двадцать шесть

      и кем же он был, когда все прочее отваливалось? сначала обрубалось новое, как более яркое и просто отделимое, то, что виделось, подмечалось невооруженным глазом. так, как отесывают еще не имеющий формы камень, чтобы придать материалу очертания приближенные к воздушной идее. потом шлифовалось и перетиралось прошлое. как попытки слепца наконец довести глыбу до скульптуры, отсеивание прошлого — кропотливый процесс, завершающийся неуверенным сдуванием пыли. что-то остается незамеченным. отбрасывая каждое чужое влияние, в момент, когда его голова не занята мыслью, а руки — делом, в секунду, когда он ловит взглядом свое отражение, кем он был?       он был сыном своей матери. он был старшим братом. был чьим-то другом, временами становился симпатией, он был слушателем, собеседником, собутыльником и со-кем-бы-то-ни-было еще. но кем он был, когда исключалось все прочее?       весь мир — информация; поступающая извне, атакующая слух, зрение, обоняние, осязание; выплескиваемая наружу посредством рук и рта. чем больше он получал, тем больше отдавал, не задерживая в сознании. простой посыльный, примитивная алгоритмическая система «принял-передал». он состоял из прочитанных книг, текстов современников, электронных статей, захламлялся фильмами, лекциями, чьими-то историями. и в момент, когда он ловил на себе свой же взгляд, вероятно, в комнате не находилось его самого. потому что он был свалкой чужого, чем-то схваченным в порыве, чем-то прилипшим, чем-то въевшимся. исключительно чужой след. потому что между информацией и знаниями есть существенная разница. знания расцениваются им как переработка, преобразование и отлаживание под себя всего, что когда-либо было услышано, прочитано и познано. то, чего он не замечал ранее: в спешке и беготне, в какой-то иррациональной погоне за совершенством, он пропускал фазу обрабатывания полученного до тех пор, пока это незаметно не стало дурной привычкой.       и вот, стоя перед зеркалом, сутулый и нервозный, он не может ответить себе, кем является в этой жизни. жизни, что казалась простой, но на каждый подводный камень которой он умудрился наткнуться. о который споткнулся. которому удивился. из-за которого сбился и потерялся.       и он отказался от имени. какого бы то ни было слова, которым могли его позывать. он остался местоимением, рассказчиком, словоблудом и праздномыслящим, чтобы подчистую вычистить себя. имена даются родителями, как дают их кораблям при рождении. и он принимается отдирать со своего борта выбеленное горькое собственное. он готов отказаться от всего, только чтобы добраться до сути, верности и правоты.       и он отказался от всех историй в его кипящей голове, которые ждали словооформления. остановился, чтобы не стать по глупости своей пародией, пустышкой и графоманом. есть вещи, которые он проталкивал из раза в раз, и эти вещи должны остаться при нем. он должен быть честен и он должен быть тем, что он пишет, и то, что он пишет, соответственно должно быть им.       когда он видит, как за ним следят, его руки трясутся, рот ширится, глаза остаются сухими. он смеется, давясь сигаретой без счета. чонгук ждет его, не зная чужого состояния, чонгук примет его такого, в нервическом спазме, улыбнется ему — комку истерическому, неуравновешенному, но впервые упрямому. он дойдет до точки, он допрет до границы, пересечет ее, потому что за гранью отыщется новое начало. ему мир по колено, если дерьмо и по горло, ему каждый город — под подошвой, он сам себе — собеседник, собутыльник и со-кто-нибудь-еще. залог его расправленных плеч и твердого позвоночника — кропотливое отлаживание обособленности мировидения. они говорят: «не смотри на нас». кто-то говорит: «следи за тем, что ты говоришь». соль, суть, правда в том, он смеется, все голое мясо долгих лет оказалось в том, что за ним следят в ответ на подставленное пузо, в диковатый и причудливый обмен за полное распятие-доверие. он всегда был восприимчивым, тонкостенным, пластичным, терпимым. он — всепрощение, жертвенность идее, но его видели досаждающим, виктимным, слабым. теплый щенячий живот, он открывает его, он морщится от обиженных пинков, но об обиде умалчивают, скрываясь с радаров, со всех карт, номера вне доступа; ограничение кругов, сокращение слов. его оставляют за чьим-то бортом, и он теряет желание стучать в запертые двери.       