***
Гроза бушует, набирая силу, слышимая даже отсюда, из самых глубоких подземелий святилища, о которых не знает никто, кроме Неё и пса, да ещё Глашатаев, но они никогда не осмелятся явиться сюда. Те, по образу и подобию кого ни созданы, осмеливались, раз за разом вынужденные отступить, повернуть, потерять ещё одного из своих. Пока их не стало слишком мало, чтобы охватить весь год и всю Оритскую часть. Пока они не поняли это. А поняв, пришли за помощью к своей пленнице, смутно понимая, что сами не справятся. Они даже не удивились, когда Она согласилась – просто не поняли, что сами развязали ей руки. Они, пришлые, не умели созидать, только использовать, а Она – умела. И долгое столетие Она созидала, притворяясь ослабевшей, испуганной, разбитой каждым новым воплощением, каждой новой обманкой, по крохам собирая остатки каждой трапезы, на ошибках учась использовать не свою силу, учась это скрывать. И наконец настал день, когда последний пришлый был заменён созданным Ею подобием. Она всё ещё оставалась пленницей этого места, но стала его полновластной хозяйкой. В других частях Царствия не знали о том, что Орита более не с ними – Её немало позабавило то, что пришлые, явившись в Её мир, перегрызлись друг с другом, отгородившись от своих же сородичей попирающими все законы мироздания лавовыми потоками и оборвав всякую связь. Глупцы. Но Ей это было на руку. Она спокойно, чуть брезгливо улыбается, облизывает сладкие от вина губы, глядя в потолок. Пора приниматься за работу, пока двое скотов не опомнились и не сбежали. Пока не вернулся пёс – не время ему знать, что внутри святилища для неё запертых дверей нет. Он и так слишком много знает, ещё о большем догадывается или догадается очень скоро. Он опасен, но – пока ещё – полезен. Возможно, он останется полезным до самого конца. Но возвращать Хайану, Вайрту и Реату Она будет сама, к тому времени ей уже не нужны будут ни Глашатаи, ни Взывающие – у Неё будет достаточно других слуг, не пришлых, не искажённых предательством, не созданных своими же руками. Кажется, что грохот грозы сотрясает всё здание до самых Её покоев, и это хорошо. Это – сигнал тем, кто ещё помнит то, что читал и слышал о Ней, тем, кто верит. Тем, кто знает, что гроз должно быть пять, и кто умеет отнять от пяти – один. Она допивает вино, роняет бокал на устилающий пол ковёр и встаёт из кресла. Переступает стройными ногами, привыкая к новому образу, проводит рукой по вызолоченным ритуалом волосам – эти Ей нравятся гораздо больше, чем полуседые русые прежние – сбрасывает тяжёлый шёлк одежд и вздымает руки к потолку, лёгким мановением раздвигая камень, поднимаясь, выходя на следующий ярус. Сегодня это должно быть легко, легче, чем в прошлый раз. Пятую грозу Она встретит не сгустком силы, имеющим вес, обретающим плоть только в этой тюрьме, а живой, цельной, настоящей. Пятую грозу Она встретит свободной. Она уже почти не помнит, как это - быть свободной, но, хвала силе, помнит, что такое быть живой. Отмеченные честью сопровождать Невесту скоты радуют Её новой волной ужаса, растекающейся по залу почти целительными волнами, вцепляются друг в друга, глядя, как к ним неспешно приближается та, которую на их глазах только что выпили до дна. Та, чьё тело они до этого измяли липкими руками, а после представляли, не в силах удержать рвущуюся изнутри похоть. Они и сейчас не в силах. Она чуть качает головой с деланным огорчением, небрежно и плавно проводит рукой над всё ещё агонизирующим Глашатаем, обращая его в прах. Следующим жестом отбрасывает в дальний угол – к другим таким же, скопившимся за столетия – останки жертвы, криво и почти жалко