Ненависть про запас

Архайн не любил спускаться в темницы. Глупцы, которые туда попадали, всегда заканчивали одинаково. Тратить свое время на них было непозволительной роскошью, но случай был исключительным — убийство дхэра. И схваченных на месте преступления убийц: обережника и «сороку» — заперли именно в подземельях. Быстрее всего было бы порешить недоумков прямо в темнице, а тела сжечь — и родичам горца, если таковые найдутся, и городской обережи рты заткнуть легче лёгкого, достаточно взмаха семипалой лапы из-под бордовой мантии. Хозяева, конечно, не казались обеспокоенными потерей одного из своих… Родственников? Друзей? Архайна никогда не волновали их отношения. Он достиг верха, перед ним открыты были почти все двери. И главным его правилом было — не соваться в жизнь хозяев. До сегодняшней ночи это удавалось. А потом проникшие в святилище чужаки убили Глашатая. И кем бы дхэры друг другу ни приходились, смерть одного из своих спускать не собирались никому. И сделают это так, чтобы другим неповадно было. Жаль только, что для трактата ему убийц не отдали, очень жаль. Но никто не запрещал ему на них посмотреть, а взгляд тоже может очень многое. Они сидели в одной камере. Горец ощупывал прутья решетки, словно и вправду думал сбежать, а обережник подпирал собой противоположную стену. Как Архайн и рассчитывал, его появление не осталось незамеченным. Горец встретил его громкой тирадой, из которой мало что можно было понять, а обережник молча смотрел из-под спутанных волос, и во взгляде его не было страха, лишь искренняя ненависть. Оба были изрядно биты, но целы — до эшафота своими ногами уж точно дойдут. Архайн всмотрелся чуть глубже, удовлетворённо кивнул: внешняя целостность не означает целостности внутренней. Старшие Взывающие поработали на совесть, и казнь станет для неудачливых убийц милосердием. Архайн усмехнулся сам себе. Никогда не приходило ему в голову это слово: милосердие… Мысли обоих были как на ладони: боль, старательно заглушаемый страх, несмотря на забористую горскую ругань, злость, досада… И неприкрытая, чистая ненависть. Такую Архайн видел не единожды, но только в глазах жрецов. Фанатиков, чтущих Привратницу и раз за разом бессмысленно гибнущих в попытках её вернуть. Но эти двое жрецами не были. Они даже не знали друг друга, воистину пути Тёмного неисповедимы. И больше никаких тайн: ни осенённого особыми ирнами оружия, ни редких ядов… Яд был на одной из поразивших Глашатая стрелок. Обычный яд, для крагг и морунов. И кто бы мог подумать… Да, Глашатая можно было ранить, Архайн сам был свидетелем, как видел и то, что осталось от напавшего на дхэра фанатика. Но убить? Не имея и толики силы, простыми стрелками? А ведь эти двое даже могли бы сбежать, если бы не опомнившиеся Приближенные. Спрашивать Архайн ни о чём не стал: много чести. Да и увидел он уже всё, что ему было необходимо. Теперь требовалось тщательно всё обдумать и понять, как обратить новое знание себе на пользу. Трактат был временно забыт. Ненадолго, весьма ненадолго, но сейчас Архайну было не до него. Сейчас Архайн размышлял, не наскучило ли ему быть первым среди котов? Раз хозяева оказались уязвимы… И склонялся к мысли, что пока ещё не наскучило. Пока ещё быть котом безопасней. Да и догадку следовало проверить, а это было куда сложнее, чем находить материал для трактата. Но таким знанием пренебрегать не стоило ни в коем случае. И не помешало бы запастись ещё кое-чем… День казни напоминал день Вознесения: такой же шумный, пёстрый и бестолковый. Но если в день Вознесения Светлый Иггр, глядя на радостную толпу, утирал слёзы умиления, то сегодня он и вовсе не появлялся, зато уж Тёмный, видимо, плясал от счастья. Воодушевление на улицах царило такое, будто ирны пообещали раздавать вне очереди. У выстроенного посреди площади эшафота была давка. У лотков, опоясавших площадь по краю, — тоже, но здесь шумели куда больше. И пока ещё пугливо отводили глаза от перекладины с верёвками. Благо напротив эшафота, на наспех сколоченных подмостках, уже вовсю шла новая комедия всё с тем же козлом и теми же, вызывающими неизменный смех шуточками. Архайн шёл к эшафоту за скованными приговорёнными, с удовлетворением отмечая, как клином расходится от храмовых ворот тишина. Как жадные взгляды перемещаются от балагана к месту казни. Тёмный наверняка хохотал, не успевая делать пометки в своих пергаментах. А сам Архайн отстранённо удивлялся стойкости убийц дхэра. Оборванные, грязные, измученные жаждой, голодом и терзающей внутренности болью, они шли сами, без чужой помощи. Словно не закрывали им глаза наброшенные на головы мешки. Словно не на казнь вели, а на прогулку. И только на ведущих на эшафот ступеньках один споткнулся, но тут же выровнялся и замер на дощатом помосте памятником не то стойкости, не то непроходимой глупости. Впрочем, приняв во внимание накинутые поверх мешков верёвочные петли, это можно было бы принять и за смиренную гордость. Толпа окончательно стихла, затаив дыхание, подалась ближе. Илланд для порядка выждал ещё немного и развернул свиток с обвинениями и приговором. Архайн сам передал Взывающему черновик, поэтому в слова не вслушивался. Реакция толпы была ему интересней, хотя… Именно это он и предполагал — слепую веру в произносимые человеком в мантии слова, искреннее, бездумное возмущение и даже отвращение к нечестивцам, посмевшим такое сотворить. Осквернение храма, попытка нарушения ритуала Вознесения, нападение на Невесту — толпе хватило этого с лихвой, чтобы возжаждать смерти двоих скованных людей. Что было бы, если бы ей предъявили правду? Но это было рискованным и ненужным. Да и Глашатаи никогда бы не показали свою слабость, уязвимость, не дали бы повода усомниться в собственном всесилии. Илланд закончил читать, свернул свиток и шагнул в сторону. Свою задачу он выполнил, хоть и недоумевал, почему казнить приговорённых не доверили ему. И даже попытался спорить, но насмешливо-удивлённое шипение из-под бордового капюшона заставило Взывающего Илланда подавиться следующим возгласом и смиренно опустить голову. Самих Глашатаев на площади не было: то ли не сочли нужным присутствовать лично, то ли решили не рисковать. Архайну это было только на руку. А вот наброшенные на приговорённых мешки раздражали. Ему хотелось ещё раз увидеть знакомую, почти забытую ненависть. К тому же открытые лица лишь украсили бы казнь — толпа любит смотреть на корчи и ужимки, пусть порадуется. Он шагнул назад, вскидывая руку с плетью. Замах, удар — и мешковина пеплом осыпалась на доски помоста. На Архайна уставились две пары глаз, полных ненависти, к сожалению, разбавленной болью. Но этого было достаточно. Архайн приблизился, вглядываясь, запоминая, мимолётно коснулся каждого из приговорённых и тонко усмехнулся, пинком сдвигая ручку механизма. Дождался, пока провалившиеся в открытый люк тела прекратят свою нелепую пляску, снова тронул шею одного и другого, проверяя, мертвы ли, кивнул Илланду и, не оборачиваясь, направился в храм. В ладони лежали два новых кристалла. Теперь можно будет разнообразить трактат. А заодно подумать, как применить собранную сегодня ненависть на случай, если надоест быть котом. Времени на раздумья у Архайна было предостаточно.