Regn i skogen

Сумерки. Совсем скоро должно показаться пьяно-красное зарево, но небо завернуто в мокрую вату свинцовых туч. Ночью отполоскал глухой, безгрозный, теплый ливень, и сейчас он, обессиленный и все такой же безмолвный, тихим печальным дождем накрапывает по лужам на сырой черной земле. Прохладно пахнет травой и озоном. Все стебли и листья унизаны бисером росы, сбиваемой со своих мест новыми чиркающими мазками капель, стволы скорченных, раскидистых деревьев и кустарников в этом зачарованном лесу потемнели, напитались от влаги, распушился во тьме мох в трещинах коры. Одна ива залезла на скалу с корнями, каким-то чудом укрепилась, разрослась и создала под собой большую нишу с каменной стеной и занавеской из собственных вислых пышных прутьев. В глубине самой ниши едва ли полыхал тусклый, не греющий рыжий огонек, совсем как застрявший в мокрой листве светлячок, мерцал, почти потухал, но потом вновь сияя маленьким маячком перед зарей. Шурша мокрой сочной травой, в зарослях купыря тяжело, устало перебегала от коряги к камню мышь-малютка. Она спасалась весь вечер и начало ночи от ночной хищной птицы, преследовавшей ее в этой части леса, совсем не спала бедняжка, выбилась из сил и продрогла от сырого холода. Этот светлячок в сухой темноте ее привлек, и мышка, поведя мокрым крохотным носиком, шарахнулась от склизкого кургузого хвоста слизня и из последних сил побежала в сухость. Забежала под корешок, села на задние лапки и только принялась умываться, как вдруг замерла на месте, подняла маленькую головку к сидевшему почти у самого выхода человеку. Он на малютку не обращал внимания вовсе, все в лес смотрел, не меняя статичной позы. А мышка запаха человека и не заметила вовсе от усталости и сырости, прибившей все ароматы к земле. Но и не напугалась. Только принюхалась сильнее, шевеля тоненькими усиками-паутинками, оперлась на передние лапки и крадучись поползла к мужчине. Села ближе. Никакой реакции. Еще чуть-чуть. Ничего. Только теплым воздухом обдало тонкую кожу ушек — человеческим, живым теплом. И от этого малютке так хорошо стало, так спокойно, аж пискнула непроизвольно. Мелкой моросью подползла его колену, огибая стороной затертую человеческой рукой рукоятку посоха, вытянувшись на задних лапках и царапая крошечными коготками по жесткой ткани шароваров. У человека соломенная шевелюра, когда он медленно, будто сонно поворачивает голову к свету, глядя сверху вниз на малютку, а глаза в темноте кажутся почти черными, как спекшаяся на солнце кровь. Он смотрит на нее мгновения, сухо свистит на выдохе и снова отворачивается, бороздя сонным взглядом сырую темень снаружи. Мышка умывается около него. Бакуго едва не спит, слушая поверхностно шипящий в листве дождь, его откровенно клонит, но он сидит, едва ссутулившись, слушает его и шебуршание маленькой мышки рядом с коленом. Старается всеми силами не закрыть глаза, а сам не понимает — почему он сидит здесь? Почему не вернется в сухость стеганого покрывала, не накроется своим плащом, подбитым песцом, на спрячет в теплом густом меху немного замерзший нос? Не знает и думать от этого мягкого тумана в голове не хочет. Просто нужно посидеть одному… Вымотан? Печален? Почему вдруг «просто хочется» перестало являться достаточной причиной чтобы делать такие пустяковые, никому не мешающие вещи? Человеку никогда не мешало одиночество, пусть колдун и проводит в его состоянии большую часть времени. Хуже ведь ему не стало, так? Поняв, что сейчас, пусть и в мыслях, ведет диалог с самим собой, Катсуки беззвучно усмехается в себя, все так же медленно опустив руку и одним только пальцем погладив малютку промеж ушей. Та пискнула, понюхала его ноготь и продолжила чистку шубки. В глубине ниши, у самой стенки кто-то заворочался, зашуршал тканью одежды, шумно засопел, напугав грызуна. От мышки только след остался — так быстро юркнула она под ближайший корешок, а Бакуго остался сидеть на месте, бороздя взглядом место около колена. В свете волшебного огонька на стенке пещеры кто-то привстал на тощем жестком лежаке, явив миру лохматое гнездо на голове. Передернулся от прохлады, потерев ладонью лицо и зябко поежившись. — Катсуки, — человек смотрит прямо на него, наверняка сонно хлопая глазами и гадая пустой ото сна головой, почему мужчина не в постели. Эйджиро плотнее кутается в свою накидку, бормоча сквозь зевок. — Что случилось? — Ничего, — хрипло шепчет шаман, отодвигая свой посох дальше к стене, а сам встает с места, не разгибаясь в полный рост под невысоким потолком. Киришима смотрит все еще сонно, пока мужчина усаживается уже на шкуру рядом с ним. Накидывает на них обоих плащ, рукой придавливая Киришиму снова в положение лежа. Тот сопит, устраивается по-медвежьи, а руку со своего плеча не скидывает. Тоже греется от чужого жара, как та мышка. — Чего ты подскочил? — Так ты ведь тоже не спишь, — бормочет уже в шаге от дремы подмастерье, с закрытыми глазами поднимая голову и подставляет лоб под едва ощутимый поцелуй. Никому о таком знать не дано, это — сакральная тайна, известная только между ними двумя. Просто с Киришимой колдуну максимально спокойно, а тому с Бакуго — до одури уютно. Оба чувствуют, что вот они — отношения созданных друг для друга людей, лучше быть не может и не должно, иначе это будет уже утопия. Эйджиро перестает трясти от холода, когда он тоже закидывает руку на поясницу колдуна, едва ощутимо поглаживая сквозь рубаху по спине. Этот жест и его, и Катсуки в некотором роде успокаивает, но Киришима засыпает как ни странно первым, а шаман все еще лежит, уже видя грядущие сны на приближающихся сонных задворках сознания. Прижимается губами ко лбу парня и видит иссиня-черную листву ив, шелестящую мокрую траву, видит занимающееся на востоке пьяно-красное зарево. Практически слышит скромно шуршащую в углу мышку, свернувшуюся комочком около чужих сапог. Он слышит дождь в лесу.