усмехаясь от уже настоящей досады: у Неё ещё нет власти над тем, что создано не Ею, и груда костей растёт с каждым месяцем. После пятой грозы Она, наконец, сможет испепелить и эти напоминания о тех, чьи облики Она вынуждена была носить все эти триста лет, тех, чьи силы Она за эти триста лет впитала. Тех, из чьих смертей Она триста лет создаёт не-жизнь. Она прикрывает глаза, ведёт в воздухе рукой, собирая в ладонь липкий страх, начинает свивать его в нить, наматывая на невидимое, неосязаемое веретено в другой руке. И улыбается уже широко, открыто, когда в нить сама собой вплетается свежая, дурная, извращённая самим этим местом похоть. - Скоты, - тихо выплёвывает Она, перехватывает, перевивает нити по-новому, продолжает формировать не-живое, слабое, почти нежизнеспособное, замешанное на двух основах – и ничем более не скреплённое. Был бы здесь пёс – добавилась бы гордыня, воля, самолюбование… Получился бы полноценный, сильный, почти такой же, как пришлые, Глашатай… И поэтому пса здесь нет, Она давно уже не допускает его к жертвоприношениям. Он считает это повышением, Она – осторожностью. Эти же двое… Когда Она закончит – у них едва достанет сил выйти из святилища. Неразумная трата, но они так щедро отдают свою жизнь сейчас, вливая её в сотворяемую обманку, что грех не воспользоваться. - Госпожа, - шелестит в едва разбиваемой сине-красными огнями темноте чуждый этому миру голос. Она распахивает глаза, в первый и единственный раз смотрит в глаза своему созданию, закрепляя в ещё податливом сознании своё главенство и неприкосновенность, в первый и единственный раз улыбается новому чудовищу, невесомо касается выпуклого лба губами, даруя нелепому существу первую и единственную минуту счастья в его жизни. Можно обойтись и без этой неразумной траты, переплавлять страх в радость сложно, затратно, опасно – могут заметить, понять, раскрыть… Но Она всё ещё помнит, кем является, Она всё ещё желает своим созданиям, пусть даже таким неправильным, уродливым, искажающим само мироздание, счастья. С каждым новым жертвоприношением это всё легче. С каждым новым созданием – всё больнее. Она ненавидит их – тех, которых Она создаёт. И почти ненавидит тех, ради кого Она это делает. - Иди, - Она указывает на один из коридоров, и новый Глашатай уползает к себе подобным. Она провожает своё создание долгим взглядом, одну за другой стряхивает с пальцев связывающие Её с ним нити, почти сожалея, что это нелепое существо с каждым Её жестом теряет не только полнящее его сейчас счастье, но саму способность быть счастливым. Впрочем, его не-жизнь больше не Её забота, Она создала его, щедро растратив силу, принадлежащую Ей по праву, на глупый, но такой нужный Ей обман. И их снова восемь, как и должно быть, восемь Её созданий, восемь Её «детей», нужных лишь для того, чтобы поддержать равновесие лжи, хаос Ей сейчас совсем не нужен. Один из Приближённых хрипит, и Она переводит брезгливый взгляд на двух скотов, вычерпанных почти до дна, способных сейчас лишь держаться на ногах и смотреть полными ужаса глазами. Она усмехается: раньше надо было бояться, сейчас уже поздно. Но они смотрят, ещё не понимая, что мертвы, что не проживут и двух дней, что никакие серьги не спасут их от растерзания другими Взывающими, жаждущими подняться на ступень выше. - Госпожа, - хрипит тот, что сильнее своего товарища. Сильнее настолько, чтобы понять наконец, кто главный в этом святилище. Чтобы смотреть на Неё не только с ужасом, но и с надеждой. Глупец, избалованный, развращённый дармовой силой, он ещё на что-то надеется, привыкший получать желаемое по щелчку пальцев. Она изгибает губы: - Вон, - и с