***
Он никому не говорит, и это непросто — грудь его тянет и свербит ночами, и он ложится спать в девять и до полуночи пялится в стену. Мальчик не приходит к нему во снах, только тихо смеется и позвякивает мотком лески где-то на периферии, и теплый солнечный силуэт его ускользает от Тамакиного взора в любой локации, сколько бы он ни искал, как бы ни звал его молча. Он вскакивает посреди ночи за сантиметр от его призрачной руки и больше не может уснуть. Днем его настигает идея проконсультироваться с Киришимой, норма это или ни разу, но он решает пока не впутывать его. Пока надеется справиться сам. Май распускается с бутонов поздними цветами умэ, и Тамаки наконец встречает его снова. Он не знает наверняка, просто поддается сценарию, когда его в очередной раз засасывает чужое параллельное измерение — это не Токио, хоть в чем-то Тамаки уверен. Он на станции, и его соулмейт подбегает к нему, запыхавшись. Теперь ему лет пятнадцать на вид, и они оба в гакуранах, и ощущение его горячего дыхания на разлетающейся челке такое реальное, что у него аж дух захватывает. — Привет. — Он улыбается Тамаки, и внезапно все становится стократ ярче, будто монитору прибавили контрастности, и у Тамаки внутри что-то мечется, словно лампочка вспыхивает и не гаснет. Будто бы у них все это уже было, будто это миллионное по счету утро, и Тамаки следовало бы смотреть по сторонам внимательно, чтоб запомнить место, но он не может оторваться от него. Загорелое лицо его чуть приперчено веснушками от солнца, как раз по вкусу Тамаки. Ни одной лишней детали, только светлые вихры во все стороны да чистый синий цвет с радужек. Тамаки на самом деле чувствует себя очень нелепо. Он даже не выяснил еще, в каких они отношениях — наверное, друзья, если ездят в школу вместе, может, даже лучшие друзья, если эта Тамакина версия ждет его на станции каждый день. Может, в развилке все закончится хорошо. К миру возвращается звук, и Тамаки все равно слышит только его громкий ясный голос — слова не разобрать, но в интонации его искрится какая-то врожденная радость, словно он без конца респаунится во вселенных лишь для того, чтобы смеяться и смешить других. Он покачивается на носках и одновременно болтает сумкой в воздухе, и в нем одном больше жизни, чем во всей окружающей их декорации. И Тамаки забывает спросить его имя. Как же, должно быть, глупо стоять вот так и наяву корить себя за тупняк. — Тамаки. — Он снова окликает Тамаки, и улыбка у него мягкая, как подтаявшее мороженое, и Тамаки невольно делает шаг к нему, к плотному жару его тела, тянет ладонь, и на том все обрывается. Последним перед Тамакиным взором проблескивает золото, и через секунду он просыпается с гулом прибывающей электрички в ушах. Потом он долго гуглит все известные ему станции, но ни одна даже близко не похожа на искомую. Из природно светловолосых людей он лично знает только Киришиминого жениха, Катсуки, но и речи нет о том, что они как-то связаны, Тамаки понимает. Все равно он полвыходного тратит на перебирание старых школьных альбомов и отчаянно пытается высмотреть среди бывших одноклассников и ребят с параллели хоть кого-нибудь похожего, но это явно не его развилка, потому что раньше они точно не встречались. Тамаки все равно не теряет надежду и ищет подсказки в послеобеденных тихих часах.***
Ну, со временем он приобретает твердую уверенность, что никакие они не друзья. — Уехали наконец! — С порога объявляет его соулмейт, хлопая дверью и закрываясь изнутри. Они в чьей-то спальне, и все залито приглушенным солнечным светом, и Тамаки вздрагивает на кровати, стоит ему приземлиться рядом с разбегу и жадно припасть к нему ртом. Тамакино тело отвечает на поцелуй раньше него самого. Вообще-то Тамаки никогда ни с кем не целовался, но сейчас это знакомое наизусть ощущение, будто всегда и везде они вот так ныкаются за закрытыми дверями и горячо обсасывают друг друга, и Тамаки понимает ситуацию очень и очень слабо, и это их первый тактильный контакт, и его так крепко прижимают к себе, что всякие остатки рассудительности говорят ему «пока-пока». Ему хватает ума догнать, что не стоит спрашивать его имя при таком раскладе — по всей видимости, момент крайне интимный. Наверное, у кого-то из них весьма кстати уехали родители. Его соулмейт отлипает от него лишь на секунду, чтоб стянуть футболку с каким-то супергероем через голову и залезть в прикроватную тумбу за презервативами, и Тамаки вспыхивает румянцем аж до кончиков ушей, потому что это все слишком настоящее — отпечатки грубых ладоней на его груди, звон пряжки ремня, ментоловый запах жвачки. То, как проминается кровать под тяжестью двух подростков, то, с какой ловкостью он сдергивает Тамакины шорты вместе с трусами, словно они не впервые собираются, о небо, сексом заняться. Тамакины щеки буквально горят нескромным алым, и он бездумно тянется к нему и замирает — у него предплечья все в грубых шрамах, и слова его доносятся до Тамаки как сквозь вату. Он легонько прикусывает Тамаки за сосок и ложится сверху, и прежде чем Тамаки успевает что-нибудь сказать, хотя бы осмотреться, сон кончается на его собственном громком стоне — кровать улетает из-под него, теплая тяжесть на груди становится ближе, золото разбивается о тени одинокой комнаты, и он приходит в себя на полу, запутавшийся в одеяле и смущенный. На губах его остывает след вполне себе настоящего поцелуя. И да, они совершенно точно не друзья.***
Наяву Тамаки торопится с работы, все думает, как бы выведать его имя, и не схлопнутся ли все его вещие сны, если он все же узнает. Он то и дело оглядывается по сторонам на улице, всматривается в отражения витрин за обедом с Киришимой, ни в какую не сознается, кого и как долго ищет. Киришима не шибко настаивает, за что Тамаки благодарен более чем, но и от рамэна за его счет не отказывается. Рассеянно залипает на белое кольцо у Киришимы на пальце, вежливо интересуется делами Катсуки, тут же перестает слушать, стоит Киришиме затараторить на повышенных тонах. Золото, у него перед взором сплошное золото. Сердце его внутри гулко пульсирует в витках лески. В очередное астрал-свидание с ним Тамаки просто роняет челюсть — опять какой-то неизвестный ему дом, но они оба уже взрослые, и на безымянных пальцах их тоже поблескивают парные обручальные кольца. Это похоже на сказку, только вот мужчина в постели рядом с ним сонно сопит и потягивается реальнее некуда, и на мгновение Тамаки замирает. — …маки. — Он переворачивается с живота на бок и подтаскивает Тамаки к себе вплотную. — Тамаки. — Я здесь. — Тамаки все же решает отозваться, пока он не совсем проснулся, — у него по щекам полосы от подушки и светлая щетина колет Тамаки нос, но Тамаки все равно узнал бы в нем того маленького мальчика с моста. Они оба голые и, судя по всему, давно женаты, и Тамаки осторожно проводит кончиком пальца по его скуле — чувство такое родное, что у него пропадает желание просыпаться. Он красивый. Не то чтоб у Тамаки вообще до этого были какие-нибудь стандарты красоты — раньше его в принципе ни к кому не влекло так сильно. Дело даже не в сухом рельефе его торса или бликах выгоревшего блонда в волосах. Он просто самый красивый из всех, кого Тамаки однажды видел, вот только на самом деле Тамаки никогда его не видел, а только ищет. Тамаки ждет бесконечные десять секунд, чтоб он снова задремал, выскальзывает из тугого кольца его рук, почти падает, запинаясь о ком шмоток на полу. Тут всюду раскиданы вещи, словно сорванные во вполне понятном порыве, из-под кровати торчит цветная коробка лубрикантов — Тамаки густо краснеет, но делает вид, что к нему это все ж не относится, подскакивает к окну и сует нос за штору. Его слепит яркий свет — сверху, снизу, отовсюду сразу, и город за стеклом расплывается перед ним, словно сквозь замыленную пленку, но это стопроцентно не Токио. Поиск ведет его куда-то еще. Тамаки подтверждает свои догадки. Ему не удается рассмотреть что-либо конкретное, но он и не пытается больше — шарится по комнате, проверяя карманы в поисках кошельков или каких-нибудь пропусков, удостоверений, водительских лицензий, чего угодно, что позволило бы ему идентифицировать своего… ну, здесь супруга в изначальной развилке. Найти его. Разумеется, ему опять не везет. Руки его не слушаются, движения становятся медленнее, и, стоит ему выудить из завалов джинсов чей-то телефон, оказывается, что это его собственный, и с потолка раздается нозящий звон будильника. Тамаки открывает глаза резко, будто его из проруби достали, садится на постели, всласть выругавшись. Ему категорически не хватает этих жалких двух-трех минут во временной петле, и он не знает наверняка, когда и куда его забросит, и это все не его жизнь, это прошлое и будущее других Амаджики Тамаки, но он по-настоящему хочет туда — к нему в постель, или на станцию, или в залитую солнцем спальню, пока родителей нет. Колоться о его щетину с утра, и слушать его обрадованное чириканье, и просыпаться от его бормотания в, должно быть, общий выходной — в домашней реальности у него ничего нет, и он готов ходить везде с думочкой и прикладываться спатки при любой подвернувшейся возможности. Все равно у него негусто с зацепками. Это не Токио, но на свете тысячи и тысячи других городов, одинаковые вокзалы, станции со стайками школьников, параллельные пути, раздваивающиеся ветки. И он ждет Тамаки где-то. Тамаки слышит, как тонко вздрагивает леска на ветру.***
