Что бы ни случилось…
Кристиан не замечал ни капель дождя, сползавших с мокрых волос, ни вечернего холодка. Он смотрел на вращавшиеся лопасти Красной Мельницы, и хотел бы… как это пишут? Не чувствовать ничего, словно всё в нём умерло — и эта смелая, невозможная любовь к куртизанке, и ревность, которая переплелась с тупой болью в сердце… он бы хотел походить на одного из тех персонажей, про которых поэты говорят, что у них остался лишь пепел чувства. Но нет. Ничего не получалось. И сколько не пытайся напоминать себе о жестоком расставании, о том, что так и должно было закончиться, что он и сам не верил в своё счастье — сколько не пытайся, а в голову лезло совсем другое. Самая первая встреча с Сатин — кажется, тогда Кристиан был пьян. Пьян не от вина, которое он и не думал пробовать, пьян не от стихотворных строчек, перемешавшихся и буйно скакавших в голове. Его пьянила любовь. То, во что не верил отец и что Кристиан с молодым упорством рассчитывал познать в Париже. Как знать… быть может, в словах отца таился такой же горький опыт, как у самого Кристиана? Он был полон решимости завоевать сердце Сатин — до конца; он видел в её прекрасных глазах ответное чувство… и ошибся? Кристиан горько усмехнулся. В юношеском самолюбовании он когда-то видел себя в подобной роли. Полагал, что есть в этом нечто сродни трагическому герою — очутиться с разбитым сердцем, стать усталым циником и отмахиваться от всего, что раньше манило своей чудесной загадочностью. Бывало, он баловался такими представлениями — когда был глуп и не знал, что это так больно. Он всё на свете отдал бы, лишь бы вернуть тот миг согласия Сатин на побег. Теперь он не стал бы ждать, пока она соберёт вещи — просто взять её за руку и бежать с ней. Прочь, от искусственных блёсток, мишуры, от мира фальши и денег. Кристиан не боялся ни преследования герцога, ни бедности. Вот только главная опасность таилась не в этом, а в переменчивом сердце куртизанки. Как её ласки, её слова, её нежные взгляды могли быть такой искусной ложью, что Кристиан позволил себя обмануть? Тулуз сказал «она любит тебя», так что же! Тулуза не было рядом в ту минуту, когда Сатин отказалась от своей любви. Но всё же, всё она отворачивала лицо, а Кристиан напрасно ловил её руки, каждую из которых готов был целовать, прижимать к губам день и ночь, отдать ей всё, чем был, кем является сейчас и кем станет. По щекам сползли уже не капельки дождя, а что-то другое, тёплое и солёное. Кристиан прислушивался к вечерней тишине и слышал в ней голос Сатин — то весёлые, то воркующие, то страстные интонации. Она дарила ему себя без остатка так же, как он дарил себя ей. Неужели всё было насквозь пропитано обманом? Или же Кристиан так плохо знал женщин — а точнее, куртизанок. Она могла испугаться, что прошлое всегда будет виться за ней призрачной тенью, наступать по пятам — но знала же, что Кристиан ни словом не напомнит ей о том, кем она была. Какое ему было дело до её прошлого, ведь он видел, что порок затронул лишь внешнюю оболочку, а душа оставалась чистой. И в этом он ошибся? Или всё же дело в страхе, который оказался сильнее любви? Сатин остановилась, призадумалась и поняла, что не сумеет уйти — а значит, рассуждал Кристиан, она по-настоящему и не любила. Любовь делает человека храбрым и порой безрассудным; разве он думал, разве его вёл здравый смысл, когда он с криком бросился к Красной Мельнице, выкрикивая имя Сатин — и его схватили под руки и грубо швырнули на мостовую? Кристиан даже не ощущал пронизывающего ледяного холода — так горело его сердце и воспалён был ум. Если бы не Тулуз и остальные друзья, умереть бы Кристиану на этой мостовой, под ветром и дождём — и сейчас, глядя на светящиеся лопасти, что неустанно поднимались вверх и опускались вниз, Кристиан подумал, что, может быть, это случилось бы к лучшему. Нет лекарства от разбитого сердца, и носить ему эту боль с собой, пока время не зарубцует душевные раны. Но она, Сатин — он должен увидеться с нею. Кристиан чувствовал, как на смену мукам его души приходит гнев — и желание добраться до куртизанки во что бы то ни стало, но нет… он не причинит ей вреда. Она исцелила его от заблуждения, от любовной горячки, она показала ему, чего это стоит — вручать своё сердце кому-то другому, а потом видеть, как его бросают оземь и топчут ногами. Её следовало отблагодарить, как подобает. Какие-то крохи сомнения всё-таки таились глубоко внутри, ведь в каждом человеке живёт надежда на чудо — и потому Кристиан хотел сначала увидеть конец спектакля. Прочесть на лице Сатин то, что она таила за своей якобы любовью, а на деле пустым увлечением — алчность. Посмотреть на неё без любовного тумана, застилающего взор, мешающего видеть вещи в их истинном виде. Кристиан заплатит ей. Швырнёт деньги ей в лицо, как она того заслужила, и уедет из Парижа — прочь, чтобы вымарать из памяти само воспоминание о Сатин, о том, как читал ей стихи и обнимал, о том, как их голоса сливались в одной чудной песне. До сих пор руки его хранили память о том, как касались шелковистых рыжих локонов — и перед глазами стояла её ласковая улыбка. … Кристиан смахнул кулаком слёзы и потихоньку, но весьма решительно направился к Красной Мельнице. Прокрасться внутрь, возможно, переодеться в костюм одного из актёров, чтобы не привлекать внимание к своей нежелательной персоне — вот что он намеревался сделать. Пусть этой ночью махараджа получит свою красавицу — бедный музыкант больше не встанет между ними.***