тяжёлым, мрачным удовлетворением смотрит, как два скота, путаясь в мантиях и сталкиваясь друг с другом, бросаются в один из коридоров. Пёс не такой, пёс боролся бы до последнего и дольше, и, возможно, умер бы свободным, человеком, а не комком трясущейся плоти. Но пса здесь, к счастью, нет. Она легко поднимается на возвышение, стягивая к себе, в себя разлитый по залу предсмертный ужас последней жертвы и проваливается сквозь камень вниз, в свои покои. У Неё ещё остались незавершённые дела на сегодня, и одно из них уже занесло кулак для стука в дверь – Она ведь сама велела ему вернуться.***
- Я упустил их, - во взгляде пса досада, но не страх и не подобострастие. Лишь досада – и сомнение. Она отпивает из почти опустевшего бокала, на миг вглядываясь в глаза напротив, считывая недосказанное. Пёс не только упустил тех двоих, но ещё успел наказать своего раба – мелкая прихоть, которую Она позволила ему, милостиво «не заметив» дымки внутри кристалла, - и упустить его. Что ж, ни к чему псу знать, что всё идёт по плану – по Её плану, что раб, защищавший последнюю обманку, поймал частичку Её силы, разделённой на части и развеянной по Царствию во время Её последней гибели, и должен был сбежать рано или поздно. Так почему бы не сейчас, когда рядом оказались ещё две такие же частички? А сколько сил и сколько лет Она потратила на сохранение этих крупиц себя, на плетение судеб нескольких существ, знать ему тем более было не нужно. - Утром отправишься на поиски, - спокойно говорит Она, отставляет пустой бокал. – Найдёшь их всех и то, что они ищут, и приведёшь сюда. Пёс пристально смотрит на Неё – истинный, старой школы Приближённый, он единственный понял, кто стоит над Глашатаями в этой части Царствия, и сделал нужный Ей выбор, в стремлении стать если не равным, то жизненно необходимым. И пусть забавляться с неприрученным зверем – опасное занятие, Она была рада, что не пришлось его убивать, другие были слабее, а слабые бесполезны. - Всех? – уточняет пёс. - Любой ценой, - откликается она. Он коротко, едва заметно кивает: понял, исполнит. Не исполнит, Она ему не позволит, но знать ему об этом сейчас ни к чему. Чем позже он это поймёт, чем дальше от Неё будет в этот момент – тем лучше. Потому что пёс – единственный в Оритской части, кто ещё способен Ей противостоять. Но об этом он тоже пока не догадывается. - Утром, - повторяет Она, плавно поднимается из кресла, делает шаг и опускается на колени, чуть разводя руки в стороны, предлагая себя. Она прекрасна сейчас – последняя жертва была одной из первых красавиц Ориты, но пёс не отказался бы от Неё, будь она старой и хромой, как полгода назад. Он слишком умён, чтобы отвергать такие дары. А Ей нужно связать себя с ним, чтобы смотреть его глазами и одёргивать в нужные моменты, и ради этого Она готова отдать ему часть собранной в ритуальном зале силы. Это будет разумной платой за поводок. И пёс берёт. Спокойно, не размениваясь ни на ненужную, заполошную жестокость, ни на раздражающую нежность. Он вообще о Ней не заботится, не в его это характере, просто берёт предложенное, удовлетворяя желание тела и не пачкая Её ни похотью, ни приторной нежностью. И Ей это нравится. Она вспоминает всех тех, кто когда-то делил с Ней ложе, топя Её в ласке и неге, и понимает, что, обернись всё по-другому – Она оставила бы пса при себе, самым верным своим слугой. И даже размышляет об этом какое-то время, вплетая, вживляя в пса нужные Ей нити. Но ему нет места ни в одном из Её планов, и Она не сожалеет об этом. Она уже давно ни о чём не сожалеет. Возможно, найдётся такой же, но безоговорочно верный, не тянущийся за равенством – и потому равный.***