К лету у него заканчивается абонемент на хорошие развилки. Он впервые познает настоящий ужас на своей шкуре. — Не отходи от меня, — шепчет его соулмейт, крепко сжимая его ладонь в своей. Они вновь на перроне, и в толпе за ними происходит что-то странное — двое мужчин громко ругаются, в отдалении пожилая леди грозит вызвать полицию. Тамаки враз становится не по себе, и от нервов он забывает глянуть на эмблему школы на своем гакуране. Все происходит слишком быстро, словно время ускорено раза в полтора. Вот они стоят близко-близко друг к другу, и Тамаки дрожит в его объятии, в следующую секунду их разносит по разные стороны прибавившейся толпы, раздаются выстрелы, крики, детский плач, тревожный свист. И Тамаки теряет его — один из дебоширов пытается сбежать, невовремя высовывается на перрон, чтоб перебраться через пути, задевает плечом его соулмейта и вместе с ним срывается на рельсы. Их тут же сбивает поездом. В онемевшей руке Тамаки остается его сумка. Тамаки просыпается в слезах, зажимает рот, с силой прикусывая щеку, — не может поверить, что в какой-то из вселенных он погибает, потому что это несправедливо, потому что он еще даже не нашел его, чтобы терять, и ему больно так, что некуда деваться, и оставшиеся полчаса до рассвета он стоит на балконе и вспоминает прошлый раз. Если его закинуло в ту же развилку, если это продолжение положенной ему пары минут, то и тяжелое отчаяние в груди принадлежит не ему, не этой его версии, но он чувствует все наживую и заталкивает ком бесполезных слез обратно. Они все равно рвутся из него ручьями. Кошмары не заканчиваются станцией и перестрелками — на следующую ночь Тамаки переносится в какой-то совсем уж лютый ангст. Вокруг все красное, и запах крови бьет ему в нос, и локацию он не узнает как всегда. И его соулмейт умирает у него на руках. — Тамаки, иди, — коротко роняет он. С губ его капает, и на нем какой-то странный костюм с цифрой 1000000 на груди, и Тамаки сам босой и ранен, и переулок, куда их занесло на кончике лески, кажется тесным даже для двоих. И всюду пламя, взрывы, крики пополам с грохотом. И Тамаки откровенно паникует. — Как тебя зовут? — Он силится переорать гул пожарища, но пальцы его проваливаются в горячее и мокрое, сплошная лужа крови и хруст раздробленной кости. Он ищет осмысленный взгляд в ответ и не находит ничего. Легкие его наполняются дымом. Он приходит в себя от собственного вопля. Ощущение такое, будто и впрямь нечем дышать.***
Тамаки буквально клянется, что в следующую встречу вытянет из него хоть что-нибудь. Насильно или нет, неважно, но он должен прекратить эти мучения, потому что ну рил невозможно же. Ни имени, ни места. А кому-то вон все и сразу. Он будет искать и найдет. Новый виток настигает его в то утро, когда он закидывается успокоительным и вырубается на диване. На первый взгляд развилка кажется благополучной — какой-то милый парк, цветут вишни. И они стоят у детской качели рука в руке. — Ну и что? Придумал? — Спрашивает его соулмейт. Тамаки честно понятия не имеет, что он там должен был придумать. Ему вот остро хочется поцеловать его, обнять хотя бы. Вжаться лицом в грудь его и чтоб там не было зияющей дыры. — Как тебя зовут? — Тупо повторяет он, крепче сжав его ладонь. Соулмейт его предсказуемо удивляется, хмурит брови. С лица его пропадает улыбка. — Тамаки, ты заболел? — Он чуть наклоняет голову и тыкает его пальцем в лоб, и он самый что ни на есть настоящий, живой, теплый. И беспокойство в его тоне тоже настоящее. Тамаки поддается порыву и крепко обнимает его за шею. — Скажи мне свое имя? — Тамаки и умолять готов, да только его почти не слушают уже. Светлая челка его лезет Тамаки в лицо, Тамаки щекой натыкается на его нос кнопкой, и все случается как-то само, Тамаки даже глаза не успевает закрыть. Мгновение они целуются, как пятиклашки, сухо и отрывисто, затем его притягивают за талию, и все становится по-взрослому. Тамаки щекотно, и охота чихнуть, и голова будто созревший одуванчик, того и гляди, разлетится семенами от ветерка. И он весь пахнет арбузной жвачкой. И Тамаки все еще не знает его имени. Тут взгляд его случайно цепляет что-то яркое, желтое в зеленую полосочку. Это самодельный акриловый брелочек на замке его рюкзака — «LEMILLION». Тамаки ощупывает краешки, дергает на пробу, чтоб незаметно стащить. В пару к брелку на рюкзаке обнаруживается такая же хэндмэйд нашивка. Лемиллион. От этого у Тамаки внутри екает какой-то триггер. Он принадлежит не ему, и этот Лемиллион принадлежит не ему, а другому Тамаки, местному, который должен был что-то там придумать и точно знает его имя. Другому Тамаки, который может сколько угодно держать его за руку, и целовать его обветренные губы, и путать пальцы в его пушистый хвост, и все вот, что положено парочкам и недоступно ему наяву. Это нечестно. Тамаки хочет заорать, разбудить себя как-нибудь, но здесь они оба обделены выбором. И соулмейт его живет лишь во снах. — Ты Лемиллион? — Все ж Тамаки упорствует, еле оторвавшись от него. Мимо них пролетают лепестки вишен, где-то визжат дети, где-то сверху проносится тот самый поезд. Золотая леска туго протыкает Тамаки кожу, оттаскивает его назад, пока парк проваливается под землю, пока качелю гнет пополам, и развилка сворачивается. Лемиллион остается гадать, что с ним такое, что за вопросы он задает. Расстояние меж ними быстро наполняется каким-то стеклянным киселем. Тамаки вскакивает с дивана максимально рассерженным. Во рту у него привкус арбуза и по плечам тепло объятия, но он один, один и так ничего и не разведал. В отчаянии он бахает по диванной подушке, и из-под нее что-то падает на пол — что-то яркое, желтое в зелененькую полосочку. Тамаки от души матерится, поднимая с ковра акриловый брелок. Сердце его мечется внутри пинбольным шариком.***
Он вешает брелок на телефон и впервые в жизни признает свою собственную глупость. Ну дурак же, ну. Надо было настаивать до последнего, а не лезть с поцелуями. Тамаки думает о нем днями напролет. Ночами ему тяжко. Ночами Лемиллион гаснет у него на глазах, разбивается о рельсы, ловит пули, капоты машин, кирпичи в висок и куски асфальта в затылок, ночами Тамаки кричит и плачет от подсунутого кем-то горя и перескакивает из одного тупика в другой, третий, какой угодно финал, лишь бы он жив остался. Пусть даже не с Тамаки, не супруг, не возлюбленный. Просто живой. Тамаки верит, что не выдержит еще одну его смерть, и это происходит снова, и все равно он справляется. Не перестает искать. Он пишет на всевозможные форумы по поиску соулмейтов и даже посылает письмо на радио: парень за двадцать, блондин, что-то среднее меж Астробоем и Тинтином. Называет себя «Лемиллион». Нашедшему просьба срочно откликнуться. Он не рассказывает ни матери, ни Киришиме. Почему-то это кажется ему плохой приметой, будто так все его дурные сны автоматом станут реальностью, и они никогда не встретятся в этой жизни. А Тамаки уже понял, что готов искать до последнего. Июнь брызгает по улицам сезоном дождей, и Тамаки успевает исследовать все парки города. Все еще ничего. В толпе он несознательно высматривает светловолосых мужчин. Иногда его игнорят, иногда кидают в ответ заинтересованные взгляды, но все не то. Ощущение, что искать надо в другом месте, со временем становится сильнее, отчетливее. Тамаки делает запрос в федеральное бюро, но не обнаруживает никого похожего. Может, его не ищут пока, может, еще не время. Может, уже некому искать. Иногда они умирают вместе. Для Тамаки это самая любимая часть. — Вот и все, — хрипит Лемиллион, пытаясь нашарить среди обломков его руку, но рука его лежит чуть дальше во тьме, придавленная куском перекрытия. Лемиллион вздрагивает, наткнувшись на его окровавленную культю, крепко зажимает рану, но что толку. Тамаки тянет оставшиеся три пальца на другой руке, чтоб хотя б коснуться его щеки напоследок. Ввыси отламывается что-то еще, валится на них облаком пыли. Тамаки запоздало сознает, что это за куст пробивается у него из груди, — букет тонких арматур, по три штуки на каждое ребро. И еще он не чувствует ног. И боли. Только любовь. — Я тебя найду. — Он давится обрубком языка и неловко ерзает на бетоне, и Лемиллион смотрит на него одним глазом, перестает трепыхаться, наполовину зажатый меж этажами. Постепенно лицо его исчезает, смешиваясь с пеплом, стирается о гальку, чтоб одна лишь улыбка просвечивала. Тамаки просыпается с мокрым лицом, но спокойный, уверенный. Брелок поблескивает с цепочки.***