Неизбежное разливалось по телу неприятной слабостью, сжимало грудь с каждым приступом кашля, ввинчивалось в виски, пока репетировал оркестр, пожирало взглядом герцога. Неизбежное прямо над ухом шептало его губами, что она принадлежит ему, и бросало мрачную тень на лицо Сатин. Пока Мари помогала ей укладывать волосы, куртизанка разглядывала своё отражение — бледный двойник её прежней. А впрочем, всё это нетрудно было скрыть под маской грима и за улыбкой, с которой она привыкла появляться на сцене. Едва поднимется занавес, никто и не скажет, что неизбежное тяжким грузом легло ей на плечи и безжалостно стиснуло сердце. Она могла спасти всех — и Кристиана, который за свою любовь к ней мог легко поплатиться жизнью, и Зидлера с его чёртовым кабаре. Она могла их всех погубить — было ли хоть что-то, неподвластное герцогу Монро? Теперь, когда его сердце разъедала мстительная ревность, он был опасен вдвойне. Красная Мельница давно стала ей домом, пусть больше напоминавшим золотую клетку, чем тепло домашнего очага. Но Сатин неизменно помнила: всё могло быть и хуже. Зидлер сделал её той, кем она была, и это, право, было ему не в упрёк: он заботился о Сатин как о своём детище. Он подарил ей жизнь — пусть несвободную, не ту, о которой она мечтала, но лишенную многих забот. Сатин ни в чём не знала нужды. Но была ли счастлива? Она старалась не думать об этом — сбегала от таких мыслей в пёстрый водоворот разнузданного веселья, растворялась в его золотистой дымке, глушила смятение, позволяя рядить себя в дорогие подарки, расточала улыбки и хохотала, пела и танцевала. Одно Сатин могла сказать точно — удовлетворения она не испытывала. Она была способна на большее — играть на настоящей сцене, а не на подмостках или в будуаре. Надежда забрезжила в тот нелепый вечер, когда она перепутала бедного поэта и герцога; когда им всем пришлось здорово постараться, чтобы Монро проглотил их ложь и согласился быть спонсором родившейся у него на глазах постановки. Они получили даже больше, чем надеялись — герцог был готов превратить «Мулен Руж» в театр. Но счастливым концом для их сказки это отнюдь не стало. Условия Монро были очень определёнными, а куртизанка имела глупость влюбиться в писателя — зачем-то добровольно ступила в ловушку, в которую прежде заманивала других. Таких, как она, называли созданиями дьявола. Они не могли любить — не должны, не умели. Сатин была уверена в этом. Её жизнь не была слишком тяжёлым камнем на шее — иногда будила странное, неуютное чувство, но куртизанка быстро его гнала, окунувшись с головой в оживленное распутство «Мулен Руж». Кристиан открыл ей совсем иной мир — он не мог предложить ничего, кроме себя, и всё же давал намного больше. Рядом с ним она наконец почувствовала себя живой, не заводной куклой, которую можно купить — он любил её, и это для Сатин было ново. Он был молод, в самом деле талантлив и казался ей бесконечно наивным, и всё же — делал её счастливой в крохотной комнатке под самой крышей. Будто тот светлый огонь, который горел в нём, смог зажечь и в ней нечто, раньше дремавшее. Иногда она чувствовала себя точно во сне — и сны имеют свойство заканчиваться. Им обоим пришлось вспомнить об этом, к несчастью. Сатин чувствовала, — не могла не знать, — что всё это оборвется. Но заставляла голос разума молчать, лишь бы продлить чудесный сон на ещё и ещё одну минуту, задержаться в объятиях Кристиана, сделать вид, будто в этом мире, кроме них, никого не осталось, и дни до премьеры не утекали стремительно. Какая глупость. И теперь за неё приходилось расплачиваться. Сияющее кружево колье было тяжёлым, обвивало горло прочной сетью, точно удавка — но да, да, тысячу раз да, она бы снова нарушила слово, осталась бы в этой дыре, которую звали Парижем, всё бы смогла и все бы сделала, стала бы самой покорной и нежной любовницей герцогу, если это спасёт Кристиану жизнь. Он должен был жить. Воздух в гримерной сгущался — Сатин становилось труднее дышать, и вместе с тем, озноб катился волнами по телу. Кашель с клекотом сорвался с губ, заставив её согнуться и дрожащей рукой нащупать лекарство на столике. Она всего на мгновение закрыла глаза — горькие капли обожгли горло, и когда открыла их вновь, точно с призраком встретилась взглядом. — Нет, — едва слышно выдохнула и обернулась. Её глаза расширились почти испуганно — она ведь сделала всё, чтобы убедить Кристиана: это была лишь игра, и то, что герцог может ей дать — стократ дороже его глупой любви и собачьей преданности. Выражение его лица, его взгляд — всё причиняло ей боль. Видит Господь, она никогда не хотела растерзать доверчиво вложенное ей в ладони сердце, но другого выбора не было. Так будет лучше, так будет лучше для всех — но отчего тогда всё ныло внутри, будто кто-то ударил в грудь тяжелым молотом; отчего она так противна самой себе? — Уходи, — её растерянность длилась лишь пару секунд, и вот Сатин уже гордо вскинула голову и напомнила поэту холодно, будто бы с досадой: — Тебе нельзя здесь находиться. Её взгляд говорил: «Я уже всё сказала, и больше добавить мне нечего. Не задерживай меня». Потому что скоро поднимется занавес. И куртизанка выберет махараджу. Ведь…Шоу продолжается.