Утром пёс отправляется на поиски. Она позволяет ему воззвать, определяя направление, и едва не смеётся, почувствовав его злость: манок, на который он тратит полученную от соития с Ней силу, подсказывает лишь путь, но не место – так хочет Она, выгадывая себе время на исполнение второго, резервного плана, на который Она уже и не надеялась. Но плох тот стратег, который намечает лишь один путь, а борьба с пришлыми многому научила Её, сделав из хранительницы оружие. Она не даст псу поблажек, он будет двигаться туда, куда Она ему укажет. И сегодня он пойдёт в другую сторону, противоположную той, куда направляются сбежавший раб и увязавшиеся за ним двое… Трое, понимает Она, с удивлением обнаружив, что большой и трусливый корлисс также хранит в себе Её частичку. На это Она не рассчитывала, почти наугад расшвыривая разделённую силу по Царствию. Она умирала тогда, и разделение собственной сущности было спонтанным действием, лишь бы не досталось всё пришлым, не сделало их непобедимыми. Планом это стало, когда Она поняла, что из пленницы превращается в хозяйку, и не один семерик лет понадобился Ей для того, чтобы выстроить его, понять, что делать, продумать, как он должен сработать. Тогда Она делала ставку лишь на себя и создание не-жизни, накапливание сил на решающий удар. Что ж, придётся пересмотреть свои действия. И не дать псу сорваться с поводка. Его злость – его уязвимость. Не страх, не похоть – собственная гордыня погубит его. Достойная участь для лучшего из тех, кто ворует силу у самого мира, не замечая, что вычёрпывает его до дна. А четыре из пяти частиц собрались вместе, и пятую они должны найти раньше, чем пёс. Орита бурлит, растревоженная грозой, напуганная рождением Твари, множа бесчинства и вызывая отвращение. Ради них, ради тех, кто сейчас одинаково внимательно слушает и Глашатаев, и несущих невообразимую ахинею лже-пророков, Она не будет знать покоя несколько суток, отслеживая сразу несколько нитей, смотря чужими глазами и управляя Глашатаями и их прихвостнями. Но упускать такой шанс, такой бесценный подарок, такую возможность вскоре вернуть себе свободу и свой мир Она не собирается. Не для того триста лет ждала, меняя облики, меняясь сама из-за накапливаемой тёмной силы, даруемой чужими смертями. А пёс злится, и Она смеётся, чувствуя его злость. Пусть злится, это ненужное, вредное для всякого дела чувство помешает ему понять, где следует искать на самом деле, раз не понял до сих пор. Она вспоминает свои ночные мысли и отстранённо им удивляется: как могла хотеть оставить его при себе, как не замечала его самолюбования? Воистину, похоть отнимает разум, а Она хотела его, хотела стереть с себя липкие прикосновения уже мёртвых Приближённых, хотела почувствовать себя живой. И желаемое получила. А бояться Ей нечего: пока Она здесь, в святилище, - Она неизвестна и неприкосновенна. Когда же обретёт свободу – бояться будут уже Её. Она позволяет себе потратить ещё несколько минут на воспоминания о тех далёких, давно забытых всеми днях, когда Её не боялись, а любили, и снова сосредотачивается на собранных в единый узел нитях: раб, обережник, горец, кот и – отдельной струной – пёс. Четыре частицы Её самой и тот, кто хочет Её уничтожить. Осталось найти пятую и не дать сгинуть четверым, на них поводков Она не набрасывала, а значит, и удержать от неосторожного шага не сможет. Но вместе они сильнее, чем поодиночке, должны справиться. А страх, как она успела понять за время своего заточения, сильнее любви.***
