Night gatherings.

— Troye Sivan feat. Allday — for him.

      Ты никогда не говорил слов любви. Напрямую — никогда.       Мы долго сидели на маленькой кухоньке жилого корпуса Овервотча, пили так нелюбимый тобой зелёный чай, в который, кажется, ты высыпал почти всю сахарницу, и о чём-то говорили. А на часах стрелка неумолимо перевалила за четвёртый час ночи, продолжая дальше свой ореол.       Я помню, что было очень уютно, тихо и по-домашнему просто, во всех смыслах.       Тогда мы просто пили чай, заедали его попутно каким-то слегка чёрствым печеньем и говорили. Той ночью это было просто. Не просто так говорят, что ночью мы становимся собой, чаще говорим правду и думаем о вечном. Ты всегда готов рассказать все свои секреты и не бояться, что над тобой посмеются. Нужные слова сами к тебе приходят. И с тех пор я полюбил ночи, ведь в это время я находил в тебе то, что днём ты тщательно скрывал.       Ты рассказывал всё, иногда задавая мне вопросы, и когда я терялся от их внезапности во время твоего монолога, ты как ни в чём не бывало снова возвращался к прерванному рассказу. Ты говорил, я слушал. Это у меня получалось лучше.       Но порой я тонул в твоих глазах, пытаясь найти в них недосказанность между строк твоей речи. Ох, ты бы знал, как я люблю их. Шоколадные, цвета старого, но всё такого же терпкого и вкусного виски. От тебя пахло тем самым виски, а мозолистые пальцы и грязные волосы пропитались запахом пороха и табака с примесью лесного ореха и корицы.       Порой когда ты отводил взгляд в окно, говоря и одновременно думая о том самом вечном, я визуально запоминал твой профиль. На удивление прямой нос, который был переломан достаточно хотя бы даже тем же Рейесом, дикие скулы, которых едва касались неухоженные широкие бакенбарды. Мелкие детали я запечатлял как мантру на подкорке памяти. В такие моменты я понимал, что любят не за внешний фасад, хоть, чёрт возьми, он и был греховно хорош. Каждое движение, будь оно машинальное или для какой-то цели, это лишь дополняло.       — Знаешь, — взгляд метнулся прямо на меня, будто бы кто-то пытался заглянуть мне в душу, а потом перешёл на прозрачно-зелёную жидкость, — если бы эта чашка была полна не этого горького и противного чая, а чувств, то я бы не смог напиться.       Я не знал, что ответить. Неотрывно смотря, как ты аккуратно вьёшь маленький водоворот в чашке, я предложил-предположил тебе полный чувств чайник.       Твоя рука остановилась, ты снова посмотрел на меня и, о боги, клянусь, я готов был расплавиться от наплыва эмоций и тянущего чувства внизу живота. Я лишь опустил глаза, как провинившийся котёнок, — ты слишком хорошо читаешь по ним, особенно в такие щекотливые ситуации.       Баритонный тихий смешок прервал тишину и как бы в шутку ты ответил: — Мне бы и чайника не хватило, Наверное, целого моря не хватит.       Обычно так люди и говорят, когда им очень больно и это лишь расширяет зияющие раны сердца. С мягкой улыбкой и в шутку, но с полными грустью глазами. Если в сердце дыры, то наверное и целый океан любви не сможет его наполнить. И ты конечно не напился бы той чашкой или чайником.       — Я могу как-то помочь с этим? — как глупо. Разве с таким поможешь? У него слишком большое и доброе сердце, испещрённое ранами, и моей любви вряд ли хватит. Если только чтобы заглушить его боль на какое-то время.       Спустя минуту или чуть меньше, откинувшись назад на спинку стула, ты прикрыл веки и усталым голосом, которым можно плавить металл, произнёс:       — Ты и так меня спасаешь, ниндзя-мальчик.       Визуальный контакт, через пару мгновений я у тебя со спиной и так, будто бы ты вот-вот рассыплешься, положил свои ладони тебе щёки с грубой щетиной и нежно, почти невесомо коснулся губами складки между бровями, прикрытых век, переносицы, уголков губ. Я дразнил тебя так, потому что знал — тебе это нравится не меньше, чем мне.       За окном из-за горизонта пробивались лучи, а небо озарилось золотисто-розовыми оттенками. И я смотрел на тебя и понимал, как тебе будет больно до побелевших костяшек на пальцах, как тебе будут противны ночи, что мы проводили вместе вопреки комендантскому часу и которые я так люблю.       Но я ушёл. Оставил тебя наедине с этой болью. Я и бы понял, если при нашей после стольких лет встрече ты пустил бы мне пулю меж глаз, с точностью у тебя не было проблем. Или на крайний случай сошёл бы на крик и просто драматично ушёл, как в тех фильмах про любовь.       И всё таки ты лишь подходишь, снимаешь лицевой щиток, сминая меня в таких тёплых и крепких объятиях и бодая в висок. Всё такой же, как ребёнок, который после обиды приходит к маме и прижимается к её ноге, без лишних слов, лишь жестами говоря всё то, что накопилось на душе. И я зарываюсь носом в твоё красное и слегка пыльное пончо, ностальгируя по тем временам, вдыхая тот самый запах, который при любом воспоминании о тебе как будто витал в воздухе.       Ты говоришь тихое «я скучал» с нотками хрипотцы в голосе, и низ живота снова сводит, к лицу приливает жар. На носочках приподнимаюсь к твоему уху и шепчу «я тоже, я люблю тебя», обжигая тёплым воздухом, чувствую как мышцы твоего тела напрягаются. Целоваться прямо в холле только отстроенного штаба Овервотч немного неприлично, мало ли кто пройдёт и будет чувствовать себя весьма неловко, лицезрея поцелуй ковбоя и киборга, но сейчас это было вторым и не так сильно имеющим значения планом на фоне пропущенных лет вдали друг от друга. Мы изменились, но друг для друга всё те же — свои, родные, настоящие.       Можно ли это назвать сказкой со счастливым концом? Точно не знаю. Но точно уверен, что смогу и дальше быть для этого ребёнка спасительным сладким сном, заглушающим боль в его израненном сердце и прогоняющим его летучих мышей с колокольни.