В каких-то вселенных Тамаки тупит, в каких-то явно торопится. Все дожди ему снилось, как они с Лемиллионом тонут в той реке, и после череды бэдэндов Тамаки страсть как соскучился по флаффу. Поэтому он не раздумывает особо, очутившись в одной из хороших концовок. Ему снова лет четырнадцать на вид, и Лемиллион сидит перед ним на кровати в позе лотоса. На коленях у него учебник математики. Тамаки отшвыривает свой и тут же лезет к нему целоваться. Это опять неумело, но он старается. Стоит ему притянуть Лемиллиона к себе за затылок, тот сразу же отстраняется. До Тамаки как-то невовремя докатывается, что, наверное, следовало бы сперва спросить. — Воу, — ойкает Лемиллион, вылупившись на него, как на динозавра. Он стопудово поражен, словно в этой вселенной такое меж ними не принято. Тамаки стыдливо опускает взор и вновь корит себя, что все похерил. — Тамаки, с тобой что? — Тихо говорит Лемиллион, дотронувшись до своих губ. Тамаки кинулся на него так пылко, что, наверное, стукнул его зубами или еще чем, и это смешно в каком-то смысле. С Тамаки вообще много что, все сразу и не перечислить. Он хочет выпалить все как на духу. Что с ним впервые случился соулмейт, и что ему он жутко нравится, и что он постоянно погибает в его снах, и Тамаки устал прощаться с ним и рыдать в подушку. Что у него самые красивые руки в мире и волосы как у Авроры. Что он самый дурацкий дурак, если никак не хочет назвать ему свое имя. Что Тамаки обещал найти его и найдет, даже если для этого придется впасть в кому или проспать целую вечность. Что они должны быть вместе в любой из возможностей. Даже если в этой пока нет и просто делают домашку по матану. — Тамаки, я тебе нравлюсь? — Он все ж допытывается, и с досады Тамаки охота садануть его книжкой по лбу. Да, черт возьми. Это не его Лемиллион, и на его вкус он предпочел бы постарше да поматерее, но и этот хорошенький как по заказу, смущенный, с хвостиком. И у него выражение шокированного филина. Ответить ему шибко нечего, потому что он не знает, как ведет себя здешний Тамаки. Может, нравится, может, чисто друг. Тут не угадаешь. Как назло развилка не заканчивается, даже наоборот, тянется, словно его свапнуло сюда навсегда. Вообще перспектива не огонь, потому что теперь Тамаки придется выкручиваться, да и математику за восьмой класс он уже забыл, как страшный сон. В школу возвращаться тоже не хотелось бы. Вместе с тем ему кажется, что от правды чужой мир лопнет, но пока он ни разу не пробовал. Лемиллион все еще ждет вменяемый ответ, но как же трудно оставаться рассудительным, когда тебе то тринадцать, то тридцать. Так и чокнуться недалеко. — Нравишься. — Тамаки рискует всем сразу, но все ж нашаривает в глотке голос. — Я, наверное, люблю тебя. Всегда любил. Или полюблю однажды. Буду любить. Ему становится легче, и ничего страшного вроде не происходит. Лемиллион нервно икает и откладывает учебник в сторонку. Комната та же, утопленная в желтых солнечных лужах, и Тамаки по-прежнему не узнает ничего из своего мира. Только постеры с Волт-боем да пустые чашечки из-под рамэна быстрого приготовления. За окном ничего нет. — Я тебя тоже, — шепотом отвечает Лемиллион. От этого Тамаки прям взвыть готов, то ли от радости, то ли с досады, и вот за секунду до того, как он выплевывает свой вопрос про имя, его вновь швыряет наружу. Это издевательство, не меньше. Со злости Тамаки бьет матрас.***
Местами бывает такая романтика, что аж сказочно. Тамаки заносит в какое-то параллельное измерение, и там у Лемиллиона рога и острые клыки, и они сидят на палубе огромного меха-робота и пялятся на звезды. И Тамаки обнимает его со спины, зарывается носом в макушку. Смешно это, потому что они неизвестно где, а Лемиллион пахнет домом. — Как думаешь, — он окликает Тамаки, полуоборачиваясь, и синие глаза его фосфоресцируют в темноте. — Нас в Тэрсе отправят? Тамаки тут же кивает. Вроде как он должен знать, что за Тэрсе и почему их могут туда отправить, а когда запинаешься с ответом, выглядит как-то подозрительно. На них парные формы — бело-фиолетовая у Лемиллиона, фиолетово-белая у Тамаки. Стало быть, они какие-нибудь пилоты, и у них скоро миссия. И металлические бирки позвякивают о жилеты. Тамаки на миг чудится, что это вместо обручалок. Его одолевает соблазн выдать себя. Что он самозванец, другой Тамаки, что это все его сон, обрывок чужого настоящего, заевшая пластинка определенного фрагмента времени. Что утром он снова окажется один, и никакого пушистого затылка рядом не будет, и бирок этих тоже, и шрамов на руках, и теплой тяжести его тела. Но тогда Лемиллион расстроится. Или вовсе не поверит ему, а наклонит голову, выгнув бровь, тыкнет в лоб ему пальцем, обзовет дурачком. Или расплачется, что еще хуже. Тамаки и так непросто расставаться с ним. Он молчит, крепче прижимая его к себе, сыплет сухие поцелуи по его шее и цепляет ухо зубами, и ему урчат в ответ, и ветер пляшет по панелям, чтоб у Тамаки внутри все плясало и пело в унисон. Он укалывает палец о его рог, просыпается злой и возбужденный. Полночи безуспешно шарит в поисковике «Тэрсе где это» и рисует в блокноте его лицо.***
На работу он не ходит, а прям летает. Школьная серия свиданий морфирует в какие-то дикие приключения в костюмах, и, должно быть, в этой вселенной у Тамаки есть суперсила: руки его обрастают щупальцами, раковинами, копытами, только он вовсе не местная версия доктора Осьминога и не химера, а герой. Лемиллион с ним. Его так и называют. Один раз Тамаки даже удается его спасти. Они прибывают куда-то на место преступления, и тут повсюду оградительная желтая лента, полиция, «неотложка». И Лемиллион разговаривает с какой-то девушкой в комбинезоне-обтягайке. Яркие голубые волосы ее вьются от талии и перекручиваются по спирали. Тамаки тоже впервые ее видит. Вдруг внимание его привлекает движение со стороны — мужчина в маске, слишком высокий для обычного человека, кулаки как гири и харя уголовника. И в них летит скастованная им каменная глыба. Тамаки еле успевает оттолкнуть Лемиллиона с девушкой, а потом его сшибает с ног. Оградительная лента наматывается на ошметки его мозгов по асфальту. Он знает, что это хорошая примета, когда умираешь во сне. Вроде суеверия на удачу. Тело у него физическое, человечье, кровоточит как надо и ломается на части, и правый глаз его вытекает из черепа, конечности потихоньку отключаются. Лемиллион беззвучно рыдает над ним, боится дотронуться, и лицо его искажает такое горе, что Тамаки даже испытывает вину. Он ничего не слышит, не может шевельнуться, но чувствует ее — леску из горячего золота, кольца и мотки на шее, груди. Тянется от него паутинкой и ведет к мизинцу его соулмейта. Слезы его медленно приземляются на остатки Тамакиной щеки. — Я тебя люблю, — честно признается Тамаки. Получается не ахти, ибо вместо рта у него кровавая каша и звуки растворяются где-то в белом шуме над ними, но Лемиллион явно его понимает. На пальце его нет кольца, но Тамаки уверен, что и здесь они не существуют по отдельности. Он читает свое имя по его губам и опять забывает спросить. Он возвращается в реальное чуть позже собственной смерти и обнаруживает, что его действительно придавило пледом. А, и еще он и впрямь влюбился.***
Последней каплей становится совсем уж диковинная вселенная. Тамаки спит во сне, просыпается от тоненького мяуканья. Наверное, это та же развилка, где они женаты, но дом другой, большая темная спальня с трюмо и гардеробной, шторы в пол, жужжит увлажнитель воздуха. И на прикроватной тумбочке стоит фото его матери в рамочке. Все как положено, подпись «Цубаки Сэгакуро» и цитата на английском. Его снова зовут откуда-то снаружи. Тамаки резко садится, закутываясь в одеяло по уши, свешивает ноги. Три метра до двери даются ему легко, и он высовывается в коридор — на одной спальне локация не заканчивается, как в прошлых его видениях. Дом и правда просторный, и Тамаки на втором этаже аж присвистывает, прикидывая его примерную стоимость. Тут он замечает ребенка внизу у подножия лесницы — девочка, белая сорочка до колена и светлые пушистые волосы. И лицо точь-в-точь как у Тамаки. — Папа, вы встали уже? — Она мурлычет, неуверенно топчется на месте, смотрит на него большими серыми глазками. — Скоро поедем? От шока у Тамаки отвисает челюсть. Он хватается за перила, чтоб не рухнуть в обморок, подзывает ее жестом. Девочка колеблется с каким-то недоверием во взгляде, будто ей строго запрещено сюда подниматься, а теперь почему-то приглашают, но все ж делает шажок, принюхиваясь, идет к нему. Стоит ей добраться до верхней площадки, Тамаки молча хватает ее и поднимает на руки — тяжеленькая, тут же цепляется за него, как обезьянка. У нее все еще сомнение в выражении и немой вопрос «а точно можно?», когда Тамаки несет ее обратно в спальню, чтоб рассмотреть получше. Она озирается с таким видом, словно и впрямь очутилась здесь впервые в жизни. Тамаки садится с ней на кровать и убирает ее волосы от лица. Ошибки тут нет, но и понять толком он ничего не может. У нее такие же короткие тонкие бровки и маленькие эльфячьи уши, и Тамаки натурально чувствует в ней свою кровь, многолетнюю связь, родственные