Вторая гроза гремит над Оритой через ночь после первой, но она не такая долгая и яркая, как предыдущая, потому и не прибавляет ни фальшивых проповедников, ни лишних убийств. Орита не затихает, нет, такого не бывало никогда. Она просто успокаивается и продолжает шуметь по-старому. А исчезновение одного из Глашатаев замечают лишь Приближённые, да и то не все. Но посаженные в одну банку пауки не договариваются между собой, да и возни с паствой – обычной ежедневной рутины – достаточно для того, чтобы не зародилось в храме ненужных Ей слухов. Умерщвлённое же Ею самою создание возвращает Ей влитую в него когда-то силу, позволяя раскинуть ещё непрочную сеть, которую ещё нужно спрятать от йеров, шире, до самых Границ. Третья гроза выливается обычным дождём, уже не привлекая внимания, а Она теперь может смотреть не только глазами пса, чувствовать мир кожей не только тех четверых, что успели сплотиться, единые Её силой, но ещё не осознали этого до конца. Теперь Она видит, как дохнут мелкие пришлые твари, чувствует мерзость творимых во втором по величине городе Оритской части, морщится, запоминая гнёзда, которые нужно будет выжечь огнём. И они Её Тварью называют! Впрочем, для них Она Тварь и есть, ведь с Её приходом они потеряют свою власть. Манок пса не даёт Ей разозлиться окончательно, отвлекает от планов очищения Царствия от скверны. Она чувствует, как где-то внутри зарождается смутное, неясное желание, и с досадой морщится: не Ей, давным-давно сделавшей своим оружием страх и похоть, желать врага. Собственного слугу. Пусть даже он об этом и не знает. Она наскоро проверяет, куда направляются четверо, пару мгновений размышляет, а потом заставляет росток повернуться следом за ними. Они опережают пса, пусть догоняет. Скоро всё завершится, и Ей придётся либо отстраивать мир заново, либо ещё на какое-то время затаиться в недрах святилища, снова копя силу. Она предпочла бы первый вариант, но готова к обоим. Проигрывать Она не собирается. Увидевший направление пёс снова злится, и это уже не забавляет Её, приевшись за три дня. Впрочем, когда пёс, движимый злостью, отправляет к праотцам главного виновника иггроселецких бесчинств, Она ему даже благодарна: хоть немного, но Ей работы меньше. А когда выясняется, что пятую и последнюю из разбросанных частиц Её силы несёт в себе женщина, Она и вовсе готова плясать: не придётся тратить силу на воплощение оболочки. Когда придёт время, Она займёт уже готовую, молодую, красивую, достаточно сильную, чтобы обратить чужой страх против боящихся и чужую похоть себе на пользу.***
Пёс, подстёгиваемый собственной злобой, надоевшей Ей едва ли не больше, чем пропитанное страхом святилище, всё-таки догоняет собравшиеся воедино частицы. И снова упускает раба. Ненадолго, за пять дней Она успевает изучить все вместилища своей силы, оценить их верность если не Ей, то друг другу, понять, что будущую оболочку Она выбрала верно: раб успел полюбить девицу. А до ответного чувства неудавшейся Иггровой Невесты Ей нет никакого дела, мир на медные бусины не разменивают. Четвёртая гроза смешивается с пятой, проливаясь над вздувшейся рекой и окрестными селищами, неохотно плавящейся коркой застывая на движущейся лаве Границы. Раб и пёс, такие одинаковые под эти ливнем, что могли бы сойти за братьев, стоят друг напротив друга, соединённые свившимися плетями, с равной безжалостностью выпивая силу вокруг себя, направляя её, чистую, обжигающую, в противника. Но рабу терять нечего, да он и не собирался отступать, он ещё у колыбели восемнадцатой обманки отдал всё ради Её спасения, не зная, что этот вопящий младенец – не Она. И сейчас он даже не думает выгадывать себе лишние мгновения жизни, пусть и не верит, что Она вернёт его с той стороны. И Она любуется