Крылья и сладости

      Наше знакомство началось с того, что я пал к ее ногам. Совершенно буквально: меня спустили с лестницы великолепного фамильного дворца Канэ-но-Дзин, заставив пересчитать собственными ребрами все сорок восемь ступеней. Ребра оценили вполне — я едва дышал, думая только о том, как ненавижу весь этот чертов мир и в особенности зажравшихся мразей, оставшихся наверху. А потом перед моим разбитым от излишней внимательности носом возник подол ее песочно-золотых одежд. — Простите, милостивая госпожа! Мне очень стыдно оскорблять ваш взор, — мне же было так чертовски не наплевать на манеры, ага.       Конечно, я понял, кто это передо мной: приезда племянницы главы клана ожидали. Только особа подобного статуса могла позволить себе столь великолепный наряд. Ее звали госпожа Эйми* из клана Канэ-но-Дзин или, по другой версии, из Сутон-но-Кэн, и в этом имени теперь, спустя столько лет, можно найти отменную иронию. Но тогда мне было глубоко наплевать, как ее зовут, — всего лишь новая безликая фигура на доске, ценность которой мне еще предстояло определить. — Ох, не стоит, — сказала она, слегка испуганно протягивая руку. — Вы в порядке?       Про любовь всей жизни принято говорить исключительно в контексте «неземная красота», присыпая весь этот напыщенный бред тягуче-восторженными метафорами, сравнениями и прочими средствами выразительности, но правда в том, что она была всего лишь «симпатичной», не больше. Ничего меня не поразило в ней, я пытался незаметно пересчитать зубы у себя во рту и удостовериться, что все на месте. Насколько она отличалась от других девушек своего возраста гордой осанкой, невозмутимым чувством собственного достоинства, светлым взором и всем тем, чем часто наделяют в песнях и сказаниях возлюбленных главного героя?..       Для начала, у нас речь пойдет про двуличного злодея, поэтому давайте уж без поэтизации. От простых девушек она сильно отличалась, а от других глассердских аристократок — не слишком. Аккуратное маленькое лицо в рисовой пудре, слишком большие глаза и по традиции нашего клана, обожающего подчеркивать свои возможности, куча золотых украшений на руках. Почти не заметная из-за макияжа родинка в уголке губ. Карамельный теплый взгляд.       Так что же в ней все-таки было столь особенного, что запало мне в душу? Какое неудачное выражение, кстати, хах… Ну, в общем, что-то определенно было, раз я замер, совершенно без притворства пялясь с видом робкого кретина. Но я не знаю. Сотни раз об этом размышлял, но не находил причины. Обычное миловидное лицо, обычная аристократка. Старше меня, немного выше ростом. Обычные вежливые манеры.       И все же почему-то она сияла…       «Все в порядке, госпожа. Этот недостойный благодарит за ваше внимание».       Теперь вы знаете, кто такая была она, и даже знаете историю нашей первой встречи. Далее, полагаю, уже можно перейти к тому, кто же такой я.       Кхэм… если совсем коротко, я тот, кто оказывается самой главной проблемой во всех историях. Человек, жаждущий власти и готовый выгрызать ее себе абсолютно любыми средствами. Мое имя Син. Я потомок наиболее презираемого, но все же великого (потому что богатейшего) клана, к которому имел честь принадлежать только из-за своего упорства. Не больно-то кланы любят принимать — вы только послушайте! — бастардов, рожденных от бастардов, да еще и без самой ничтожной капли магических способностей. Выражаясь точнее, таким, как я, все двери закрыты — пришлось всюду подбирать отмычки или сбивать замки.       От рождения мне не было дано вообще ничего: я вместе с матерью, от которой после ее «падения» отказалась семья, загибался от голода. Отец, бастард главы клана, о моем существовании знал, и ему было глубочайше наплевать на что-то, кроме попыток выбить самому себе положение получше. Я возненавидел его, и потому довольно скоро сделался похожим на него. Смешно? Смешно, но обычно так и бывает.       Мне быстро пришлось повзрослеть и взять на себя заботу о собственном выживании, потому что мою драгоценную матушку это самое выживание тревожило несильно. Я бы даже сказал, что оно не тревожило ее вообще. Если сначала она и хранила какие-то иллюзии о том, что с ребенком ее примут ко двору хотя бы в качестве наложницы, то спустя несколько лет надежда исчерпала себя. И в итоге так уж вышло, что вопрос о том, что же я буду есть, где буду спать и что буду носить зимой, волновал только меня самого.       