Оазис

Фронт лежал палаточным лагерем по бежевой пустоши. Зелёная палатка — Лист. Красная — Камень. Синяя — Туман. Жёлтая — Гроза. И каждая в заплатках, как в радуге. Чья-то одёжа на верёвке — сетка-бронеблузка, спортивное бельё, панталоны, кальсоны. Сандалии вразброс у входов в тесную жилплощадь. Табак с покатых холмов Страны Земли — общий. Консервированный тунец в оливковом масле — на всех один. Зерно и рис с юга Огня. Мясо в котлах общего питания пасётся над облаками. — А я тебе цветы принёс, — говорит Дейдара с глазами большими-большими, как у мальчика. И ямочки на щеках у него, как у мальчика. От красных рукавов униформы пахнет небом и, кажется, радугой. Ладони у Сакуры пахнут медицинским спиртом. А потом — букетом. Большим таким. Дикие цветы — она может назвать каждый лютик. Стебелёк к стебельку — всё аккуратно перетянуто леской. — Я, значит, летел-летел, — говорит он, разводя руками, со взглядом куда-то в сторону. — А там Зецу н-на! И выползи! Я им говорю, у-у-у, сучья мать, вот это вы, ребятки, молодцы, а? А?! И им на головы — полный тыдыщ, один этот дрянной биологический пластилин остался. Спустился, значит. Проверил. Вроде все укокошенные. А потом вижу: цветы! Думаю: ого-го! А я знаю один живой цветок, сильный, как твою налево об колено, умный … настолько умный, что даже слов нет. И, в общем, — он кинул на нее взгляд из-под ресниц, — тебе нравится? Сакура улыбается в букет так, что у неё болят щеки. С самого рассвета, не считая ланча, одни раненые-раненые-раненые. И вдруг он. Дейдара. С солнечным лучом на золотой голове. «Доктор-доктор, я принёс вам лекарство от грусти! Это почти фейерверк!». Когда он впервые оказался на её койке, бледный, с почти оторванной рукой, в палату проник неприятель — это было еще на прошлой стоянке. Сакура свернула шею трём Зецу и вырвала позвоночник у четвёртого, когда подоспела помощь. Дейдара тогда посмотрел на неё, грязную, с руками по локоть в крови и растрёпанными сальными волосами, и сказал: «Боже, я нашёл манифест искусства». И провалился в обморок, потому что кровь-кровь-кровь … Цунаде, сильно постаревшая за войну, сказала ей: «давай честно, лучшие люди в твоей жизни — это блондины». И подмигнула. А Сакура и думать забыла о Саске. Дейдара, перевязанный и ослабший, так задорно шутил, что у неё появились первые морщинки на щеках — от смеха ... После смены она берёт его под локоть, и они идут гулять — по лагерю, потому что больше некуда. Вон общественная баня, которую бдят туманники; вон полевая кухня, на ужин нынче жаркое с рисом, как и вчера, как и позавчера. Палатки генералов и стратегов, где очень умные люди много ругаются и курят табачные самокрутки. Скатерти для карточников. Танцплощадка и пара пьяненьких музыкантов. Дейдара лишь ненамного выше, и это здорово, потому что удобно положить ему голову на плечо. Удобно заправить золотой локон за ухо. Удобно поцеловать. И очень, очень удобно залезть в чужие панталоны утром. Ему тоже. Завтра он может не вернуться с разведки. Завтра её могут зарезать в больнице шпионы. Сегодня она его целует сладко-сладко: так, что у него подкашиваются колени, и срывается тихий жалобный стон в ласковый рот, и он ладонью спускается ниже талии, и хватает в отчаянии, с голодом — — Сакура, — шепчет сипло сцелованным ртом, розовым и мягким. Глаза как ночное небо — с раздувшимися зрачками. Выдыхает, — Как же я хочу тебя, Боже. — Вернись ко мне, — жадно требует Сакура. — Вернись ко мне завтра. — И впивается ему в шею, наслаждаясь ощущением тёплой затвердевшей плоти где-то рядом с её бедром. … С рассветом Дейдара улетает на большой белой птице с красным созвездием на шее. В чужих панталонах. Сакура носится по госпиталю взъерошенная как воробей. У неё гвоздики в ушах из белой глины, противоаллергенной. И руки, в этой безжизненной пустоши, пахнут полевыми цветами.