Дождь тарабанит по крыше, капли отскакивают от холодного стекла. Холодная комната, холодная квартира, теперь. Ветер играет сквозь открытое окно с и без того потрёпанной шторой. Ночь.
— Сонни, это ты? — неуверенный шепот разрезает махровую тьму, отталкиваясьот стен, звеня в ушах.
Он всё же не мог уснуть, терзаемый пульсирующими покалываниями надежды, каждая молекула тела стремилась сорваться и выглянуть в окно, после любого мимолётного шума за ним.
— Конечно, прости, если разбудил. Этот придурок босс держал меня до самого темна, прикинь, — Себ чувствует как проминается кровать под весом позднего гостя. И сразу сердце наполняет согревающий свет закрывая пустоты. Теперь настроение точно в порядке — немного севший голос Сонни всегда обволакивал пушистым одеялом душу, заставляя все проблемы Себа раствориться, потерять свой цвет и значимость.
— Но ты же пришел, — улыбается Себ опуская голову на мягкое плечо.
Резкий гудок машины за окном вынуждает парнишку вздрогнуть, прерывая свои мысли. Свет фар за окном так и отблескивает в зеркале.
— Этот воротник натирает шею, дурацкая рубашка жутко неудобная, когда сгинаешь руки, — уже несколько минут стонал Сонни вертясь перед зеркалом, — мне обязательно надевать эту хуйню? — совсем уж обречённо уставился на Себа, что явно сегодня находился в приподнятом настроении. Его выдавало многое: от лёгкой полуулыбки, всё больше и больше проступающей, при взгляде на страдания Сонни, до насмешливого поворота головы и абсолютно расслабленной позы, что несвойственна обычно напряженному пареньку. Радость? В эти дни совершенно не имеет повода, но чувствам не прикажешь — Себ ежеминутно пропитывался «всеобщей благодатью» — полным спокойстивем и каким-то теплом, заставляющим, пусть даже и неосознанно подрагивать уголки губ, вызывать неуместную улыбку.
— Да, Ни, обязательно, — всё так же целиком и полностью сияя потянулся чтобы поправить бабочку, на негодующем Сонни, — мне двойной виски, пожалуйста
— Тебя, типа, забавляет смотреть на мои страдания?
— Меня, типа, забавляет смотреть. — пародирует Себ стараясь точно подделаться под тон, на который способен лишь Сонни — смесь раздраженности, обиды и насмешки. Сонни замолкает, не зная что и сказать, всматриваясь в отблески толстых стёкол этих дурацких очков Себа, служащие последним медленно тонущим островком между Себом и зрением.
— Что этот кретин опять сказал? Не обращай внимания, ты же знаешь, они все только и думают, как деньги заработать, — бархатистые отзвуки взволнованного голоса пели, отражаясь от стен, залитых такими золотистыми, такими тёплыми бликами дневного солнца. Себ ловил каждый солнечный лучик, затерявшийся в волосах Сонни, острые уголки барменского пиджака, идеально проглаженную им самим рубашку — Сонни так и пошел бы в мятой, ведь «на вкус напитка одежда не влияет». Он никогда не замечал, какой идиллией может «петь» момент: плавный разговор щебечущих птичек, небольшой шум покачивающейся листвы, даже гудящий мотор машин, куда-то спешащих за окном заставлял сердце трепетать от захватывающего с лихвой чувства единения со всякой живой материей в этой вселенной.
— Ну, я уже купил трость, — как бы извиняется Себ, приподнимая голову, чтобы заглянуть в глаза, полные необьяснимой полупрозрачной боли.
Чёртовы, чёртовы СМС-ки, что собаки нерезанные в ночи. Бесчётные. Вопит телефон, и замолкает, жалобно пиликая напоследок перед тем, как выключится, разбившись о стену.
— Ты неверно их делаешь, Сонни, так спагетти не получатся, — попрекает «кулинара» Себ, полностью изъерзавшийся на стуле.
— Откуда ты знаешь, что я их не так делаю? — оборачивается на голос Сонни. Себ приглаживает волосы, колышками торчащие в разные стороны, где-то непроглаженные складки на футболки и кофта, которую Себ накинул на левую сторону. Излишняя, немецкая аккуратность и чистоплотность хозяина всё ещё читалась в доме, с его ровными стопками теперь уже ненужных книг, подогнанных к краю письменного стола до миллиметра, кухонными кастрюлями и тарелками, что каждый раз после использования натирались до блеска перед тем, как занять каждый, строго свое место.
— Я слышал, как ты достал из левого ящичка узкую кастрюлю, а затем хруст…
— Почему из левого? Почему узкую? — совершенно спокойно спрашивает Сонни набирая воду в ту самую, угаданную «Шерлоком» утварь.