Когда я был совсем маленьким и глупым, я попрошайничал и искал еду на улица; когда стал достаточно взрослым для того, чтобы соображать хоть немного, — скреб полы и мыл посуду во всяких дешевых грязных харчевнях. Мне нечего сказать о том времени, кроме того, что оно было отвратительно. Постоянно было холодно, постоянно хотелось есть, постоянно болели руки, на которых от постоянной работы была содрана и стерта кожа. Не знаю, случалось ли вам испытывать настоящий голод, когда внутренности скручиваются в узел, тело становится ватным и слабым, в голове все путается, а перед глазами издевательски скачут черные мошки. В таком состоянии все забывается, все стирается, все смешивается, и мысли могут быть только о еде. Уродливый и банальный облик реальности. Мне даже жаловаться было некому… одна безнадежность, одна выматывающая борьба за грязное противное «завтра». Ненавижу это. До гребанной дрожи ненавижу.       Почему же история началась у ступеней главной лестницы замка Канэ? Да все просто: в издевательски переливающийся золотыми оттенками фамильный дворец я попал в возрасте десяти лет в качестве самого обычного младшего слуги. Это было легко, ведь даже тогда я умел говорить людям то, что им больше всего хотелось бы услышать: уместные комплименты, лесть, старательность — и должность быстро росла. Я знал о том, кто мой отец, но у меня не было даже шанса явиться к нему и попросить о помощи: кто же допустит простого служку до разговора с членом клана?.. Таких родственников, незаконнорожденных детей-просителей, в замок являлись целые тучи — их просто прогоняли взашей, не выслушивая. Поэтому заговорить о своем происхождении я посмел только тогда, когда примелькался во дворце и когда меня уже считали полезным.       Я внимательно присматривался к той роскошной жизни, что открылась передо мной. Наблюдал за тем, как же существуют наши земные боги: что делают, чем увлекаются, о чем говорят, как себя держат.       И до какой степени мне было обидно! Больно, обидно, больно, больно... Это даже описать трудно. Бессилие и детская обида на несправедливое устройство мира, в котором у кого-то есть все, а кто-то надеется на миску риса как на высшее счастье, быстро укоренялась в моем сознании. Я спрашивал у себя: чем они заслужили такую роскошь?.. И никакого ответа не находилось. Они работали в десятки раз меньше обычных людей, а некоторые и вовсе ограничивались лишь наслаждением своим праздным существованием, не утруждая себя ничем, кроме редких уроков. Почему?..       Ведь все они были омерзительными. Все до одного. Омерзительными, но при этом до такой степени богатыми... Гребанная заколочка из прически какой-нибудь напыщенной капризной барышни стоила больше, чем год моей работы.       Но тем не менее я старательно подражал им, пытаясь стать частью клана: отрастил длинные волосы, как носят маги и знатные люди, хорошо одевался, тщательно запоминал сложнейший этикет, который обычно изучают с рождения, и даже добился для себя некоторых уроков. Учился я быстро — обида легко давала энергию большую, чем несколько часов необходимого сна. За пару-тройку лет я выучил почти столько же, сколько отпрыски знатных родов учат десятилетиями. Понятно, что урывками, лишь самое нужное для существования в этой среде, но все же я хорошо читал по-глассердски и по-вимлентски, умел писать необходимую часть сложной каллиграфии Канэ, а держать себя мог и вовсе получше многих.       После нескольких лет упорной работы усилия принесли свои плоды — я все же получил право писать название великого клана рядом со своим коротким именем. Син Канэ. Что после этого изменилось?.. Ну, понимаете... вообще ни черта не изменилось.       Человеку без способностей иного**, со столь сомнительным происхождением, можно было хоть наизнанку вывернуться, демонстрируя глубочайшую преданность, и он все равно останется не более чем забавной причудой, не стоящей настоящего внимания. Правление — удел магических династий. Иные всегда возвышаются над обычными людьми. Это естественно, это закон природы: менее совершенные организмы уступают более совершенным, а иные, конечно же, совершеннее людей. Все великие кланы возглавляли маги и колдуны — не только на востоке, но и во всем мире.       Беда в том, что я не собирался оставаться грязью под их сапогами.       