в безденежье, в которое он с матерью не по своей вине и воле окунулся, но из которого им обоим выбраться не удается, есть свои прелести. мать говорит, когда удается урвать немного денег на чай или кофе с чем-то сладким в какой-нибудь красивой пекарне, она чувствует себя человеком, и он со своей стороны кивает ей со слабой улыбкой. он соглашается, потому что ему это знакомо. есть одно место, где варят лучший в городе капучино. он приезжает туда в прохладный и солнечный день, на крайние деньги берет большую порцию и садится за миниатюрный круглый столик. он помнит те времена, когда все ценники здесь были на двадцать рублей дешевле. играет лоуфай, на стене за его спиной — чье-то умелое подражание айвазовскому, на полке — десятки старых книг. он проглядывает подстершиеся от времени корешки до тех пор, пока случайно не находит стендаля. второй том, вторая часть «черного и красного», но он открывает ее и начинает читать. он знает стендаля по одному лишь синдрому в его честь, он не любит французскую литературу, но цепляется взглядом за пару фраз, повторяет их вслух и находит в них нечто завлекающее и приятное.       внезапная бедность спустя первичные месяцы стресса научила его ценить мелочи. подставляться под лучи пригревающего солнца и разглядывать птиц, наблюдать за тем, как синицы на голом кусте перелетают с ветки на ветку. подмечать особенности запахов в воздухе в тот или иной день. радоваться медленно поднимающейся к весенней отметке температуре. наслаждаться беззветрием, кофе натощак и первой сигаретой. улыбаться соседям и слушать их истории о том, как они встретили совенка, выгуливая своих обожаемых собак. из этого начинает состоять его жизнь и это становится тем, что он может написать, оставаясь с собой честным. и даже если ему не дано отшлифовать себя подчистую, исключив чужое влияние, он все еще способен отгородиться в настоящем, чтобы воспринимать некоторые вещи первым и единственным. и даже если есть многое чужое им присвоенное, остается всегда то, что у него нельзя отнять. то, что всегда было его, даже если он не замечал. его нелюбовь к зеркалам и их игнорирование, его симпатия к бытовым мелочам, которые как-то ненароком выделяются из общей массы рутинных событий. он всегда больше слушал, чем видел или обонял, и он может быть тем, кто будет обращать на это внимание в собственных словах, оставаясь правым и верным себе.       он возвращается домой на трамвае и полупустой тарахтящий вагончик с большими чистыми окнами наводит его на мысли о мнимой прозе. о поэме в стихах, о переводе «вопля» гинзберга, о его «супермаркете с калифорнии» и «америке», которую он в оригинале заучивал от скуки в одном из бесконечных поездов. он бы мог написать о своем поколении. нечто бессюжетное, идейно полное, но не новое. простая статическая иллюстрация, где были бы акцентированные повторы словосочетаний и длинные предложения, чтобы передать безостановочность жизни бурной молодости и кипящей крови. ведь он такой сам и есть: срывающийся ради чего-то в другие города, рвущийся к яркому, новому и броскому, словно это — единственный способ и смысл жизнь прожить. идти километр, чтобы положить на проездной недостающий рубль, вернуться на то же место, чтобы сесть в трамвай, а не залезть под землю в метро. бежать за маршруткой всю улицу, но упасть за двадцать метров до остановки и так с асфальта и проводить ее взглядом. потратить деньги на вкусный кофе вместо двух пачек сигарет. не спать до шести утра, до восьми утра, до девяти, чтобы только поговорить с человеком, с которым нет возможности увидеться сиюминутно. его растаскивает по железным путям, сотни километров за сотнями километров. он привыкает к стуку колес, перестает брезговать общественными местами и разговаривает с незнакомцами.       