underwater

Не так должен был закончиться день, не с разбитыми коленками и не в ледяной воде. Паршивое и позорное ощущение кома в глотке не даёт сделать достаточно глубокий вдох, чтобы ощутить себя если не живым, то хотя бы существующим в пространстве ванной комнаты, стены которой, покрытые голубым кафелем, обступают его, как склеп покойника. Хонджуну уже даже не холодно, привык за те полчаса, что валяется в этом рукотворном море. Вода медленно заполняет ванну, уже доходит до острого подбородка, еще сильнее давит на горло. Тело — предатель и равнодушный кусок мяса, уже не пытается спастись, даже не дрожит и шевелиться не хочет. Губы немеют в легкой ироничной улыбке. Дешёвый клоун с синими губами. Зачем они тебе, если даже говоришь с трудом и одни глупости? В этот раз его не будут будить, если он заснёт в ванной. От этого хочется провалиться в ледяной сон ещё сильнее. Сонхва устал его спасать. И винить его Хонджуну не хочется, сам виноват. С возрастом глупость не убавляется, не прибавляется ничего, кроме осознания, что тоска не нужна никому, кроме тебя самого. И с её цепкими руками в одиночку Хонджун не умеет бороться, инфантильный дурак. А вот был бы ты нормальным, понимал бы больше. С потолка на него смотрит ночная бабочка, случайно залетела из открытого окна ночью. Каких-то двенадцать часов назад они с Сонхва помирились для того, чтобы через шесть часов Хонджун снова всё испортил. «Я вернусь когда ты успокоишься. Мне сложно постоянно выслушивать твои душевные страдания», — слова смешались с щелчком замка и потонули в вечернем сумраке. Сонхва ушёл, всегда уходил, когда больше не мог его терпеть. И приходил на следующее утро, когда Хонджун, рассыпаясь на части, звонил и говорил, что ему стало лучше, пряча предательскую дрожь в голосе. И Хонджун старался быть человеком, тем, которого Сонхва встретил когда-то: милым и приветливым, славным и солнечным. И терпел поражение каждый раз, когда случался очередной коллапс. Когда его попытки быть правильным заводили его в тупик и в очередной раз, как кота, окунали в зыбкую тоску. Он не справлялся, он не мог быть счастлив постоянно. И дверь снова и снова хлопала. В какой-то момент сбегать от себя и своих мыслей в ледяную ванну стало привычкой, очень дурной привычкой, после которой Хонджун неделями сгибался от кашля и не мог нормально говорить. И в какой-то момент он начал отключаться во время попыток заморозить внутреннее жжение от обиды и отчаяния. Это было похоже на то, как медленно падаешь в сон, когда сначала мучительно прокручиваешь в голове всё, что тебя тревожит, а потом мысли начинают путаться, тускнеть и в конечном итоге растворяются, оставляя после себя лёгкость и пустоту. Дверь до сих пор плохо закрывается: накануне Сонхва ее выбил, когда Хонджун перестал откликаться, а потом помогал откашляться и выгнать из лёгких воду. Сонхва просил прощения за то, что был холоден, сжимая жилистое тело в объятиях. Его «прости» хватило на шесть часов. И никто из них не мог пойти наперекор самому себе: Хонджун ещё сильнее терял связь с реальностью в постоянной игре в «хорошего мальчика», Сонхва терял терпение в бессмысленных попытках помочь младшему преодолеть себя. Сегодня его не выловят, до утра дома никого не будет. Эта мысль не пугает уже минут десять. Возможно, так будет лучше? А может просто мозг замёрз и говорит глупости. В другой ситуации Ким бы надавал самому себе по голове, он хотел жить, отчаянно хотел, особенно когда приступы стали жёстче и продолжительнее. Хотел быть нормальным. И сейчас с ужасом и спокойствием понимал, что ему всё равно. Всё равно, что найдет Сонхва утром: его, трясущегося в рыданиях, или его, отдохнувшего и счастливого. Или его, холодного, как само равнодушие. Бабочка на потолке выглядит чудовищным монстром через толщу воды. Прежде, чем перед глазами темнеет, Хонджун видит, как она приземляется на ледяную водную гладь. И ему мерещится щелчок замка. Добро пожаловать домой.