им, понимая: нашла. Равного, верного, прирученного хищника. И никому его не отдаст, как бы он ни корил себя за то, что «убийца» - «цветы» Ей сейчас не нужны. И пёс, обозлённый, жаждущий незаслуженной победы так, что не замечает ничего вокруг, Ей тоже больше не нужен. Более того, он мешает Ей, спешно вытягивающей силу из Глашатаев, корчащихся в агонии по всему святилищу. И Она обрывает поводок, даёт псу волю действовать самому. И видит – глазами частиц себя, как пёс, пошатнувшись, даёт слабину, разжимая на миг пальцы, как на мгновение заходится от страха смерти и проигрыша, как злится ещё больше и почти теряет контроль. Пора. Собранной силы с избытком хватает на то, чтобы взломать святилище изнутри, заставляя его осыпаться внутрь себя, погребая под обломками пустые оболочки Глашатаев и вопящие – Приближённых и Взывающих, не способных расстаться с дармовой кормушкой, испуганных исчезновением способности взывать. Лишь один, из Светлых, на которых Она и не смотрела толком, считая их ослабленными жалостью и милосердием, сумел понять, что происходит беда, едва наткнулся на умирающего Глашатая, и увести подальше от святилища младших учеников, ещё не приобщившихся ни к власти, ни к вседозволенности. Она успевает запомнить лицо этого Приближённого, готового голыми руками защищать жмущихся к нему детей, перебросить ему малую часть силы, чтобы сумел продержаться до Её возвращения, и вспарывает небо очередным раскатом грома. Её место сейчас не здесь – там, у вспухшей от ливня реки, на берегу которой застыли в чудовищном единоборстве пёс и бывший раб. - Ну здравствуй, - Она поднимает с земли изломанное тело бывшей Невесты, сращивая кости так невовремя – или, наоборот, в самый нужный момент – убитой девушки. Отводит с лица мокрые, спутавшиеся волосы, смеётся, глядя на вытянувшиеся лица обережника и горца, двух «шипов», которые пойдут с Ней куда угодно, даже если не захотят этого. Но они несут в себе часть Её силы, а значит, противиться не смогут. Корлисс с громким, неуместным сейчас и здесь мурлыканьем, трётся о Её ноги, и лица «шипов» светлеют. Обережь пса трясётся от ужаса, глядя, как убитая только что девчонка неспешно подходит к вцепившимся каждый в своё кнутовище противникам, но не разбегается, а наоборот, ощетинивается жалами фьет. Хорошие будут шавки, полезные. - Ты… - пёс заворожено смотрит на Неё, меняющую один за другим все облики, которые Она носила триста лет, понимая и не веря. - Это меня ты искал, - Она нежно улыбается ему пухлыми губами последней из жертв. – Всё это время. Пёс усмехается и бросает ставшую бесполезной плеть, зачем-то трогает стремительно чернеющий золотистый локон, упавший Ей на плечо, кривит губы: - Ты погубила этот мир, Тварь. - Она его спасла, - спокойно возражает ему бывший раб и тоже разжимает руку. – Мне жаль, Госпожа, я не смогу тебе служить, моё время истекло. - Хоть чего-то ты не получишь, - зло выплёвывает пёс. Она качает головой и смеётся, вскидывая руки, лёгким движением касаясь обоих. Пёс рассыпается охапкой сухих листьев, которые дождь тут же вбивает в землю. Бывший раб – Брент, понимает Она – смотрит на Неё с тихой нежностью, смешанной с печалью. Которая сменяется недоверчивой радостью понимания: свободен. И Она – свободна. - Ты нужен мне, - ровно говорит Она, берёт его за руку, поворачивается к радостно ухмыляющимся «шипам», один из которых едва ли не за хвост удерживает рвущегося к Ней корлисса. – И вы тоже, пора вернуть этому миру забытых богов. В небе сверкает последняя молния, высвечивая три злорадные улыбки, одну растерянную и оскаленную кошачью пасть. Она вернулась – и мнение мира Её не волнует.