узы. Он и вправду ее папа, она и вправду его, но какого хрена. Девочка ластится к нему, масляно улыбаясь, и в утренних сумерках Тамаки замечает ее заостренные клычки. — Поехали уже! — Просит она, вывертываясь из Тамакиного объятия. Лемиллион ворочается под подушкой рядом и наощупь придвигается ближе к Тамаки. — Куда? — С искренним недоумением спрашивает Тамаки. Девочка громко цокает и надувается, складывая ручки на груди. — К бабушке, куда еще? — Тон у нее такой, будто это само собой разумеется, и оно, скорее всего, так и есть, только Тамаки-то ничего не знает. Ему не привыкать к неожиданным новостям, но это уже ни в какие ворота. Он быстро прикидывает, как бы вытянуть с нее информацию, рассеянно гладит ее по спине. Запах у нее какой-то особый, детский, нагретое постельное белье, лен, мыло, игрушки. И она совершенно точно его дочь. — А где бабушка живет? — Несмело пробует он, помирая от тупости ситуации. Девочка косится на него с раздражением. — Отец! — Она шустро перелазит на постель и принимается тормошить Лемиллиона, и Тамаки понимает, что снова провалился. — Папа не в себе, даже не помнит, куда ехать! В ответ из-под одеяла раздается ласковое урчание, и Лемиллион высовывается, чтоб затащить ее к себе, и она смеется сквозь визг, аж заливается от щекотки. У Тамаки отчаянно колет сердце с одного лишь взгляда на них — они одинаково светлые и одинаково растрепанные со сна, и на Лемиллиона она похожа не меньше, чем на Тамаки, и от этого ему все страннее и страннее, потому что откуда они взяли ее, с носиком-кнопкой и невыразительным лицом, такое сходство с ними обоими, откуда у него вообще семья. В развилке, где у них дом и ребенок, и они должны куда-то ехать с утра. Тамаки несознательно хватается за простыни, лишь бы побыть здесь подольше. Может, остаться навсегда. — Цубаки. — Лемиллион окликает ее, спуская на пол, и Тамаки крупно вздрагивает — это имя его матери. — Иди одевайся. Мы сейчас. — Разбудить Тацуми? — Цубаки чуть наклоняет голову и переводит взор на Тамаки, Тамаки в свою очередь смотрит на Лемиллиона. Он вообще без понятия, кто такой Тацуми, и стоит ли его будить. Лемиллион кивает, велит ей спускаться осторожно, а не сломя голову, и она уносится вприпрыжку, оглушительно хлопает дверью. Тамаки больше не удивляется, когда взамен его валят на лопатки и грубо целуют в шею. Он отвечает по привычке, скорее инстинктивно, махом расслабляется. Лемиллион чуть царапает его острыми клыками, и он льнет навстречу, отпихивая одеяло. Это с какой-то стати приятно. На плече у Лемиллиона белеет зарубцованный след от укуса. Тамаки вздрагивает от незнакомого влажного прилива промеж ног. Это пугает его еще сильнее — там почему-то сыро, и он торопливо скользит ладонью мимо звонкой эрекции и диву дается, вытаскивая на свет мокрые пальцы. У него, о небо, настоящая вагина, как у женщины, клитор, губы, прям все как надо, если б он вообще знал, как там надо у женщины. Лемиллион нацеловывает его горло, лениво толкаясь бедрами в это тепло, и до Тамаки враз доходит, откуда у них Цубаки. — Ты чего? — Лемиллион наконец замечает его немой ступор и хмурится обеспокоенно, поймав его за подбородок. — Не хочешь? — Хочу, — блеет Тамаки, мелко моргая. Такие анатомические подробности в каждом из измерений ему порой трудно переварить, и это точно самое странное, что с ним когда-либо происходило, и его тут же крепко берут на смятых простынях, перехватив за предплечья, и он едва успевает прикусить угол одеяла, чтоб не заорать в голос от нового ощущения. На ткани остаются дырочки. Кажется, у него тоже острые зубы. Это быстро и горячо, словно у них обычай так желать друг другу доброго утра и жесткое ограничение по времени, и Тамаки вообще-то девственник, но Лемиллион вводит в него член как по маслу, чтоб он задохнулся и задрожал всем телом от феерического ощущения головки, прижатой к чему-то мягкому и плотному внутри. Секс тоже найс, хоть Тамаки и уверен, что в его домашней развилке все чутка иначе. Ну, по очевидной причине. Лемиллион не нежничает с ним, гнет его как резинового и гулко шлепается лобком, и Тамаки даже удается кончить в этом несуразном непривычном теле, и стоны его виснут под потолком, реверберируют обратно. Он лежит смирно, пока его заливают изнутри и слабо прикусывают за загривок, но ему охота дергаться и извиваться, и Лемиллион падает на него, выравнивая дыхалку. Тамаки обнимает его всем чем может. Вот ради таких семейных, лол, моментов он отдал бы все, что у него есть, да только в его суровом настоящем у него почти ничего нет — маленькая однушка и велик на балконе. А здесь муж, огромный дом и Цубаки номер два. И он, стало быть, сам ее выносил. На животе у него расходятся полосочки растяжек. — Не хочу тебя терять, — шепчет Тамаки, ткнувшись носом ему в шею. Лемиллион приподнимает брови в точно такой же манере, наклоняется, чтоб клюнуть его в лоб. — Тамаки, ты и впрямь не в себе? — Он смеется тихонько, и от этого Тамаки немного легчает, от этого у него жар везде и смутное дежавю. — Я же здесь. Слова разносятся эхом в Тамакиной голове, отскакивают от свода черепа, закручиваются в водоворот. Спальня как-то расширяется, потом сыплет штукатурку по краям, и от фокуса остаются размытые пятна, и Тамаки тянет покрывало, цепляясь за него, переспрашивает, где это самое «здесь». Лемиллион протягивает ему руку, и впервые они касаются друг друга у самого финала развилки. — Я здесь, — повторяет он, меняясь на глазах, — у него все то же лицо, но клыков больше нет, и он встревоженный, и держит Тамаки крепко, и Тамаки узнает его слишком поздно. — Найди меня. Тамаки выныривает и садится резко, как люди в фильмах выходят из комы. Его кроет паникой от вполне осязаемого присутствия, и это был его Лемиллион, его версия, потерявшаяся где-то в их мире, и он тоже ищет Тамаки и наяву дотрагивается до него огнем. Влажное от пота одеяло его палаткой, по животу размазана сперма, на голове сеновал, и он больше не гермафродит, но сама идея возбуждает его так сильно, что ему достаточно полминуты. По шее его все еще саднят царапины, поцелуи проступают мокрыми пятнами. Леска больше его не душит.***
Он перестает стесняться и оставляет объявления по поиску соулмейта на всех платформах, даже в Tinder и Facebook. Деталей у него по-прежнему немного, но он собирает их бережно в горсть и спамит на просторах интернета, прикладывая свое балконное сэлфи с брелком. Всегда одно и то же, максимум информации о себе, номер телефона, имейл. В поиске парня, рост где-то под сто восемьдесят, много шрамов. Светлые волосы, синие глаза. Возраст примерно за двадцать. Позывной «Лемиллион». Вернуть Амаджики Тамаки за какое угодно вознаграждение. Еще он открывает в себе небывалую тоску по матери. Особенной близости меж ними никогда не водилось — Тамаки вырос как-то рано и съехал, как только семнадцать исполнилось. Одиночество прежде не грызло его, но теперь он круглосуточно думает о той маленькой Цубаки, вспоминает ее пушистый одуван вместо волос и хитрый серый прищур, и боль в сердце гонит его к своей. У нее все совсем другое: лучистые морщинки в уголках глаз, пальцы как рояльные клавиши и черная коса до пояса, и Тамаки хватается за ее длинную юбку, будто дитё неумное, жмется и смущается, положив голову ей на колени. Мама тоже пахнет домом. Под лаской ее рук Тамаки немного успокаивается. — Мам? — Гнусаво тянет он, не открывая глаз. Мама приглаживает вороньи перья на его затылке и даже не ждет, пока он родит следующее предложение. Выражение ее Тамаки не видит, но ему достаточно представить одно из своих, пресное и плоское, ни единой эмоции. По наследству досталось. Тему он собрался поднять сложную, так что пусть лучше это. — Ты хотела бы внуков? На это мама деликатно откашливается в кулак и отнюдь не деликатно поднимает его за челку, чтоб глянуть ему в глаза. Она удивилась, ясно же. У него никогда никого не было, ни девушки, ни даже подруги, а тут такие вопросы. — Тамаки, ты кого-то ищешь? Тамаки сглатывает. Не то чтоб ему хотелось и дальше отрицать очевидное, не то чтоб он от нее что-то скрывал. Но признать это означает также выдать, что поиски продвигаются крайне туго. А мама вот тоже почти сразу нашла отца. — Да, м-м. Парня. — Он собирает волю в кулак и готовится к чему угодно, но мама только кивает, будто всегда знала и все это время держала его соулмейта где-нибудь на полке в кладовке. Или в подвале, чтоб точно никуда не делся. Тамаки представляет это так живо, что аж появляется желание сходить проверить. Мало ли. — Он умирает в моих снах. — Самая трудная часть дается Тамаки на удивление легко, и вот с одной констатации вслух драма куда-то девается, уступая место фактам. Ключевая фраза «в снах». То есть нереальное. Кошмары его вовсе не означают, что в реальности Лемиллион тоже погиб или погибнет, да только логика эта ничуть не умаляет Тамакину тревогу. За фантазии он цеплялся по жизни, а такие видения попробуй не запомни. Вкус его крови порой преследует Тамаки даже наяву. — Я думаю, это