— В этом ящике больше ничего нормального-то и нет, ну он единственный скрипит, — Сонни прекрасно понимал, что Себа спасает его чрезмерная придирчивость к чистоте, ведь он знает абсолютно каждую щепку в своём идеальном доме наизусть. Идиллию прерывает отвратительный сигнал звонка в гостинной. Себ вздрагивает, но с места не поднимается.
— Отец? — Сонни всё же выливает треклятые макароны в раковину, чтобы залить новые, не ломая — теперь уж правильно. Прямо так, как хотел Себ, который в ответ лишь вздыхает.
Сонни иногда не понимал, как такой весь аккуратный, спокойный и сдержанный Себ вообще начал общаться с ним, прямым синонимом дикого чертополоха. Частенько он чувствовал болезненные уколы совести, что именно из-за его, Сонни Гольденштейна, какого-то неудачника, Себ рассорился со всей семьёй. Он этого, конечно, не показывал, но всегда в ситуациях связанных с родней Себа лишь молчал, теряясь, не понимая, что сказать.
— Он звонит лишь чтобы исполнить свой родительский долг, через силу, так что сегодня я избавлю его от страданий, — выдыхает Себ, лишь только настойчивый голос противного звонка стихает. Сонни вдруг замирает, осматривая парнишку. Необычайная для него неопрятность вкупе с невидящим и потерянным взглядом делают Себа таким… невинным. Ставит кастрюльку куда-то уже без разницы куда и подойдя ближе к своему милому чуду внимательно рассматривает знакомые черты лица.
Себ очень любил подолгу ловить этот всегда внимательный и чарующий взгляд, с чем-то лишь едва отблескивающим в глубине. Каждый раз, он влюблялся всё сильнее, зачарованно рассматривая каждую незначительную деталь завораживающего узора темных глаз. Себ совершенно не помнил, когда он видел их в последний раз, но иногда от потерянного становилось так больно, что сердце трескалось с отвратительным хрустом безысходности. Ничего, ведь, не изменить.
— Ты совсем забил на спагетти?
— Пускай подождут, — склоняется Сонни, целуя вишневые губы, что так и манили его.
Хоть и понемногу, Себ забывался, сбрасывая все эти оковы предательски сжимающих мыслей. Сонни снова, вот уже в который раз, находил нужный момент — поглаживая руками напряженную спину, он чувствовал, как каменные мышцы постепенно расслабляются. Себ шумно выдыхает и уже чуть сильнее прикусывает губу Сонни, всё теми же неспешными движениями стягивающего неправильно надетую кофту. Плюс слепоты всё же был. Блаженство, возбуждение, трепет и даже лёгкая, как бы пастельная безмятежность, всё это вспышками заполняло душу паренька. Он словно пропитывался усилившимися чувствами втройне. Какие-то просто рефлексы подсказали Себу примерное расположение пуговиц мятой рубашки Сонни, но тот отстраняется, ловя разочарованный хмык парнишки.
— Ты совсем забил на спагетти? — парирует он, свойственная ему глухость голоса усиливается ввиду окончательно сбившегося дыхания.
— Иди ты, — усмехается Себ, вставая со стула и Сонни подхватывает его на руки, вынося из кухни.
Сонни резко подрывается на кровати, набираясь уверенности, он собирает смятые и разбросанные вещи с пола. В полной темноте он горько усмехается, запнувшись о валяющуюся бутылку: «И как Себ с подобным не сталкивался? Очень просто — он не разбрасывал мусор по всей комнате». Подхватывая полупустую бутылку со стола, Гольденштейн выходит из комнаты.
Опустевшая автострада проносится на запредельной скорости мимо него, мелькая редкими деревьями.
Отвратительные капли дождя тарабанят по лобовому стеклу машины. Всё усиливаясь, и усиливаясь дождь
капал на лицо Себа, сидящего на парковой скамейке. Холодно. Неприятный мороз отплясывал мурашками по коже, заставляя паренька немного трястись. А он просто сидел, сидел игнорируя холодные капли воды, стук ботинок бегущих куда-то людей, видимо, клацанье собачьих когтей по асфальту, и даже тот факт, что его трость закатилась неизвестно куда.
— Себ, — вздыхает Сонни наконец найдя парнишку в парке. Он уже хотел назвать его полным именем, но вдруг вспомнил, как Себ его ненавидит.
— Ты обещал Сонни, — холодные и бесцветные слова иглой протыкают сердце Сонни, иглой не острой, иглой тупой, сильнее калеча и разрывая плоть. Он замирает, как ледяной водой ими облитый.
— Извини, я….
