Врет же

Канеки просто от скуки осматривает очередное серое помещение, воздух которого пропитан чем-то тяжёлым, и на лице застывает плохо скрываемая брезгливость. Он не знает, куда на этот раз привёл его Фурута и что взбрело ему в голову, но ему это попросту не нужно, ведь он уже смирился, что все его пути ведут в одну точку и все логические нити спутались в узел, который способен развязать только один человек. Канеки смотрит рассеянно, однако видит чрезвычайно ясно, как пальцы расстёгивают пуговицы на рубашке, быстро и слишком уверенно, но от этого не менее изящно. Довольная улыбка тенью мелькает на губах Фуруты и сразу же скрывается за призмой фальшивой вдумчивости — всё, как положено — думает Канеки, широко расставляя ноги. Фурута преувеличенно медленно стягивает чёрную рубашку, что прилипла к телу, и так по-женски инфантильно прижимает смятую одежду к груди. Люминесцентная лампа заливает своим мертвенно-бледным светом обнажённую кожу, показывая небрежную утонченность плеч, что едва заметно дрожат под его пристальным взглядом. «Сама сентиментальность», — кривит губы в тонкую нить Канеки, убеждая себя, что в этом нет ничего сексуального или близкого. Врёт же. Собственные мысли как помехи в старом радио, а тишина как новая пытка: она давит своей новизной, забивает рот и залезает холодными пальцами под полы одежды и за шиворот. Канеки ощущает её ледяное, но в то же время обжигающее дыхание возле своего виска. Рука нервно сжимает и без того скомканные простыни до побелевших костяшек — несомненно, дурной знак, думает Канеки с дрожью на губах. Тело в негласном ожидании, даже не секса — а хоть чего-нибудь, что заставит его почувствовать себя живым всего на одно мгновение. Канеки знает, что он выжженная пустошь — сплошь трещины и остатки чего-то большего, — а ещё понимает, что влип, как муха, в эту старательно сплетённую паутину иллюзий, которую он (не) может или (не) хочет разрушить. Фурута не говорит — лишь смотрит полувопросительно и после приглашающего кивка бесшумно подходит ближе, почти соприкасаясь с Канеки голенями. Совсем близко. «Недостаточно», — поправляет сам себя Канеки. — Можем начинать, — по-особенному торжественно объявляет Фурута, нарушая ватную липкую тишину. Его рот расплывается в ненавистной Канеки искусственной улыбке, из уголков которой вот-вот потечёт яд. — Вы.. — хочет добавить он, в ту же секунду замолкая, и, проглотив непроизнесённые слова, позволяет рубашке выскользнуть из рук прямо на грязный пол. Канеки больно закусывает губу и отворачивается — всё, лишь бы не встречаться с Фурутой глазами. Всё это — одна чёртова ошибка, но убеждать себя бесполезно, равно как и сопротивляться. Соблазн слишком велик, а ещё Канеки боится, чертовски боится пропустить что-то важное — остаётся лишь смотреть, пристально, не отрываясь, стремясь прочесть Фуруту, как очередную книгу с трагичным финалом. Не сможешь. Все твои попытки тщетны. Он не читается. Он не книга. Но он всё же старается, с упоением разглядывая все его невольные знаки, хотя и сам без слов понимает, ведь они слишком долго были вместе, чтобы не усвоить таких элементарных вещей. Фурута беззастенчиво расстёгивает металлическую пуговицу и жёсткую молнию брюк, опуская их ниже таза вместе с бельем, демонстрируя то, ради чего Канеки и пришёл. Моментально обострившийся слух фиксирует собственное прерывистое дыхание и оглушительный стук сердца, когда одежда опускается на пол рядом с рубашкой. Фурута элегантно переступает через неё, и в комнате становится жарко, даже, пожалуй, слишком. Канеки сглатывает скопившуюся во рту слюну, наблюдая, как Фурута глупо мнётся босыми ногами на месте, откидывая непокорные волосы со лба бессознательно чувственным жестом, словно зазывает — сделай хоть что-нибудь. Но Канеки не спешит, а Фурута уже больше не может: садится на бёдра, специально задевая возбуждённый член, и по-блядски игриво смотрит в глаза. Фурута насмехается, невесомо целуя в холодный лоб, словно Канеки уже мёртв — он был бы рад, правда, но, увы, слишком никчемная жертва для смерти. Горячие пальцы касаются