хороший знак, — говорит мама, немного помолчав. — Смерть же не всегда конец. Может, у вас это наоборот начало. Слова ее глубоко трогают Тамакину душу. Если это начало, и он идет к нему по леске с конца, может, они и правда встретятся однажды. Может, ему надо тысячу раз умереть, чтоб переродиться в одном-единственном мире и стать судьбою Тамаки. Там уже зависит от Тамаки, и он упрямо тянет леску с горла. Другая сторона позвякивает где-то в небе. На ночь он остается у матери, и ему впервые за долгое время снится что-то спокойное. Он в небольшой кондитерской, натирает стеклянную дверь изнутри, и напротив него — музыкальный магазинчик. И Лемиллион внимательно смотрит на него с улицы. Тамаки сжимает тряпку в кулаке с такой силой, что из нее проступают капельки стеклоочистителя. До него наконец-то доходит, что это не леска, а настоящая гитарная струна, и она вьется золотыми колечками о пальцы Лемиллиона, стягивает запястье, ведет от него стрелою прям в Тамаки и не заканчивается нигде, просто охватывает его целиком и путается в волосах. Сильно пахнет кофе, через приоткрытое окно раздается музыка. Тамаки никогда ее не слышал, но запоминает слова. — Это только начало, слышишь? — Шепчет он тряпке, и дверное стекло перед ним трескается, измельчается до состояния шоколадной крошки и взлетает вверх. Лемиллион шагает от него на дорогу, падает куда-то в открывшуюся под ними реку. Это только начало, и Тамаки его найдет. Его влечет к темноте вслед за струной.***
Какие-то крупицы инфы попадаются ему спустя сон или два, и он пишет все в дневник, планирует потом расшить его по страничкам и сделать огромное любовное письмо, когда они наконец встретятся. Он окончательно убеждается, что ищет не там, когда ночью его настигает яркое солнце. Дата — пятнадцатое июля, он помнит даже во сне. И оказывается, что у Лемиллиона день рождения. — С др! — Та самая девушка с длинными голубыми волосами прыгает на него с разбегу и громко хохочет, повалив его на песок. Они на пляже, и вокруг зонтики и шезлонги, и Лемиллион поправляет кепку с Monsters University и сердечно обнимает ее в ответ. Тамаки прям ревнует, но что поделать. Видимо, они все ж близки. Одноклассники, наверное, или коллеги. Или она просто их подруга. Тамаки взор не может отвести от завязочек на ее белом купальнике. Сам он закутан в пляжное полотенце и весь аж блестит от санскрина. Что в принципе ему очень свойственно, и по привычке он жмется назад в тень под зонт. Песок колет его босые ступни. — С днем рождения, — вымучивает он, стоит Лемиллиону плюхнуться в кучу шмоток рядом с ним. Лезть к нему рискованно, ибо тут полно народу, а так сразу и не угадаешь, в каких они отношениях. Лемиллион будто чует его ступор лучше дикого зверя. Тамаки не успевает проморгаться от ветра, как его хватают в горячий круг. Поцелуи совсем другие, нежели когда они были младше. Это вообще нелепо, потому что «было» и «стало» здесь — категории неприменимые, ведь ничего из этого с Тамаки на самом деле не было, но он послушно открывает рот, наклоняет голову, чтоб нос не мешал. Лемиллион тут же соскальзывает языком по его зубам. От санскрина немного горчит, но ощущения потрясающие. Значит, и тут любовники, думает Тамаки. Дурная голова его махом вырубается и переводит тело в режим полета, и они еле-еле прикрываются полотенцем, сосутся как в любительском порно. Лемиллион придвигается к нему вплотную и шустро запускает руку под резинку его шорт. — Потом меня еще поздравишь, ладно? — Он подмигивает Тамаки, вклинивая ногу меж его бедер, и это волнует, потому что наяву Тамаки все еще безнадежный девственник и явно опозорится с ним, коли ему приспичит устроить «потом» сейчас, где-нибудь в кустах за раздевалками. И вообще, может, Тамаки его неправильно понял. Как там положено поздравлять бойфрендов. На уме у него одно, а на деле стоило бы озираться в поисках вывесок каких или табличек с указанием дорог, населенных пунктов. Тамаки честно неохота портить момент, особенно когда Лемиллион облизывает его кадык и сам постанывает, вжимаясь в него стояком, но время и так ограничено. Сверху отовсюду льется солнечный свет, волны щекочут берег пеной, и среди разноцветных панамок и чужих заброшенных лежаков Тамаки узнает только море. Это точно Япония, что не может не радовать. Тамаки прикидывает даже, что если вот прям сейчас вырвется из объятия и со всех ног побежит ко входу на пляж, то успеет узнать его название, как минимум город, где они находятся. Но бегать во сне безумно тяжело, особенно когда любовь всей жизни виснет на тебе и улыбается над каким-то вашим личным локальным мемом, не известным этому конкретному Тамаки в этой конкретной развилке. Он мог бы вырваться и убежать, хотя б попытаться, но вместо этого сам обнимает его за талию, сцепляя пальцы в замок на его пояснице. На виске у него песок и пот и Тамакин санскрин размазался пятнами по щекам. И вот в этот самый момент Тамаки совершенно ясно и полно чувствует, что его любят в ответ. Не только этот конкретный Лемиллион здесь, не только сейчас. А и тогда, и там, и рогатая его версия, и клыкастая, и мелкая, и взрослая, и герой, и школьник. Парень с музыкального магазинчика напротив, пилот, охотник за нечистью. Друг детства, сосед, одноклассник, напарник. Возлюбленный. Супруг. Соулмейт. Тамаки просыпается от горького привкуса на языке. На горле у него наливается вполне себе очевидный засосище.***
Ясное дело, Киришима так просто это не оставляет. — Сэнпай! — Он округляет свои бесподобные глаза и аж вскакивает из-за стола, невежливо тычет в Тамаки пальцем. — У тебя кто-то появился?! Следующие полчаса до конца обеда Тамаки оправдывается на все лады и объясняет, что нет еще, не появился, появляется, если можно так сказать. Или появится. Ну, короче, все сложно. Киришима возмущенно раскрывает рот, и Тамаки сует ему клецки, чтоб жевал, а не орал на всю кафешку. Остаток рабочего дня ему знатно выносят мозг. — И ты мне не сказал? — У Киришимы гнев такой страстный, праведный, будто Тамаки по жизни ему обязан и вообще очень зря рискнул не отчитываться. На шестое «ты мне не сказал!» Тамаки и впрямь начинает так казаться. И еще глаз подергивается. — Да что бы я тебе сказал? Нечего рассказывать еще! — Тамаки сам не знал, что может так громко шептать, но вроде их никто не подслушивает. Киришима выглядывает за перегородку, как цапля из камышей, и вновь мостится к нему на стол. — Сэнпай, ты мне не доверяешь? — В голосе у него такая звонкая детская обида, что Тамаки совестно. Будто у ребенка конфету отобрал или собаке на хвост наступил. Киришима опять делает выражение Кота из «Шрека» и наклоняется к нему близко-близко. Кроксы его тоненько скрипят о ножку стола. — Да доверяю, дурак. Получается не очень убедительно. Киришима хочет подробностей, по лицу видно. Поэтому Тамаки рассказывает ему все что знает. Да, про засос тоже. Нет, он не после бурной ночи вчера, а из сна. Да, Киришима, так бывает. Тамаки даже показывает ему акриловый брелок. — Что ж ты молчал, а? Я бы тебе помог. — Киришима в свою очередь в детали не ударяется, как и чем бы помог, просто пожимает плечами с загадочным видом и резко переводит тему. В результате дня Тамаки получает головную боль и приглашение бахнуть пива с Киришимой и его женихом. Ну, назвать предложением Киришимино ультимативное «собирай монатки» язык не поворачивается, и после работы Тамаки покорно плетется за ним до станции и дальше вглубь их спального райончика через супермаркет. Дальше помнит плохо, потому что Бакуго, без месяца Киришимин муж, имеет тенденцию спаивать любого гостя в любой ситуации. И перепить его сродни чуду. А парень он классный, только грубый, как наждачка, да разговаривает на литературном ругательном. О вкусах не спорят, Тамаки в курсе. Его соулмейт вон вообще словно бы дурачок, даже имя свое назвать не хочет. Вот так Тамаки и оказывается безобразно пьяным вниз лицом на диване в их гостиной. Киришима маячит перед ним, суетится и все норовит накрыть его пледом, только ему страшно жарко, и отмахнуться не выходит. Золотая струна сжимается на его горле, будто живая, пульсирует, перебирая кольца. Он засыпает почти сразу, как из розетки выдернули. Киришима обещал и действительно помогает ему. Это косвенно и совершенно мистическим образом, и Тамаки до конца не понимает, как он это сделал, как так получилось и какой же тогда механизм у всех этих вселенных, но именно в этом сне он получает ответ. Ему снится Киришимина свадьба. Вернее, не сама свадьба, а последний приготовительный час перед ней. Здесь тоже свет, много народу, пахнет ароматическими свечками, и Лемиллион мелькает где-то в толпе и машет ему со скамьи из коридора. Тамаки смотрит на себя в зеркало — строгий костюм шафера, галстук-бабочка, хотя номинально он их ненавидит, и вроде кроме них с Киришимой никого нет, зато шум с зала такой, будто не храм, а базар. И Киришима красивый в белом смокинге. И у него невеста вместо жениха. Тамаки почему-то не сомневается, что вот именно она именно в