когда он заказывает билеты в час ночи, ему приходится выбирать самые дешевые. это его бредовая идея фикс, это его кредо, постанавливающее, что расстояние может у него отсосать так же усердно, как и капитализм, потому что любой ценой он доберется до точки на карте, если там его ждет душа и она ему рада, и он рад ей в ответ. на пороге дома с сумкой наперевес, он смотрит мельком в кривое зеркало, купленное матерью в подвальном магазинчике, и смеется, когда говорит:       — расстояния для меня не существует.       усмехается, когда заявляет:       — мне вся страна близко.       ему необходимо отказаться от постельного белья, чтобы уложиться в ту сумму, что есть на его банковской карте. отказаться от удобства широких нижних полок или мизерного комфорта, когда проходящие в сортир попутчики не оказываются перед самым его носом. у них этого вопроса этикета о заднице и пахе не встает никогда, они не брезгуют посмотреть в опухшее, больное, утомленное лицо, проходя мимо. он чрезмерно тревожится попусту, и капризный по своей сути сон пропадает вовсе. всю ночь он дремлет, бредит, ворочается и прислушивается, не решаясь даже выйти на станциях покурить, потому что спускаться ему надо будет на чью-то крепко спящую голову. его вырастили чутким и вежливым сыном своей терпеливой и мудрой матери. полка напоминает чемоданную. его сумка и его пакет с едой на самом дне, его верхняя одежда, все это ставится в ноги и места для него самого остается невыносимо с непривычки мало. он либо свалится на пол почти с самого потолка, либо свернет себе шею.       ему сказали: «сфокусируйся на себе». ему сказали: «не смотри на них, не смотри на нас». перед ним лежала почти законченная рукопись, на которую он потратил не пару месяцев, когда ему сказали, что то, что он делает, — лишено его самого: его лица, его мысли, его языка, его имени, — он смотрел на эту кипу исписанных неровно карандашом листов и первостепенным ставил себе вопрос: следует ли ему сжечь их прямо сейчас или нужно довести до конца, чтобы в последний раз доказать что-то. собирая вещи, он впихивает рукопись и карандаш. раскрывая тетрадь на верхней полке плацкарта, он делит страницу надвое. пишет слева вещи, присущие ему, имманентные и неотъемлемые. справа оставляет все то, что когда-то забрал у кого-то. одного пьяницу, слагавшего трепет перед родным краем в полюбовные рифмы, отражение в черном обозвало жуликом и вором, так бесстыдно и нагло обокравшим кого-то. он задумывается, когда ставит лишнюю чернильную точку, была ли эта тень-копия светловолосого поэта черной из-за пьянства. он разграничивает, раскладывает, расщепляет все существующее в его жизни и существенное, чтобы после иметь возможность вернуться и сказать громко, уверенно, стойко, что он есть. он есть здесь или там, или в любом другом месте, он является собой и его границы тела, мысли, сознания четко очерчены и неуничтожимы движением чьего-то языка или руки.       парень за полчаса до прибытия к чонгуку спрашивает его:       — возвращаешься домой?       и он улыбается, отвечая:       — нет, еду к другу.       случайный собеседник удивляется. поражается совершенно, когда слышит:       — на один день. вечером снова поезд.       потому что мало кто готов потратить двое суток в вагоне, чтобы встретиться с кем-то на несколько часов. он смеется, потому что так он пристрастился жить. он рискнул пойти наперекор, против течения и воли матери, не поступить в университет, и он должен что-то предоставить если не всему своему кругу, то самому себе однозначно, факты, говорящие, что сделал он это не зря. он должен получить и добиться чего-то большего, чем учеба, от которой отказался.       