— Они сказали есть шанс, зрение, конечно, не вернут, — перебил его Себ совершенно спокойным голосом. Вот всегда он так, всегда не давал себя успокоить, не давал объясниться. Делал вид, что всё ему безразлично и снова закрывался ото всех. Сонни прекрасно знал, что страшнее пожара может быть лишь тот, о котором ты ничего не знаешь, тот который скрыт от тебя. Себ никогда не давал потушить свой. Такова уж натура. Зато для Сонни он делал абсолютно всё. Даже залезть в этот треклятый классический костюм и отправиться на собеседование заставил. Заставил наконец прекратить попойки, внезапно появившись в его жизни, внеся свой немецкий порядок в ее безумие, ее хаос. Диффузия. Взаимопроникновение. Гольденштейн вздыхает, присаживаясь рядом на мокрую скамейку. Терять нечего, всё-равно дождь уже не оставил на нем сухого места.
Тишина совершенно не напрягала. Сонни наблюдал этот сумбурный, безумный мир, Себ его слушал. Он отлично представлял где, что находится, даже какого это всё цвета. Он считал, что ему, пожалуй, повезло, в том что он изначально не родился слепым, он знал что такое цвет, мог его представить, а потом вдруг злился, что лучше бы и вовсе не знать, что такое этот дурацкий мир, что такое слепящее солнце, вид с высокой горы, водить машину, наконец. Ему определенно повезло, как выпавшему из самолета иметь при себе подушку, которая лишь ускоряла падение. Иногда бывает такое дурацкое чувство, что все вокруг тебя рушится. Тот момент, когда мать кричала полностью раскрасневшись, что из-за его им теперь не видать внуков, что их уважаемый род прервется, «о боги, что же скажут люди?», а отец молча вышел вышел из кухни, так и не сказав ни слова с тех пор и ещё месяц, Себ отлично помнил, и воспоминание это мертвым грузом сидело на душе, но стоило ему заглянуть в глаза Сонни, как буря затихала, уходила надолго. Еще и проекты, что Себ так кропотливо любил рисовать дарили ему долгожданное умиротворение, даже просто сидеть с Сонни на какой-нибудь высотке и сбрасывать вниз скорлупки семечек, наблюдая за муравьями-людьми с захватывающей дух высоты. Да… Все, что могло успокоить его сейчас, после потери зрения, ключевым образом зависело лишь от зрения.
— Я теперь могу сидеть где угодно, представляя, что мы на крыше, — печально вздыхает Себ
Дома мелькают всё реже и реже, сигнализируя о том, что Сонни покидает город. Пустая автострада встречала водителя холодным безмолвием. Почти не сбавляя скорости «ночной гонщик» перегибается через кресло.
— Где-то должна быть, в бардачке, где эта ебаная … — и замолкает, найдя нужный объект, — чёрт, всего четыре.
Резко выпрямляется, глядя на дорогу — много не упустил. Всё так же одиноко мелькающие деревья, всё так же мельтешит разметочная полоса. Щелчок уведомляет хозяина авто о том, что прикуриватель наконец нагрелся
— Сонни, бросай курить, — недовольно морщится Себ, рассматривая в окно быстро сменяющие друг-друга пейзажи, — хотя бы не при мне.- Сонни застывает с так и не подожженной сигаретой во рту. Просто засовывает её обратно в пачку и бросает куда-то назад, безразлично пожимая плечами. Все-равно курить надоело.
— Уверен, что готов сказать им это? — Себ отвлекается от «внимательного» изучения осенней листвы на пожелтевших деревьях, поворачивает голову, чувствуя как сердце начинает покалывать от наступающего страха, пытается подавить его, медленно выдыхая, тем временем Сонни продолжает, — ты не обижайся, но мне показалось, что твои предки консерваторы еще те.
— Не вечно же мне прятаться. — нервно бурчит он, но затем усмехается, — И что я в тебе нашел?
— Всё самое лучше, — отшучивается Сонни, уже много дней задающий себе тот же самый вопрос. <i>Что он в тебе нашел? Себ, безусловно, имел огромное количество талантов, один только его архитектурный эскиз чего стоил. Сонни никогда не улавливал смысл этой долгой и нудной кропотливой работы, имея при себе лишь один талант — с улыбкой и какой-нибудь дешевой бутылкой бухла смотреть, как горит его жизнь.
— Что за съезд справа? — интересует Себ, желая хоть как-то разбавить напряжение.
— Кладбище Карди. Смотри-ка, в случае не очень радостного приема, нас не далеко везти.
— Странно, думал, что оно в другом месте
Старенький Понтиак медленно заползает на пригорок около поместья. Изысканные, ухоженные клумбы каких-то цветов, названия которых Сонни конечно же не знал. Эти высокие белокирпичные стены с выкованными на воротах «W», аккуратная брусчатка, всё словно из другого мира. Сонни ещё даже не зашел в поместье, не вышел из машины, но уже чувствовал себя чужим на своей «огненной пташке», как отец ее когда-то называл. Вся эта излишняя аккуратность, Гольденштейн не был под нее заточен и уже чувствовал, как ком к горлу подступает, потряхивая руки сердце врывается страх. Что скажут родители Себа?</i>
Машина поворачивает к тому самому съезду, в приоткрытое окно не вылетает окурок, тут же теряющийся где-то в бесконечной ночной тьме, нет, так и не подожженая сигарета возвращается на свое место. Сонни бредёт уже знакомой дорогой, сжимая в руках полупустую бутылку и останавливается у каменной плиты.