этой развилке. От этого ему еще страннее. Неправильно даже. — Мальчики, готовы? — Она распахивает двери резко, влетает, шурша подолом платья о плитку. Тамаки жадно разглядывает ее — тоже впервые видит, такую бы точно запомнил на всю жизнь. У нее ярко-розовая кожа и белки глаз черные, и среди пушистых кудрей на голове торчат изогнутые рожки, и вся она прям сгусток энергии, радостная и сверкающая, и Киришима притворно вопит, мол, негоже видеть друг друга до алтаря, тут же сметает ее в объятия. Тамаки молча смотрит, как этот другой Киришима живет своей другой жизнью. У его невесты тоже красно-розовые бутоны по платью. Он хочет спросить, где Бакуго. Где Бакуго и почему вместо него Киришима влюблен в другую, почему вообще такая развилка существует, почему она, почему не Бакуго. Вместо всех вопросов он медленно садится на стул у трюмо, потому что ноги подкашиваются. Киришима что-то говорит, и розовая девушка смеется, обнимая его за шею. Они хорошо смотрятся вместе, но какого черта. — Где Бакуго? — Все же вырывается у Тамаки. Прозвучало строго, требовательно, и он не должен был, чтоб не схлопнуть реальность, но не смог сдержаться, и Киришима первые две секунды хлопает ресницами, вторые переглядывается с избранницей и откровенно недоумевает. И все же Тамаки важно знать, потому что если Бакуго нет, нет и их съемной квартиры в Токио, где Тамаки сейчас спит пьяный и пытается заодно разобраться, куда его занесло. Тогда нет и их разговоров на обеде в кафешке, и белых обручалок кирибаку, и вот этой всей привычной Тамаки бытовухи нет, а все потому, что здесь у Киришимы другой соулмейт. И как-то это связано с Тамакиным. — Сэнпай, с тобой что? — Киришима наклоняет голову именно так, как всегда наклонял, когда ему что-то было непонятно, и шрам на веке у него такой же, и выкрашенные красным волосы, и черные корни. И вообще-то он обещал помочь, а не путать сильнее. Тамаки в какой-то степени зол на него, и ладно даже, что тут он гетеро. Впервые Тамаки видит кого-то знакомого во сне. — Где Бакуго? — Повторяет он со всей своей упертостью. Расспросы обычно плохо кончаются, он знает, но пересилить себя не может. В Киришимином лице что-то меняется на миг, тонкое и еле уловимое, но Тамаки достаточно времени провел с ним, чтоб заметить перемену. Девушка рядом с ним замирает в позе восковой фигуры, и развилка останавливается. — Бакуго в Токио, — говорит Киришима, пока звуки ломаются снаружи. От этого зеркало на трюмо идет трещинами, и там и впрямь вдруг появляется Бакуго — злой и взъерошенный, как настоящий, идет по главной улице Омотэсандо за руку с Киришимой и в своем репертуаре грозится кого-то подорвать. Тамаки теряет суть всего этого бреда. — А мы где? — Переспрашивает он, вовремя соскочив с развалившегося под ним стула. Киришима прижимает к себе застывшую девушку, и меж ними мнутся свадебные цветы. — В Мусутафу. Слово раскалывает Киришиму пополам, и вместо крови из него сыплются рубины. Они сверкают на поднимающемся снизу солнце и отбрасывают тени на рухнувшие стены, и Тамаки видит лишь белые треугольнички его зубов да жемчужную пыль, что осталась от его невесты, и что-то толкает его в грудь, стягивает глотку, чтоб он не вздумал говорить. Киришимин голос раздается прямо в его голове. — Тамаки, в Мусутафу. — Он меняется по слогам и становится голосом Лемиллиона, и Тамаки проваливается вслед за ковром в темную реку, летит сквозь нее на рельсы и скатывается с них на чью-то постель, листает развилки с такой скоростью, что дух захватывает и слезы проступают. Смятые простыни под ним превращаются в паруса, и он летит над каким-то городом, поднимается выше над миром, над всей планетой, наблюдает за своей жизнью, за другими Тамаки, за другими Лемиллионами. За Киришимой и его возлюбленной. За Киришимой и его возлюбленным. Он везде и сразу, и Киришима сломал его петлю. Вот же он, его ответ. В Мусутафу. Не Токио, никогда не был Токио. Тамаки щипает себя за бедро и все равно не просыпается. Наяву обещает себе заобнимать Киришиму до писка.***
Киришима будит его сам — просто ставит стакан холодной воды ему на лоб. Тамаки миг кажется, что она льется ему на лицо, но это почему-то его собственные слезы. — Сэнпай, ты чего плачешь-то? Манера наклонять голову у него та же, совячья и ребячья, и шрам на месте, и отросшие корни. Тамаки спешно садится, выпивает разведенный для него укон и сквозь шторм в башне крепко обнимает Киришиму поперек талии. Это новшество, потому что у Тамаки проблемы с тактильными привязанностями и чувство, что Киришима всегда был его лучшим другом. Может, где-нибудь есть концовка его собственной свадьбы с Лемиллионом и чтоб Киришима был шафером. — О-о, обнимашки с утра! — Киришима вроде как посмеивается над ним, а сам наклоняется, чтоб сильнее распушить ему волосы, тоже притягивает его за шею. Он выглядит так, словно вообще не в курсе, пахнет перегарищем и надел трико шиворот-навыворот, но это именно Тамакин домашний оригинальный Киришима, любитель кроксов и армреслинга, и из всех вселенных Тамаки благодарен, что у него именно такой. Броманс или как там. — Спасибо, — мямлит он Киришиме в пресс. В похмельной голове его рождается весьма простой план, и еще секунды он плющит щеку о своего бэст бро, потом пытается встать, не рухнув обратно. Киришима преследует его до ванной и все спрашивает, куда это он намылился, но Тамаки из-за двери не отвечает. Просто по-скоренькому чистит зубы, причесывается пальцами, умывает опухший блин вместо лица и выходит искать свои вещи. На часах — восемь. Киришима наотрез отказывается выпускать его. — Да куда собрался с утра пораньше? — Он встает руки в бока так, чтоб у Тамаки не было возможности его обойти, и какое-то мгновение Тамаки одолевает соблазн спросить, знает ли он каких-нибудь девушек с розовой кожей и допускал ли когда-нибудь себя в отношениях не с Бакуго. Но это нарушит придуманный им закон сохранения равновесия во вселенных, поэтому он молчит. Мнет задники у лоферов и решительно сдвигает Киришиму в сторону. — Я знаю, где он. В Мусутафу, — произносит Тамаки с таким многозначительным видом, словно так Киришима точно должен его понять и все вспомнить, только это был не тот Киришима и не тот Тамаки, и вспоминать правда нечего. Киришима смотрит на него, чуть наклонив голову к плечу. На солнце макушка его краснеет факелом. До станции Тамаки мчит вопреки его уговорам остаться и объяснить подробнее. В Мусутафу он был в детстве всего раз и то проездом, когда отец возвращался из командировки и им с мамой надо было встретить его на полпути к Токио. По дороге он гуглит расписание электричек, прикидывает примерно места, в которых будет искать. Сжевывает полпачки мятных конфет и думает, почему Мусутафу. Думать ему надоедает уже в вагоне. В конце концов, почему бы и не Мусутафу, и ему надо радоваться, что это всего в трех часах пути, а не другое полушарие. Киришима заваливает его смсками и надоедает в лайне, и он прячет телефон в рюкзак и тыкается лбом в окно. Сердце его мечется по грудной клетке, будто зверек, руки слегка подрагивают. Он не питает надежд, что увидит Лемиллиона сегодня, но, может быть, обломится хоть что-то. Пейзажи из снов, например. Тот же пляж, парки все какие есть. Даже скачанная карта выглядит знакомо. По ней Тамаки добирается до городского пляжа Дагоба и долго стоит по колено в воде. Да, это Мусутафу, всегда был. Тамаки замечает зонтик, под которым сидел во сне, и ему даже чудится, что это его следы стынут в тени. Здесь девушка с голубыми волосами смеялась и прыгала на Лемиллиона, здесь они упали вдвоем и оставили вмятину в самом сыром месте. А вон там Лемиллион целовал его. А сейчас полдень и он один. Он внимательно слушает струну на шее и пытается потянуть за нее сам, но она молчит и сегодня не рвется из него болезненно. Тогда он включает логику и после пляжа шлепает прямиком в полицейский участок — ну, он лишь предположил, что может объявить в розыск того, кого никогда не видел и даже имени не знает. Немного не попал, но его верно отправляют оттуда в местное бюро. Впервые ему не хватает двух листов А4 для заявления. То, что начинается с простой анкеты, под финал выходит у него целым письмом. Сначала он оставляет свои данные и пишет, что ищет Лемиллиона, день рождения пятнадцатого июля, высокого роста, и далее по списку. Потом корячит свои скудные рисовальные навыки и делает набросок, но получается какая-то мультяшка, а не Лемиллион, и посему Тамаки решает написать все что на уме. На уме у него многое.«…больше всего любишь рамэн и дурацкие ток-шоу, шутишь несмешно. И у тебя много шрамов по рукам. И еще ты очень добрый. Прям безобразно добрый, если так вообще можно сказать.»
На этом Тамаки останавливается, потому что уже слышал подобную фразу. Ее сказала та девушка в одной из плохих развилок. Они тогда умерли втроем, и, наверное, Тамаки забыл про такое начало. Неплохое, кстати. Он понимает, что может им закончить, этим началом.«Ты безобразно добрый, и я тебя люблю. Найди меня. Я в Токио.»