он не успевает привыкнуть к солнечному полудню, вдохнуть свежего воздуха и поозираться ошалело, когда чонгук ловит его в объятия. чертовски крепкие, неподдельно искренние, радушные, подкупающие. в горле встает слезливый ком от ответного чувства на то, что ему рады и его ждали. чонгук плохо знает город, несмотря на то, что родился и вырос в нем, и в этом есть нечто милое. то, как он сверяется с картой в телефоне, как повторяет несколько раз нужные маршруты общественного транспорта, чтобы не ошибиться. он подмечает в какой-то момент, стоя в переполненном троллейбусе, что улицы разных городов временами очень похожи между собой. настолько, что он буквально перестает понимать, где именно находится в настоящий момент. и ему нравится это чувство, потому что из-за него он начинает запоминать города по людям и воспоминаниям, а не по вывескам и адресам. приезжая обратно к матери, он может на углу дома учуять знакомый запах и перенестись на полтысячи километров оттуда в одну секунду.       мартовские северные вечера не встают в сравнение с апрельскими. март в его городе — последний зимний месяц, полный не стаявшего снега, морозности, мерзости, гадливости. но когда чонгук приводит его на побережье широкой скованной льдом реки где-то восточнее места своей жизни, он на самом деле влюбляется. не только в то, как очаровательно сильно чонгук смеется и как много улыбается, не исключительно в то, как его волосы без укладки легки на вид и мягки на ощупь. он влюбляется в уже знакомый по часам разговоров на расстоянии голос, в пальцы, так по собственному знакомо окольцованные множеством серебра, в чарующую открытую приветливость, доброту и лучистость фраз и глаз, но он так же влюбляется в солнечный голодный день, холодный воздухом, ветреный местами, такой по-сильному заснеженный, что вся эта белизна отливает синевой. небо было ярким, из динамиков на каждом фонарном столбе играло бодрое, западное и летнее. они все шли и шли вдоль реки, и песня посередине между двух колонок передавалась дважды с задержкой в полсекунды, звуки накладывались друг на друга, наслаивались, смешивались в будто бы эхополное месиво.       накануне отъезда в продуктовом он случайно натыкается на акцию роллтона, сгребает мелочь из карманов и обзаводится едой в дорогу. едой, которую он так и не съедает в поездке. у него есть две тысячи, и они уходят на билеты. он отыскивает мелочь на проезд, и она гремит на дне кармана. он находит пару купюр на сигареты, и он тратит их, отыскивая с чонгуком продуктовый минут тридцать на закате. небо пасмурное, и солнце не красит его в особенные тона: улица по-простому степенно темнеет. чонгук предлагает помочь денежно дважды, пока не получает согласие быть покормленным за чужой счет. чонгук, доставая крупную купюру из кошелька у кассы макдональдса, напоминает того ребенка, что стал рокфеллером благодаря сэкономленным со школьных обедов копейкам.       и ему становится стыдно просить у этого ребенка что-то большее, чем чашку кофе или черного чая. эмоция похожа на ту возникающую, когда он смотрит на седую материнскую голову и сглатывает вопрос о деньгах на собственные нужды. вероятно, потому лишь, что это не нужды вовсе: он не умрет и перетерпит, он многое переждет, а если нет, то найдет какие-то другие деньги, возможно. у него талант создавать что-то из пустого воздуха. он чудесно вспенивает молоко, превращая полкружки в заполненную до краев, он способен сослагать нематериальные слова в истории, с помощью воздуха его голосовые связки могут рождать колыбельные.       у них с чонгуком много общного, схожего и приятно единого. чонгук говорит, ему никаких денег на друзей не жалко. чонгук рассказывает, он ни черта не знает, как ему быть: невозможность написать что-то обособленное от самого себя его душит и подавляет.       — но между нами есть разница, — он пытается как-то успокоить и подбодрить, — я начинал с писательства, а ты к нему только идешь, — словно приехал не просто отнять чужое время и деньги. словно должен дать взамен что-то большее, чем танцы на незнакомых улицах.       такие проблемы, они никогда не проходят человека стороной, если человек берется за перо, карандаш, клавиатуру. если человек берется за слово всерьез, он никогда не будет доволен целиком. он где-то читал, что о счастье можно сказать только то, что ты счастлив, когда о несчастье сказано так много в противовес. от хорошей жизни не начинают творить. вероятно, есть что-то в том, что страдания заставляют создавать нечто прекрасное. он вспоминает какие-то старо прочитанные паланиковские строки. что-то о том, что вспомнить радость труднее, чем забыть боль, потому что счастье не оставляет памятных шрамов. и они фотографируют слишком много, снимают длинные лишенные смысла видео и сверх меры смеются, чтобы оставить какие-то шрамы-следы на память. он вспоминает что-то о том, что нужно страдать, чтобы создать настоящее искусство. но то, что он делает в действительности, и то, что чонгук делает параллельно ему независимо, — это отказ от выписывания трагедии, надрывов или душевной боли.       он говорит:       — я искал когда-то драмы, но не теперь.       давно не «теперь», он отрекся от звания псевдострадальца, он предпочтет быть скитальцем, записывающим действительность, но никогда не вырастит искусственным путем эмоциональных всплесков в своей жизни.       и он лучше останется непонятым, чем окажется на полке бестселлеров.       когда днями позже он заканчивает переписывать несожженную рукопись начисто и отправляет ее первым делом чонгуку, опасаясь широкой публики, он требует понять работу целиком. заставляет читать вдумчиво. просит быть внимательным. говорит:       — я хотел создать нечто непростое, но я не хотел создавать того, что никто бы не смог понять.       и когда чонгук теряется в ответе на ключевой вопрос, он с рвением берется объяснять каждую деталь кропотливо, усердно и усидчиво. потому что чонгук видится ему достаточно смышленным, развитым и надеждо оправданным, чтобы потрудиться и впустить его в собственную кипящую голову-котел. потому что чонгук может оценить со стороны и его оценка будет достаточно весомой.       ему всегда казался печальным факт того, что человек, в большинстве случаев, не способен увидеть за свою жизнь больше восьмидесяти весен. всего восемьдесят раз распустятся цветы, все эти трепетные яблони, очаровательные пионы, странноватые акации и утонченные розы. сколько падающих лепестков вишни он не заметил и не выделил для себя, будучи занятым чем-то приземленным? сакура в корее цветет около недели. он может гнать из одного города в другой, чтобы растянуть это чудо на чуть дольше. человек может увидеть немногим больше полусотни сезонов дождей. и как мало гроз застанет его где-то на улице? как мало он будет смеяться от того, что прохладная вода течет по его лицу, а гром заставляет тело вздрагивать от испуга? его за плечи хватает крепко тоска, когда он думает о том, что встретит так мало приходов лета, так мало увидит. он уже не помнит первый десяток смен времен года. и от того, может быть, он так старается сделать исключительным каждый свой месяц жизни. наполнить ярким дни настолько, чтобы при всем желании после не смочь забыть их. все эти неповторимые закаты, августовские рассветы, весенний запах теплого воздуха, сентябрьские костры в пригородах, майские мангалы. он хочет увидеть как можно больше раз июльский пух и то, как красиво выглядит люминесцентный город из окна трамвая.       чонгук — замечательный ребенок, но из ребяческого у него только количество увиденных своими глазами осеней. он хочет сказать ему: «хэй, чонгук, обязательно, слышишь? обязательно оставляй глаза открытыми». несмотря ни на что продолжай смотреть на этот мир, потому что он дарит, он дарит нам вещи неповторимые и прекрасные. нам не успеть увидеть все, как бы ни хотелось. мы не можем быть во всех точках в одно и то же время, нам времени не хватит прочитать все хорошие и достойные книги, мы не услышим всех песен. но мы можем хотя бы не игнорировать этого.       