Пески золота

      Мягко ведя сухими узловатыми пальцами по шершавым стенам вековой усыпальницы, чувствуя каждую колкую песчинку под треснувшими подушечками, статная фигура бесшумно ныряла из одной тени факела в другую, сверкая загорелыми запястьями меж величественных колонн, пока молодой расхититель воровато оглядывался по сторонам и сгребал золотые подношения в холщовый мешок. Бороздя сухие просторы пустыни он наткнулся и вскрыл забытую всеми гробницу ещё неделю назад, но всё не решался войти внутрь поддавшись на суеверия аборигенов, вернувшись в деревню и вымаливая у солнца прощение за свои грехи. Под присмотром, конечно же все эти веруны с их множеством божков не внушали доверия и не впечатляли, в отличии от серпов в их руках... Сейчас же он купался в золоте, некогда принадлежавшем какому-то зажиточному торговцу, иначе откуда здесь могли стоять свежие дары и дорогие масла в треснувших амфорах. Перелить в какую нибудь склянку и продать иностранцу из Нового Мира за пару тысяч шуршащих, не иначе. От едкой концентрации ванили и фаляфеля захотелось чихнуть, что вор и сделал утирая нос рукавом. Пустой саркофаг и откинутая расцарапанная изнутри крышка его нисколько не смущали, будто это ложе, на которое приглашали каждого уставшего путника. А мало ли что могло случиться с телом? Смотря на здешних зажравшихся крыс лишних вопросов не возникало, а последняя здравая мысль захлебнулась в ослепительном блеске преподнесённого кому-то золота. У мёртвых нет карманов. Хозяин этих земель вдруг оказался лишним. Никто не видел его, а он не видел никого бесшумно ступая босыми пятками по осколкам мраморных плит. Из густой темноты длинных коридоров сначала послышался звон босых ножек, а после, когда у вора напряженно свело и защипало под языком, то и смех, чуть ли не детский лепет сменяющийся женским плачем. Надрывным, со всхлипами и тихим завыванием, как убитая горем мать волчица скорбит по последнему щенку. Резкий порыв ветра под толщей земли затушил факел, принося за собой затхлость и пыль.

Мгновение. Вдох. Крик.

Вор вскинул руки вверх и пал ниц зажимая и царапая уши, пока бессвязный шёпот змеей извивался на песке и отскакивал древними молитвами от стен. — Воспевай меня, ошибка природы, — горячий шёпот пробирал до костей, пока мягкий язык не слизал одиноко скатившуюся солёную слезу со щеки, — Поклоняйся мне, жалкий смертный. — Нет! — взвизгнул мошенник и намертво вцепившись в рукоять пальцами замахнулся кинжалом на свой животный ужас, рассекая лезвием пустоту и вскакивая на ноги. Чьи-то чужие пальцы совсем ласково, как ребенка, погладили бедолагу по голове, накручивая на палец прядь уже не смольных, а серебристо-лунных волос и грубо толкнули в плечи.

Беги.

      Позволяя проклятому вору уйти, хозяин усыпальницы опустился на край мраморного постамента и тяжело вздохнул. Раньше его боялись. На страхе держалась власть, щедрые подношения и женщины, вина и фрукты, но с приходом коптов в их края всё неожиданно и резко рухнуло. Фундамент вековой империи дал трещину, что расползлась тёмной паутиной во все сферы и отрасли, переворачивая мировоззрение египтян с ног на голову. Прошло всего-то пару лет и вот уже крестьяне за зелёные посевы молятся не Осирису, а Христу. За считанные месяцы люди научились ходить в походы не для Онуриса, а во имя Иисуса и тела погибших более не бальзамировали в маске Анубиса, а оборачивали и закапывали в иссушающие почвы пустыни. Шакал хрипло простенал и зажал косматую голову пальцами, вспоминая, как этими самыми руками захоронил половину Богов, одного за другим, оставшись в полнейшем одиночестве. Как бы иронично не было, но для владык чистого мира в нём же не нашлось места, поэтому душа каждого покоилась в святилище смертных, заточённая в тончайшее стекло амфор под самыми величественными сводами пирамид. Последним на погребальный стол к Анубису попал Ра — его яркое солнце, что обжигало своей безмятежной улыбкой. Поддерживая могучие плечи дланями, шакал сжимал губы до болезненно-белой полосы, позволяя себе эту жалкую слабость, пока тёплый взгляд карих глаз его Бога разглядывал ритуальные завитки на морде маски. Холодная глина не пропускала ни единой эмоции. — Вот видишь, Анубис, ты выйграл в нашем споре... — даже на последнем вдохе он не мог помолчать. В него верили до последнего: дети, старики, взрослые, все... Но как бы не была сильна вера, рано или поздно она слабеет и нет ничего страшнее этого. Скверна заполонила тело его Бога и он умирал, медленно и мучительно опускал руки, вдруг вспомнив о каком-то споре. — Битва ещё не окончена, Ра, а спор не проигран. —обветренные губы так близко находились к маске мужчины, что казалось, будто он сипел. А сипел ли? Да бред, ему не тяжело... Нет. Просто дышать трудно. Просто возлюбленный смотрит на него своими невозможными глазами, даже не подозревая о том, что их давние и почти забытые шалости не прошли бесследно. Просто тёплая, предсмертная улыбка и руки просто так дрожат в кончиках пальцев, нет, это не помешает занести нож над чужой грудью. Кожа на ней матовая, с поблескивающими капельками холодного лихорадочного пота, который он слизывал, вкус которого он знает, но более никогда не ощутит. Замахнуться оказалось куда сложнее, чем предполагалось. У богов сердце в середине грудины и сокрыто под костью. Приходится считать барашков, отводить взгляд и молиться, лишь бы не изменить своему решению, нанося резкий удар в область сердца. Сам ритуал занял не так много времени и когда душа была помещена в амфору, а его Бог уснул, Анубис швырнул от себя ритуальный нож и упал на колени перед остывшим телом, сгибаясь к полу и позволяя острым позвонкам рвать смуглую кожу. А вы знаете, что в ночи вой шакала звучит, как плач ребенка?