Все выходные он тусуется в Мусутафу: молл на Кияши, торговая улица Аокигара, станция Идэнши, лунапарк. Набережная, пляж, то самое кафе, где они целовались, прикрывшись веером, и бросались друг в друга картошкой фри. По какой-то причине Тамаки здесь ест ностальгия. Он ночует в отеле и все ж отзванивается Киришиме под утро, а в воскресенье вечером собирается домой. Ощущение, будто все сделал правильно, только все равно недовольный. Ну, он и не ждал, что Лемиллион встретит его с перрона с распростертыми объятиями. Хотя было бы здорово без всей этой беготни и разъездов. В электричке Тамаки усиленно высматривает девушек с голубыми волосами и отрубается на первой же остановке.***
Лето кончается страшной жарищей. Тамаки переодевается в рубашки с коротким рукавом к пущему удивлению Киришимы и буквально льет на себя санскрин, и от тридцатника в этом году не помогают ни увлажнитель воздуха, ни кондюк прям над его рабочим местом. Киришима жалуется, что волосы выгорают, а шляпы ему не идут, Бакуго просто вечносердитый и потеет, Тамаки любуется фотками с их свадьбы и шипперит их в открытую. Вообще ему пора бы называть Киришиму «Бакуго номер два», но старые привычки всегда идут у него туго, и он просто очень рад за них. Специально увернулся от букета, кстати. И еще ему больше не снятся сны. Он не знает, что случилось. После поездки в Мусутафу в июле как отрезало, и он тоже перестал гадать, в чем причина. Их ведь может быть целый миллион, от плохих до хороших, столько концовок, что все и не упомнишь. Поэтому Тамаки ложится спать в девять вечера и послушно ждет сон, вместо него левитирует во мраке всю ночь, а утром чапает на работу. И так несколько недель подряд. Про то, что у него вообще есть или был соулмейт, напоминает лишь акриловый брелок. Брелок тоже пропадает спустя еще полмесяца. Шестнадцатого сентября Тамаки приходит в себя после очередного тяжелого заплыва без видений и не обнаруживает его на телефоне. И под подушкой нет, и под кроватью, и на балконе, и в кухне. Как появился, так и ушел. Тамаки все равно не отчаивается, но Киришиме рассказывает. И матери еще. Она говорит, что это к добру, мол, уходит из прошлой жизни, чтоб прийти в настоящую. Тамаки честно ее не понимает и все ж надеется, что случайно посеял его где-то по дороге домой. Он боится этого всего, про прошлые жизни и их переплетения с его нынешней. В каждом из его снов времени ему не хватало, и он лишь подглядывал за собой и тут же возвращался обратно, а теперь у него ничего нет, кроме времени. Снотворные не помогают. Постепенно он опять откатывается к неясным образам из золота и стали. Его письмо Лемиллиону становится еще длиннее. В них Тамаки признается, что устал смотреть на его смерти, что вообще-то шел к началу с конца, но где-то заблудился и уже очень долго топчется на месте. Что очень хочет найти его, а не терять из раза в раз. Что скучает по нему, как бы забавно это ни звучало. Лемиллион приходит к нему спустя несколько дней, и пока Тамаки опасается очередного бэдэнда или тупика, происходит нечто совсем удивительное. С такого Тамаки даже забывает спросить, где он был и почему не навещал его. Это снова свадьба, белоснежные лилии в вазонах и букетах, жасминовые ветви на стенах и рис градом, и Тамаки где-то сбоку на скамье со стороны жениха. Тот же храм, где Киришима венчался с розовокожей девушкой. И в этой вселенной Лемиллион принадлежит не ему. Когда до Тамаки доходит такой расклад, в нем что-то щелкает, трескается и разбегается меж ребер по углам. Когда он полностью проглатывает происходящее, ему охота обратно домой, не знать этого и никогда не видеть, не жить с этим знанием и притвориться, что такой возможности никогда и не существовало, а Лемиллион всегда любил только его одного и иначе никак. Но такого не бывает. Тамаки достаточно взрослый, чтобы понимать, и сердце у него бьется вхлам, как у взрослого, и идеальных соулмейтов не существует, и нельзя думать, что они совпали бы всюду, нельзя верить, что они какие-то особенные, нельзя. Но он верил, и поэтому ему особенно больно. Лемиллион машет ему с возвышения у алтаря, и на запястье его нет золотой струны. Она красивая, его невеста. То есть, жена, уже жена — волосы у нее как витая карамель, перекручиваются за спиной и отливают спокойным голубым на свету, кожа белая-белая, белее того жасмина на стенах, движения сиамской кошки и во взгляде столько достоинства, столько силы, что Тамаки восхищен ею заранее, не осмелился бы даже подойти. Так только, смотреть издалека и завидовать. И Лемиллион связан с ней чем-то попрочнее лески. И она подходит Лемиллиону куда лучше, нежели вот именно этот домашний оригинальный Тамаки, с его склонностью к домоседству и привычкой сутулиться, с его детскими страхами и невыразительным лицом, с его призраками в голове и хронической тревогой, и впервые за весь путь Тамаки спотыкается. Впервые задумывается, должен ли искать. Он всхлипывает слишком громко для шафера на свадебной церемонии. Все оборачиваются к нему, и ни одно из зацензуренных лиц Тамаки не знакомо, и он опускает голову вовремя, не смотрит, как Лемиллион целует ее. Это складно и правильно, это их развилка, и он не должен мешать, но вскакивает с места и тянет пальцы к горлу. На нем тоже нет струны. Он топает ногой, чтобы проснуться и избавить себя от боли в грудине, но лишь проваливается сквозь пол и утаскивает за собой весь ровный ряд скамеек. Дальше рельсы, река, комната. Невесомость. Станция и парк отрыгивают его в чью-то старенькую машину. Лемиллион резко топит тормоза в пол. — Почему ты ушел? — Спрашивает он таким тоном, будто Тамаки ушел по своему желанию, а не прощемился через пространство куда-то в обе стороны. Уже ночь, и на Тамаки все еще строгий костюм шафера. Некстати он вспоминает, что его смертельно задолбали все эти временные скачки. — Потому что захотел, ясно? — Тамаки разворачивается к нему с переднего сиденья и отстегивает ремень. Светофор над ними мигает красным, сеет злые тени по капоту его праворульной «камри». — Ушел, потому что никогда и не приходил, потому что мне все это снится, и меня случайно сюда закинуло. И я ушел бы снова. Даже если б знал заранее, что вы поженитесь. — Он запинается на слове, и зажатые кулаки его на коленях наливаются гневом. До этого момента он ни разу не пробовал признаться и силком сложить развилку, но находиться тут физически тяжело. Лемиллион тоже до сих пор в парадном смокинге жениха, слушает внимательно, стиснув руль обеими руками. — Даже если б знал, все равно бы тебя любил. Он произносит это вслух, но развилке такие шок-новости нипочем. Светофор меняется на синий, а они никуда не едут. И Тамаки однажды клялся себе, что никогда не заплачет во сне вновь, но лицо его скукоживается в курагу и давит горячую воду, и она бежит по щекам его, делает губы солеными, лацканы — в крапинку. Лемиллион смотрит на него так растерянно, будто и впрямь даже предположить не мог. — Что? — Тупо переспрашивает он, подобрав челюсть. Тамаки шмыгает носом и разом вытирает все о рукав. — Я тебя люблю, идиот, вот что! Всегда любил и буду любить, даже если ты женат или умер, даже если тебя не существует вообще и все это — мое воображение, всегда! — Он срывается на крик и пытается увернуться, стоит Лемиллиону потянуться к нему, но бьется о торпеду локтем и пропускает миг, когда Лемиллион все ж касается его руки. Прикосновение реальное, и по кости поднимается электричество от удара. И он действительно не знал, а здешний Тамаки действительно не говорил. Наверное, боялся или надеялся, что пройдет с годами. Только Тамаки-чужак согласен больше никогда не видеть сны, чем терпеть это мучение еще хотя бы одну ночь. Что он мог сделать. Только наблюдать сквозь пальцы. А теперь готов вылезти из шкафа и порушить всю систему своей истерикой. Лемиллион с силой сжимает его пальцы. Вдруг Тамаки на шею словно накидывают лассо. — Даже если ты не хочешь, чтоб я тебя нашел. Фраза крепко обвивает кадык его, и наконец развилка крошится на части. Светофор становится белым шаром, солнечным диском, падает сверху на капот и пробивает его насквозь, ползет до лобового, разъедая все на своем пути, и машину раздирает по длине. Лемиллион его отпускает. Струна разрезает чье-то параллельное измерение меж ними, и Тамаки вновь оказывается в месте, где сходятся все развилки. Он бывал тут раньше, садился на пятки и целые вечности наблюдал за самим собой. Перед ним простираются лунные моря и горы, аквариумы с чужими жизнями моргают мимо цветными панелями, раздаются голоса, привидения влазят в голову его через ухо. Вот его любимая развилка — большой дом, их маленькая дочка. Вот развилка, которую он ненавидит, где они оба умирают под пулями и воскресают, как в видеоигре. Вот они дети, школьники, вот постарше, подростки, взрослые, женаты, состарились — Тамаки скроллит так быстро, что все Лемиллионы сливаются перед его взором в одного. И внезапно каждый из них — его собственный, и каждого Тамаки по-настоящему любит, и в перевернутых часах не осталось песка, и меж ними музыка и утренний свет, и Тамаки может его наиграть, жмурится от слепящих глаза нот. Вжимается лбом в холодное жидкое стекло и смотрит. По ту сторону вещает его самая большая боль. — Папа, с днем рождения! — С днем рождения, пап! Это его дети, он чувствует. Старший мальчик, черноволосый и синеглазый, похож на него один-в-один. Его зовут Тацуми, и Тамаки все бы отдал, что б хотя б разок дотронуться до него. Младший, Мицуо, вылитый Лемиллион и даже улыбается так же. И еще маленькая девочка с заостренными кончиками ушей, напоминает Тамаки о матери, но имени ее он не знает. И Цубаки. Небо, какая ж она взрослая стала. — Папулечка. — Она мурчит по-кошачьи, виснет на нем всем телом, и Тамаки почти щекотно от ее пушистых светлых волос в лицо и как-то особенно тепло в кольце ее загорелых рук. Высокая такая, статная. И у нее Тамакины серые глаза. Он моргает раз, другой, и ему не мерещится — все четверо увиты золотой струной, обступают его со всех сторон и наперебой спрашивают о чем-то, и постепенно голоса их отдаляются, руки тянутся ввысь стебельками одуванчиков и тоже превращаются в струны, охватывают его целиком и топят в золоте. И среди всевозможных