Меня никто не воспринимал всерьез, и неприятно даже вспоминать, как часто я обивал лоб в поклонах, добиваясь официального признания. Серьезно, черт возьми, я разве что с любимыми борзыми главы клана не раскланивался. То, что доставалось кому-то просто так, приходилось получать только через адский труд: я занимался почти всеми бумагами, за исключением самых важных, организовывал все приемы. Я был и мальчиком на побегушках, и секретарем, и камергером. В благодарность мои тупые дядюшки и не менее тупые кузены периодически ставили подножки и абсолютно идиотски шутили. Потому что человеку в том мире, где всем правит магия и происхождение, нечего делать. Ну, еще потому что я был слишком внимателен и всегда замечал то, что они хотели бы оставить в тайне.       О, им еще только предстояло узнать, как много грязных секретов я собрал… Несколько лет я старательно готовил почву, незаметно прикрепляя к чужим конечностям прозрачные нити, и однажды им, всем тем, кто не ставил меня ни во что, великим воинам, магам, предстояло окинуть себя взглядом и обнаружить, что они стали частью моего кукольного театра. Что они в силах сделать не больше, чем позволю им я, жалкий человек без способностей.       Только эти циничные самоуверенные мечты и помогали мне подниматься с футона по утрам — только ими я и дышал тогда. Желание видеть обидчиков жалкими и униженными горело в груди, давая силы вставать после очередного падения, а свойственный юности максимализм издевательски подбрасывал иллюзию собственной силы. Я сам себе казался таким хитрым, таким умным, что невозможно было сомневаться: вокруг только беспросветно тупые идиоты. И спустя время — недели, или месяцы, или годы — я сумею добиться всего. Всего, чего хочу. Еще немного поработать, еще немного подготовиться… и разберусь с этими идиотами по щелчку пальцев. Кипучая злость, растекающаяся по венам вместе с ударами сердца, щедро предоставляла необходимое усердие — я находил в себе силы и решительность двигаться дальше, добиваться себе учителей подороже, покоев побогаче, поручений познавательнее. Жажда мести за унижение и пережитые страдания вела вперед более нежно, чем рука заботливой матери.       Глава клана, мой дед, этот противный старый паук, мнящий, что он что-нибудь смыслит в политике и интригах, считал, что я ради его признания надрываюсь. Что мне достаточно бросить пару-тройку подачек в виде небрежной похвалы, и я, как восторженный щенок, продолжу ходить на задних лапках по его команде. Хах, да он смело мог засунуть свое гребанное признание себе в задницу! Мне всего лишь было удобно, чтобы он считал именно так, как считал. Я старательно гнул спину перед ним, представляя, как однажды он будет болтаться в петле. Или как я перережу ему горло, медленно, от уха до уха. А потом я сяду на его место в главном чертоге Канэ, надену его роскошную корону, и подобострастно гнуть спину станут уже передо мной…       На самом деле, в том возрасте, когда мы только познакомились с Эйми, я был гораздо чище, чем сейчас. Да, я уже хорошо умел лгать, лицемерить, незаметно выведывать нужную для себя информацию, выслуживаться, но хотя бы крови на моих руках не было. Было лишь жуткое одиночество и озлобленность, из которых еще существовал выход. Все это так нелепо.       Не вижу никакого смысла отрицать и не отрицаю, что я — существо без принципов и без совести. Я ненавидел все, ненавидел всех и заботился лишь о себе и своих желаниях. Теперь вы наверняка осознаете это достаточно хорошо.       Но с другой стороны… С другой стороны у меня никогда и не было кого-то другого, кто мог бы обо мне позаботиться. Мать меня ненавидела. Семья отца меня презирала. Впитывая в себя лишь ненависть и презрение, со временем я превращался в скопление этих темных чувств.       И тут вдруг, неожиданно, странно, до ступора: доброжелательность, дарованная мне госпожой Эйми. Подлинная.       Это и было тем самым «особенным»? Она сияла поэтому?       Забавно, черт возьми. Я считал себя сгустком мстительной злости, но на деле оказался лишь зеркалом. Отличный сюрприз! Я, можете ли вообразить себе, просто отражаю чужое отношение. Сей занятный факт я обнаружил, когда ко мне впервые обратились как к чему-то, что получше мусора. — Мерзкие предрассудки, — сказала госпожа Эйми вечером того же дня, когда я по ее приглашению присоединился к ней за вечернем чаем. Этикет предполагал, что в ее руках будет маленькая изящная чашечка с, собственно, зеленым чаем, но она пила кофе. Дорогой, горький и горячий, как гребанная лава. — Осторожнее, не обожгитесь! — весьма своевременно, когда я уже обжегся, смущенно предупредила она. — Этот недостойный благодарит госпожу за ее щедрое внимание.       