и в зале ожидания небольшого вокзала за двадцать минут до отбытия поезда чонгук говорит:       — осталось дожить до мая.       с приходом весны ведь жизнь налаживается. чонгук собирается перебраться поближе к городу, где живет он сам. поступить, выучиться, увидеться со всеми теми яркими людьми, с которыми случаем удалось связаться и спутаться. люди хорошие, он знает, и он ждет чонгука у себя, он дождется его, чтобы, может, прокатить по городу, если к тому времени получит водительские права. показать какие-то особенные места и рассказать тысячу и одну историю, с ними связанную. подарить что-то большее, весомое и важное, еще сильнее захламить память их телефонов и еще больше улыбаться, пока не начнет сводить мышцы лица.       — каких-то пару месяцев.       он отдает чонгуку одну из любимых книг, в которой есть его пометки карандашом. он бы даже рискнул отдать «демиана», прочитанного уже дважды, если бы был уверен в том, что не захочет открыть его снова в ближайшие дни. в детстве он не понимал словосочетаний «настольные книги» и «золотая полка», но теперь перечислил бы самые важные для себя за пару минут без пауз. он отдает чонгуку один из романов ремарка и говорит о том, что тот всегда пишет о любви, даже если пишет о болезни, безумии, ритуальных услугах или дефолте.       — ремарк, — улыбается он, — это всегда о любви.       он говорит:       — ты обязан вернуть ее мне, потому что это моя любимая история.       он говорит:       — поэтому мы обязательно увидимся снова.       глаза чонгука блестят невыплаканными слезами, и он почти требует чона не плакать и не распускать соплей. чонгук улыбается, заверяя, что все в порядке.       и чонгук там, в своем городе, начинает отсчитывать дни до встречи. говорит: «нужно просто дожить». говорит: «перетерпеть это дерьмо». и эти слова, этот факт того, что он сам — причина, по которой кто-то берется бороться, оставаться на плаву и не падать духом, она греет его и расправляет ему плечи, когда ночное небо затягивается тучами, а сыроватый морозный ветер лезет за шиворот.       мартовские северные вечера не встают в сравнение с апрельскими, но когда он возвращается в свой родной город, дата на его телефоне и на всех телефонах мира вместе с его сменяется на новый месяц. и дни становятся длиннее, и вечера теплее. по пробуждении он незаметно для себя привыкает греться у окна, выходящего на запад, после варит кофе в турке, добавляя какао ради пряной неприторной сладости. умывается прямо в кухонной раковине, пока джезва нагревается на плите. выходит в предзакат с полной кружкой и музыкой в наушниках. жизнь налаживается, когда приходит весна, потому что ее тепло добирается до его сердца и нутра. через месяц зацветет ненавистная сирень. через полтора-два — любимые пионы. их цветение так скоротечно, но обожаемо, боже, он любит эти огромные цветы настолько сильно. однажды, когда зимой ему подарили один пион, он засушил его. каждый раз, открывая глаза в постели или собираясь на рассвете их закрыть, он может смотреть на подаренный пион в вазе на подоконнике около изголовья.       он идет в магазин и сует в лицо кассиру, запомнившему его в лицо, паспорт. женщина своей рукой наобум вытягивает импотенцию. он морщится, когда распаковывает пачку, потому что у него давно не стоит. не стояло еще в те времена, когда всех этих картинок на пачках не было.       он идет в магазинчик в соседнем доме за пачкой сигарет. кассирша знает в лицо, но он все равно подтверждает свою личность. ее рука нашаривает ему рак горла. он смеется, когда снимает пленку с пачки у помойки, и следом закашливается. слова из него не лезут и силком не вытаскиваются тоже. он не исписался, но каждое начатое кажется не тем, неправильным, недостойным и неверным.       