исходов и условий он испытывает только любовь, такую любовь, что она захлестывает его волной и перечеркивает каждое из его трусливых сомнений. Прибой выносит к нему моток оборванной лески, и он подбирает его, неловко вертит в руках. И среди бескрайней тишины он вдруг не один. — Как тебя зовут? Тамаки разворачивается прыжком, роняет леску в воду. На черном песке в шаге от него стоит парень, светлые волосы и заплаканное лицо, и откуда-то у Тамаки стойкое ощущение, что это его Лемиллион. Его соулмейт, именно его домашняя оригинальная версия, в джинсах и бомбере на голое тело, настоящий и тоже перепуганный, уставший. Повидавший всякое не хуже него. Тамаки уверен, что именно этот Лемиллион тоже искал и терял его по развилкам, хоронил тыщу раз и собирал венчаться с другими. Откуда ни возьмись шею его обнимает золотая струна. И Лемиллион тянет за нее. Она крепко намотана на его запястье и пальцы. Тамаки падает на него и готовится помереть от счастья на груди его, но его резко трясут за плечи, аки куклу безмозглую. И да, он тут же приходит в себя. Это же Лемиллион, наконец-то тот самый, за которым он ездил в Мусутафу. Неужели это происходит. Тамаки чует, как вокруг поднимается буря, и силой заставляет глухое межразвилочное пространство подождать. — Как тебя зовут? — Повторяет его соулмейт, и в тоне у него то же упрямство и нетерпение, и на них поднимается огромная волна, зависает на миг, чтоб обрушиться сверху, разбрасывает их в стороны друг от друга. Тамаки держится за струну и режет руки в кровь, но обещал же, что будет искать и найдет, обещал, что всегда будет его любить. И ему действительно пора покончить со всем этим. Прийти к началу с конца. — Я Тамаки! — Орет он в шторм, и Лемиллион широко раскрывает глаза, впервые получив от него свой ответ. — Я в Токио! Найди меня! Он кричит до тех пор, пока у него не кончается голос, кромсает себя струной, пока от него не остается ни кусочка. Лемиллион его слышал, он знает. Все равно повторяет, даже рассыпавшись на золотые осколочки по песчаному дну. Искать и найти. Тамаки и Лемиллион. Токио и Мусутафу. Посыл его звенит тоненько и высоко, и его тоже держат изо всех сил, и они оба беспомощные в этих узах, но идут по струне. В обратку до Тамаки морзянкой доходит «я тебя тоже».***
— Ну и вот, — восклицает он с умным видом, прожевывая гребешок. — Я сказал ему, где я. И еще имя. Вроде все. Кирибаку напротив ждут еще подробностей, переглядываются с неверящими выражениями. Тамаки почему-то остро охота побрызгать на них водой, чтоб отмерли. — И все? — Разочарованно тянет Киришима. — А дальше? — Вторит ему Бакуго. Тамаки прекрасно понимает, чего они оба ждали, но врать им не собирается. — И все. Это как расстроить детсадовцев, что спектакля не будет, однако деваться некуда. Он и впрямь сделал все что мог. Остается только ждать. — А когда вы встретитесь? — Спрашивает Киришима, забулькав своим милкшейком. Бакуго принимается кивать, сосредоточенно хмурит брови. — Да мне тоже интересно. — Тамаки пожимает плечами и скорей закидывает в рот еще один гребешок, чтоб больше ничего не говорить, а то самому хреново. Еще и эти со своими расспросами. — Сэнпай, мы правда переживаем. — Тон у Киришимы искренний, как щенячья радость, только от этого Тамаки не легче. Он не спал уже два дня, еле на ногах держится. Помогает только есть как не в себя да круглосуточно караулить телефон. По-прежнему тихо. Последний сон нисходит на него как эпилог, когда он буквально теряет сознание от усталости на третий день. Раннее утро, и по-хорошему ему надо собираться на работу, да только он не может встать с пола и засыпает прям на балконе с кружкой недопитого чая. Воздух влажный после дождя, и всюду блестят лужи. И наверняка какой-то ангел предупреждает его напоследок. Тамаки прям чувствует, как судьба поворачивается к нему передом. Это короткое и замедленное кино, и Лемиллион стоит на перекрестке у его дома, машет ему, пытаясь отдышаться, зовет его по имени. Тамаки силится оторвать ноги от тротуара, но ему что-то мешает, и когда загорается синий сигнал пешеходного перехода, Лемиллион пускается к нему стрелой. Его тут же сбивает машина. Тамаки с ужасом смотрит, как струна лопается на аккорде. Его вытаскивает на поверхность телефонный звонок, и от неожиданности он роняет телефон в кружку, стукается темечком о сушилку для белья. Номер не определяется, но Тамаки уже знает все наперед и сразу отвечает. — Тамаки? Сердце его останавливается на миг, сжимается до точки и вновь продолжает бег, и вот она, вот эта грань, где все их вселенные сошлись на стрелке маятника и объединились в одну. Параллели касаются друг друга всего лишь раз в никогда, математика за восьмой класс. Но он все ж нашел Тамаки. Звон становится таким сильным, что Тамаки сам себя не слышит. — Стой где стоишь! Прям вообще не двигайся, понял? — Он не замечает, что кричит, пока с крыши дома его не слетают всполошившиеся голуби. Лемиллион на другом конце провода замолкает и правда будто бы стопорится. Ориентир больше не нужен, потому что Тамаки сам себе компас. — Я сейчас. Подожди меня немного. С этим он сбрасывает и прям в пижаме вылетает на лестничную площадку, скользит тапками по ступенькам, несется сквозь стаю голубей прямо и за угол. Всегда так встречал отца с командировки, но есть разница меж тем, кого знаешь с детства, и тем, в кого влюбился заочно. Время, у него есть время. Это начало, и ясное дело, он портит все своим помятым видком и абсолютным неумением разговаривать с людьми, но да, поиски его заканчиваются здесь и сейчас, потому что Лемиллион, тот самый взаправдашний офигенски красивый Лемиллион и впрямь стоит на перекрестке у его дома и вообще не двигается. Только выражение лица его меняется с тревоги на облегчение. Светофор над ними загорается синим. — Стой! — Тамаки снова орет, хоть в этом нет никакой необходимости. Еще так рано, что на улице пусто, только лужи зеркалят восход да его собственный пульс ломится в виске. Лемиллион послушно замирает на месте и взгляд с него не сводит. Секунды мигают на табло, и мимо действительно проносится легковушка с каким-то ошалелым с утра водилой. Тамаки терпеливо ждет очередной красный и делает шажочек на дорогу. Ему на самом деле не важно, что там будет дальше, потому что для других развилок больше нет места, и он так долго ждал, что не может себя контролировать. Переход он преодолевает в два прыжка и, разумеется, по закону подлости поскальзывается в своих дебильных тапках на мокром тротуаре и приземляется задницей прям в лужу. Лемиллион улыбается, поднимает его одной рукой. Это начало, думает Тамаки, пока его отряхивают и трогают везде где только можно. Ну, начинать с такого срама, наверное, не очень комильфо, но такой уж Тамаки, тоже дурачок и ходячее приключение. Лемиллион цепляет его за челюсть и жадно приникает к его губам. Он пахнет домом, морем, нагретыми на солнце вещами и лаком для волос, и Тамаки льнет к нему на грудь, плющит нос о его кнопку, и перед закрытыми глазами его все золотое и белое, кольца и струны, дети и взрослые, пляжи и лес, храм и песок. И они оба на перекрестке, даже не прикрываются. И Лемиллион жмет его к себе крепко, так крепко, что дышать нечем. И Тамаки до сих пор без понятия, как его зовут. — Как тебя зовут? — Тут же спрашивает он, стоит им оторваться друг от друга за воздухом. Лемиллион пропускает смешок и чуть изгибает бровь. — Мирио. Да, точно. Мирио, Тамаки вспоминает. Если можно вспомнить то, чего никогда не знал. Он складывает все кусочки воедино, и что-то такое само всплывает в памяти, подаренной ему другими Тамаки, — Мирио, Тогата Мирио, его супруг и бывший лучший друг. Тамаки и сам Тогата в развилке, где у них две дочери и два сына. Больше всего ему интересно, видел ли он их или эта кат-сцена предназначалась Тамаки лично. И еще он обещал себе не плакать, но сейчас же не спит, поэтому все запреты отменяются, и это на самом деле прикольно, когда целуют в веки, и он замерз, потому что пижамные штаны насквозь промокли, и встреченный им однажды маленький мальчик уже вполне себе мужчина в его объятии. Мирио, да. Всегда был Мирио. — Я тебя весь год искал, — ноет Тамаки ему на ухо, растрепав его золотистый затылок. Мирио утыкает нос в сгиб его шеи, и на молнии рюкзака у него болтается акриловый брелок, а на запястье блестит одна из Тамакиных фенечек. Потерял ее летом, кстати. И все это время у него была. — А я тебя всю жизнь, — просто признается он. Это делает Тамаки одновременно хорошо и плохо, как пустить кровь обратно в онемевшую конечность или хапнуть горячий кофе сразу после мороженого. Падать в реку, возвращаться и снова проваливаться. Всю жизнь. Тамаки не понаслышке знакомо это чувство. — Я люблю тебя. Всегда любил. — Мирио повторяет за ним слово в слово, и это действительно прочнее любой струны, это заклинание, и какие тут еще доказательства. — Просто знаю, что ты мой. Звучит странно, да? — Очень. — Тамаки тоже прячет лыбу ему в плечо, и все становится нормально. Ну, подумаешь, они даже не знакомы как следует. Это легко поправить. — Я Тамаки, мне двадцать лет. Живу вот прям в этом доме. И у меня, ну. Ты знаешь. Тяжко с социализацией. — Ага. — Мирио смеется так, словно стал тому свидетелем у себя в снах и воочию застал его тупняк, когда надо элементарно записаться в салон на стрижку или купить лубрикант у тетеньки в аптеке. Или, о ужас, позвонить в домофон. И прочие Тамакины заскоки. — И ты постоянно сутулишься. — Он выправляет Тамакины плечи ровно, чуть надавив ему меж лопаток, и Тамаки тут же подбирается прямо, а то правда как вопросительный знак вечно. — И бабочек любишь. — Ну, только мотыльков, — Тамаки уточняет на всякий случай и все думает, как бы незаметно стащить значок. Второй раз не выходит. А еще надо познакомить его с кирибаку. — И ты меня нашел. От этого хоровод его мыслей идет кубарем, потому что кто кого нашел, но, наверное, Мирио прав. Маятник потихоньку замедляется, поскрипывая шестернями, ловит наконец равновесие и насовсем застывает золотой стрелкой вниз. На улице появляются первые прохожие, лужи постепенно высыхают вместе с Тамакиной пижамой. На работу он явно сегодня не пойдет. — Мхм. От бессонницы тоже придется отвыкать.