки возбуждения, которые еще прячутся в голове, как маленькая мышка в норке. «Стоп! — Кроули остановил весь этот бардак в своей голове волевым решением. — Что это я все о себе и о себе! А как там, собственно, Азирафаэль?» Энтони Дж. от этого вопроса почувствовал себя эгоистом, нытиком и слабаком. Подумал: «Как я мог плакать над собственной судьбой, если херувиму может быть еще хуже?» Поискал по сусекам, нашел бутылку «Шато дю Пап». Порадовался, что вино было самым обычным: никакой оккультной начинки, никаких приворотных зелий или флунитразепама. Взвесил бутылку в руке и отправился к ангелу. Проведать. Азирафаэль встретил его на пороге. Глаза у него были тревожные. Волосы взлохмаченные. Подбородок озадаченный: — Ты опоздал! Я уже начал волноваться! — Я вообще-то и не собирался приходить. Так, случайно шел мимо и… — Не обманывай…ся. Ты же знаешь — я эфирочувствительный. От тебя полыхает за километры. — Чем? — подозрительно спросил Кроули и провел ладонью по лбу, смахнул пару капель. В воздухе пахнуло костром с примесью жидкого битума. — Чувством вины? Азирафаэль втянул воздух: — Нет! Азирафаэль втянул в себя воздух еще раз, распробовал:  — Три дня, шесть часов и двадцать одна минута концентрированного возжелания, — определил он. — Ошибки быть не может. Ты что? Не мылся по-человечески? И зачем я тебе рассказал про купание в святой воде! Фобия к ваннам и джакузи у тебя прогрессирует! — Дело не в этом. Просто я приболел. И много думал. И запутался. И было не до гигиены. В общем, думаю, нам надо поговорить. — Сначала приведи себя в порядок. Душ — вторая дверь на восток. Сегодня тропические тихоокеанские дожди. Соблазнительно, а? Азирафаэль разулыбался, подмигнул и тут же осекся. В его мозгу слово «соблазнительно» повлекло за собой цепную ассоциативную реакцию. Вчера некий сайт показался ему соблазнительным из-за своего кулинарного названия, а потом… а потом он дал себе поблажку и просмотрел все видео с мускулистыми, огневолосыми фигурантами, в меру распущенными, с сильными запястьями и тугими бедрами. Все они, как один, были соблазнительны и похожи на Кроули. Надо сказать, что фигуранты всех роликов, даже рекламных, для Азирафаэля всегда были похожи на Кроули, даже если в самом начале действа были на него совсем не похожи. — Какой душ! Не до душа! Азирафаэль вздрогнул, грубо выдернутый скандальным голосом Энтони из приятных воспоминаний. — При чем тут душ?! Я пришел прощения просить! — За что? — За то, что случилось третьего дня. Это было так… — Кроули понизил голос до трагического шепота. — Так кровосмесительно. Совсем тебе не подходит. — О да! Это было так чувственно, так эмоционально. Довольно-таки проникновенно, я даже не ожидал… Тут херувим запнулся, хлопнул пару раз длинными ресницами: — Что ты сказал? Кровосмесительно?! Полная чепухенюшка. При чем тут кровосмешение?! Да с чего ты взял это, Боже мой! — Ну мы же братья. Ты сам сказал. Тогда в парке. — Дальние родственники! Очень дальние родственники! Ты опять все не так понял! Это было образное выражение! Не буквальное! Если уж на то пошло, люди все произошли от Евы и Адама и это не мешает им жить полной жизнью. Без комплексов. — При чем тут комплексы? Ты видел у меня комплексы? — Нет. Я в тот момент зажмурился. Но я почувствовал! — Что? — Что ты комплексуешь по поводу любви. Все еще комплексуешь. — Ты издеваешься! Демоны не могут любить! Это было подтверждено самим Максом Фальком в научном трактате об устройстве вселенной. А значит, не могут комплексовать, по крайней мере по этому поводу. — Не надо путать Божественный Промысел с яичницей! Мы были созданы друг для друга! И вполне можем заниматься любовью. — Ты, определенно, издеваешься. Промысел непостижим. Думаю, даже для Него. Поэтому ни о какой любви не может быть и речи! — Но как иначе ты объяснишь то, что мы не взорвались от смешения наших жидкостей? В Промысле об этом печальном последствии написано очень четко. В предостережение и назидание. А нам сошло с рук. — Может Он имел ввиду не те жидкости… ну ты понимаешь? Семенную, например. Или более откровенный способ смешения. По выражению лица Азирафаэля Кроули понял, что сказал лишнего, вспомнил, что все еще стоит в дверях с тяжелой бутылкой двадцать третьего миллезим двадцатого века. Это был и повод и аргумент, чтобы продолжить разговор внутри магазинчика. Кроули обогнул стоящего в дверном проеме херувима, прошел к столу. Откашлялся: — То есть не инцест? — Божественный промысел, — мягко подтвердил Азирафаэль. — А в остальном? — А в остальном я долго размышлял на тему познания добра и зла. — Шестьдесят веков. Я считал. — И пришел к выводу, что девами и потомством я не интересуюсь. Михаил отбила последний интерес десять дней назад. Кроули удовлетворенно кивнул, поставил бутыль на стол. Спросил, как бы между прочим: — Так где ты говоришь у тебя тропические ливни? — Вторая дверь на восток. Кроули посмотрел странно, но с голосом совладал: — А что за третьей? — Спальня. — Если это предложение спать вместе, то я согласен. Кроули выпустил слова из себя против воли. Они разлились в воздухе, заполнили собой все пространство, нависли тишиной над душой. Тишина не была устрашающей или напряженной. Она была скорее мечтательной, но у Азирафаэля все равно зазвенело в ушах и стало нечем дышать. Кроули изучал выражение его лица, и тогда Азирафаэль неуверенно предположил: — У тебя спать тоже одному не получается? Кошмары? Ну хорошо, хорошо. Ты же меня всегда выручал. В конце концов они там заняты разбирательствами после Армагеддона. Вряд ли нагрянут с проверками в ближайшую сотню-две лет. Думаю, что все это время мы вполне сможем спать вместе. В качестве эксперимента. — Я бы так надолго не загадывал. — Ну если так ставить вопрос… — задумчиво начал Азирафаэль, но ответом ему стала хлопнувшая дверь. По звуку трудно было определить какая из трех. Они все звучали, как «ре» второй октавы. Азирафаэль покачал головой. Вот и все. Века легкого кокетства, недоступности, попадания впросак, наигранной наивности и обезоруживающей слабости — все это осталось позади. Его борьба за то, чтобы Кроули всегда был рядом, подходила к концу. Осталось совсем чуть-чуть. Азирафаэль собрал сто двадцать лет в небольшую пирамидку, на манер золотого песка, воткнул сверху белое ангельское перо, подул горячим, и дал времени принять удобную форму перевернутой восьмерки. «Поработай теперь на нас, пожалуйста, я ведь столько работал на тебя», — попросил он виновато. Положил символ бесконечности на ладонь, взвесил. Песчинка, да и только. Но зато теперь можно будет аккуратно и без лишних свидетелей объяснить Энтони кто, кем, когда и как воспользовался, повиниться, восстановить доверие, может быть повторить весь процесс не один раз и во многих вариантах, чтобы Энтони перестал злиться и чувствовать себя жертвой. А потом дать ему сделать последние шаги самому. Пусть сам превращает работу, дружбу и вожделение в любовь. У него для этого есть лет сто двадцать. С несколькими повторами. Должно хватить.