за десять минут до закрытия продуктового он влетает в зал, добегает до кассы. утомленная женщина, не посмотрев на паспорт, вытаскивает ему мучительную смерть. когда он прикуривает первую, ему не смешно.       он не умеет вселять надежду, не умеет достаточно поддерживать, он проебывается, не додав что-то чонгуку, потому что чонгук все еще переживает что-то пережевывающее его внутренности, когда он пытается открыть свой рот и сказать что-то миру.       он пишет: «поиски себя». и забывает продолжить мысль, потому что не находит ни одного слова больше. он есть, но он перестает показываться на глаза. в нем ничего не зреет и в нем ничего не затухает. он замирает, но он не статичен. он — вяло двигающееся тело в толще воды, потому что реагирует на свет, но света не видит. анабиоз, он сам — амеба, он отказывается ждать очередного толчка извне, посчитав, что сделано в его сторону и так слишком многое чужими руками. он отказывается, но не знает, куда двигаться дальше, опираясь исключительно только на свою спящую чуйку. он не нашел имени и понятия, не дал себе ярлыков, определений и тезисов, но он сумел определить самого себя в том, что он делает. определил, но не смог продолжить двигаться. что-то заставляет остановиться. что-то заставляет занять руки механическими движениями. что-то заставляет его заткнуться. он не хочет говорить миру о себе или о тех персонажах, или о тех историях.       он забирается в глушь, выезжая за асфальтированное кольцо-черту города. пока он пробирается сквозь лес, он вспоминает, как ему сказали, что кто-то держит на него большую обиду. взращивает в себе, бережет, как берегли бы цветы, распускайся они в легких и прорастая сквозь ребра. кто-то держит на него обиду, даже не подавая виду. ему в зиму говорили присмотреться внимательнее, он вспоминает, потому что апрель в этой северной точке — южный январь температурно и по ощущениям.       он аккуратно идет по корочному льду у снега узкой петлявой тропинки. пригибается под еловыми ветками. чонгук присылает ему плейлист с треками на четыре часа, и он включает его; он идет к тому миниатюрному полуострову у большой чистой воды, чтобы выдохнуть и посмотреть на сухую ковыль. некоторые чонгуковы песни оказываются теми самыми, что он слушал в том же месте, но когда-то в прошлом и в другом состоянии. когда он узнает первые секунды, что-то замирает в его грудной клетке пораженным. в этом месте никогда не бывает людей, и поэтому это место нравится ему. два года назад, когда он был здесь, побережье было затоплено поднявшейся озерной водой. в этот раз — сухо, яркое солнце светит ему в спину, кладет ажурные от сосновых крон тени на мягкую землю. покров жухлых листьев приятно шуршит под подошвой.       он вспоминает: «будь честнее». его карман цепляется за перила покосившейся лестницы, когда он пытается подняться. светлое сырое дерево, не покрытое ни краской, ни лаком. карман цепляется, он слышит, как рвутся хлопковые нитки. он замирает, пытаясь выпутаться. он вспоминает: «ты говорил так много, но никогда — правду».       потом он сказал, как есть. потом он не смог сказать всего. потом он остановился. его выслушали, но верно говорят о том, что невозможно вернуть прежнее. человек, копивший обиду, он знал его почти шесть лет. или верил в то, что знал.       когда он выбирается на дорогу, на его языке крутятся одни и те же слова. что-то о мартовских перипетиях, апрельских постановлениях точек.       он открывает тетрадь в последний раз. когда его рукой ставится уверенная точка, он хочет сказать только одно: что-то о хитросплетении жизни и железных дорог в марте и что-то о завершающем в окончании апреля.       когда он отправляет рукопись чонгуку, все так же опасаясь широкой публики, он говорит, эта история — мартовские перипетии и апрельское жизнеутверждение.       когда он отправляет рукопись чонгуку, на улице уже доцветает сирень и набухают бутоны пионов.