Себастьян Уорбертон. 1995-2018
— А знаешь, — борясь с подступающей дрожью в голосе начинает он, — я всегда считал, что эти врачи мудаки. Мда… — Сонни невидящим взглядом уставился во всю эту тучу подвядших цветов, искусственных венков, медленно сползая на могильную землю, спиной к оградке. Сонни потянулся к пачке Мальборо, смятой где-то в кармане, но остановился, — Да, я помню, я тебе обещал. Забросить всё это, — Сонни поднимает бутылку, словно в тосте и залпом допивает оставшееся, — начать что-то делать. Ты был той еще занозой, за правильный образ жизни. Ну и нахуй он мне, если тебя погубила сама жизнь, за просто так. Самого Себа, который так аккуратно за собой следил, три стакана воды натощак…дурацкие еженедельные пробежки… Черт, боги, видимо, суки справедливые, если вот он я, цел и невредим. Совершенно бесполезен… А помнишь, ты говорил, что обязательно создашь чертеж какого-нибудь престижного здания? Талант у тебя был, — тянет Сонни, затем резко бросает треклятую бутылку, та с резким звуком, эхом пробежавшим по всему кладбищу отскакивает от надгробия, укатываясь куда-то под покров черного ночного одеяла, — видишь, я даже ёбаную бутылку разбить не смог. — пустым взглядом смотря на эти «всего-лишь буквы», тянет он.
Себастьян Уорбертон. 1995-2018
Голова тяжелая от вечно жужжащего улея мыслей, раздирающих сердце посильнее чего-либо, медленно опускается на колени, Сонни сверху накрывает ее руками. Тишина, лишь отдаленный гул от проезжающей машины, лай собак. Эта пустота на душе воняла безысходностью. Гольденштейн готов был кричать, молить «высшие силы», чтобы вернули Себа хотябы на минуту. Снова заглянуть ему в глаза, снова погладить эти мягкие волосы, но никто бы его не услышал, и, даже если Бог и существовал, ему совершенно безразличны чьи-либо страдания. Себ, он рядом — шесть футов под землей. Пустая, гниющая оболочка когда-то любимого человека.
— Я, так странно, знаешь… Я после работы, иду несколько минут в направлении твоего дома, а потом останавливаюсь — не знаю куда идти, — усмехается Сонни, чувствуя как слезы начинают жечь глаза, — я готовлю эти ебаные спагетти, но не ломаю их, потому, что тебе не понравится, а потом выбрасываю лишнее, потому что по привычке сварил слишком много. Я… покупаю эти… тупые снеки, когда выхожу с ебучей работы, на которую ты меня убедил пойти. Я хочу как раньше, Себ… слышишь, хочу подорваться по одному твоему звонку в четыре утра потому, что ты захотел купить утренний кофе в соседнем городе, хочу злиться на твою излишнюю придирчивость к моему хламу в комнате. Я… — затихает всхлипывая. Столько всего, что рыболовным крюком вонзилось в сердце Сонни, он хотел ему сказать, столько всего… Странно, вот он, на шесть футов ниже, в земле закопан Себ, а умер Сонни. Умер, когда эти сволочи в белых халатах лишь извинились, мол операция безуспешна, мол нам жаль. Сонни начинало снова трясти, уже не только от какой-то едкой уязвленности, а от жгучей злости. Эти суки убили Себа своей дорогостоящей операцией, и им это сошло с рук.
— Я запутался, Себ. Запутался, — выдыхает Сонни. Смерть она такая странная, когда кто-то уходит, то кажется, что он все еще здесь, рядом, но при этом оторванный кусок сердца так и не заростает. Ноет и ноет, даже спустя годы. Сонни отлично знал это чувство, когда умер отец, когда повешалась мать. Судьба еще страннее, когда Сонни потерял всякую надежду, она столкнула его со своим зеркальным отражением, полной противоположностью, Себом, чтобы чуть позже и его забрать. Сонни снова рассыпался, подавляемый желанием сжечь весь этот город дотла, чтобы ни одна гребаная вещь не служила жестоким напоминанием о непристойных выходках жизни.
— Ты искал плюсы там, где их не было, складывал два минуса, чтобы их получить… Я попробую, Себ, ради тебя попробую.
Спустя полчаса с кладбища Карди выехал чёрный Pontiac Firebird 1982 года, а в мусорке у входа валялась полупустая пачка Мальборо с четырьмя сигаретами внутри.