головы, медленно перебирая чёрные пряди на затылке невероятно собственническими движениями, дарящими Канеки обманчивое спокойствие. Но это всё — лишь прелюдия. Фурута испытующе касается воротника, задевая верхнюю пуговицу, и дышит так часто и влажно, что Канеки замирает, концентрируясь на его губах — блестящих и, несомненно, мягких — совсем ненадолго, после чего глаза опускаются ниже, на сочащуюся естественной смазкой головку, что пачкает ему рубашку. Чистая вульгарщина, думает он, сожалея о том, что всё ещё не раздет. Рука крепче сжимается на талии Фурути и поднимется по выпирающим шейным позвонкам, едва касаясь, дразня и без предупреждения, с силой царапая когтями изуродованной руки. Ладони Канеки холодные, оставляют липкие следы на доступной и бумажно-тонкой коже, под которой синеют мелкие жилки и выпуклые вены, — в них так и хочется вгрызться острыми клыками, разрывая в клочья. Обнажённая кожа обжигает, манит, а главное — пахнет ещё сильнее. Горький, но в то же время такой сладкий запах. Терпкий. Манящий. Канеки задыхается не только от этого, а ещё от аморальной близости и пестрящей в глазах наготы — слишком возбуждающе, слишком жарко, слишком близко. Смазанный поцелуй в округлое плечо, сухо и вскользь, ведь Канеки просто пробует, заранее зная ответ — совершенно безвкусный. — Что вы сейчас чувствуете? — спрашивает насмешливо, с придыханием, пальцами очерчивая его скулы: ласково, бережно, отвратительно. — Ненавижу тебя, — отвечает Канеки, не вкладывая в эти слова ни капли злости. — Просто ненавижу. Врёт же. Фурута выдыхает горячий воздух в щеку, изгибая губы в ублюдской улыбке, и, подавшись вперёд, заглядывает в глаза так глубоко, словно пытается посмотреть прямо в душу — которой, Канеки просто уверен, у него больше нет. — Тебе снова будет больно? — Ебаное любопытство просто раздирает на две части, добавляя блеска серым глазам. — Будет. — Суровые ноты в мягком голосе звучат неестественно, а насмешливый тон не способен скрыть раздражение, ведь Фурута знает, что лёгкое движение Канеки может принести удовольствие или же невыносимую боль. Канеки смотрит ему в глаза с задумчивой проницательностью, пропуская монохромные пряди мягких, как лён, волос сквозь пальцы, и уже стократно за секунду прокручивает в голове это «Будет». Сладкая безысходность. — Я хочу. — Рваные слова горячим выдохом в шею — отвратительно откровенны, а еще слишком правдивы, они срывают все покровы скромности до последнего лоскута. — Я знаю, — сообщает голос — хриплый, нетерпеливый, что аж во рту пересыхает от желания. Он звенит в голове Канеки своим выразительным «знаю» и перекатывается под серым потолком тёмной спальни; так хочется убежать от того, что Фурута знает, а ещё от тошнотворного запаха кожи, от навязчивой тяжести и от этих липких жадных прикосновений, которые стали чем-то большим, чем необходимость. И он убежит, но не сейчас. Фурута нехотя встаёт с колен и ложится спиной на кровать, в наивно-бесстыдном ожидании раздвигая ноги, а Канеки уже так привычно нависает сверху, успокаивающе поглаживая внутреннюю сторону бёдер и ягодицы — делая то, чего никто не просил. Этого чудовищно мало, и Канеки опускается ниже, пробуя на вкус влажную кожу груди, слизывая солёные капли пота, и почти невесомо целует в живот, прихватывая зубами чрезмерно ласково, опаляя дыханием. Фурута выгибается, а его губы беззвучно шевелятся, посылая Канеки куда-то далеко и надолго. Ощущение чужой ладони, что поддразнивает уже напряжённый член через мягкую ткань брюк, бесповоротно блокирует сознательность и осторожность и Канеки заранее знает, что пути назад нет. Фурута обнимает за плечи, впиваясь короткими ногтями в ткань рубашки, и целует, глубоко и отчаянно, вжимаясь всем телом, не отрицая, что этот раз — возможно, их последний. Канеки не знает, в какой момент весь этот карточный домик рухнул и в квартире остались два человека (нет) с искорёженными душами и изломанными судьбами. А ещё слова — тяжёлые и сочащиеся, падающие в звонкую тишину: — Мы так похожи. Мы ведь одинаково мертвы. Мы не то, чем должны быть. Мы обман.