Этот недостойный и в самом деле благодарил. На него впервые смотрели таким добрым взглядом. Я хочу, чтобы вы понимали: ей я никогда не лгал, не притворялся перед ней. Я просто… просто был тем, кого она видела. Я зеркало. Я всего лишь зеркало. — Прекратите это самоунижение, пожалуйста, — покачав головой, произнесла она.       Помню те солнечные теплые дни, которые мы провели вместе. И в моей никчемной мерзкой жизни они были самым лучшим, что могло бы случиться, это без сомнений. Мы бродили по саду, пили горький кофе и ели сладкую карамель — и все происходящее было горько-сладким. Время становилось тягучим и растворялось, истаивая на губах.       Я не знаю… не имею ни малейшего представления, почему она даровала мне свою благосклонность и дружеское расположение. Нас невозможно было представить рядом, если говорить о нашем статусе в клане, или об образовании, или даже о возрасте. Но тем не менее она приглашала меня на прогулки, тепло улыбалась, будто бы мы за пару встреч сделались хорошими друзьями, угощала теми деликатесами, которые нравились ей самой. И глаза ее мерцали, встречаясь с моими глазами, уже давно затянутыми непрозрачным пологом лжи, — опять же, не могу сказать почему. Внешность? Ну-у... я в том возрасте был вполне ничего, насколько это возможно для того, кто провел детство в нищете и грязи (большое спасибо косметическим зельям). Но, если уж не льстить самому себе, вокруг нее были мальчики и посимпатичнее, и куда как почище в плане родословной. Мозги?.. Да не то чтобы я имел привычку выставлять их напоказ, а уж рядом с ней и вовсе частенько терялся в словах и путался в простейших формулировках. Больше ничего и не было. Наверное, ей банальным образом стало меня, несчастного сиротку (при обоих живых родителях, представьте!), лишенного снисхождения судьбы, заботы родственников и хоть каких-то друзей, жалко.       Обычно покровительство вышестоящих особ не достается так просто, по воле слепого случая, — мне, исходя из мной же определенной цели в жизни, требовалось приложить все усилия, чтобы удержать на себе ее внимание. Но правда в том, что я ничего не изображал специально. Я действительно терялся под напором ее искренности и тепла, столь сильно отличающегося от наигранных улыбок, щедро рассыпаемых аристократами в общении между собой.       Какой была госпожа Эйми? Она — чего ни хватало! — не была идеальной. Да, это было очевидно мне даже тогда. Ее родители, как и многие аристократы, заключили брак без взаимной любви, но зато с сохранениями своих фамилий. Когда отношения ее отца и ее матери сделались совсем натянутыми, Эйми принялась бессмысленно метаться между двумя великими кланами, стремясь угодить сразу всем, появляясь то в небесно-голубых одеяниях Сутон, то в золотом и песочном шелке Канэ. Она была добрая, искренняя и далеко не глупая девушка, но ей ни в чем не хватало методичности. Ее энтузиазм вспыхивал до ревущего пламени, но быстро гас, оставляя ее усталой, опустошенной и потерянной. Она хорошо держала в руках оружие, но не стала воином; она была иной, но не могла выбрать удобную для себя магическую технику; она неплохо танцевала, но тренировки быстро становились ей в тягость; она была одной из немногих аристократок, кто утруждал себя работой, однако в ее правлении не было ровным счетом ничего выдающегося. Она не могла понять, чего она хочет от своей жизни.       Но все это было неважно. Это не мешало ей согревающе сиять.       Она стала тем единственным человеком во дворце, который начал поддерживать меня. После того, как мы сделались друзьями, меня перестали толкать с лестницы, зажимать по темным углам и награждать подзатыльниками и подножками. Конечно, презрительные едкие взгляды от этого никуда не делись, но, черт побери, какая разница, когда у меня есть она, всегда смотрящая с доброжелательным теплым выражением.       То, как эта легкая дружба переросла в первую — и в моем случае единственную — любовь, оказалось самой естественной вещью на свете. В самом деле, это было так просто, как будто все изначально шло именно к любви. Не знаю, может, возраст такой был, когда легко влюбиться — удивитесь, наверное, но мне было никак не больше пятнадцати на момент нашей встречи. Правда, то самое время, когда все внутри быстро вспыхивает, подобно пороху?.. Для человека, привыкшего стучать зубами в сплошном ледяном одиночестве, не видеть света за своей злостью на мир, это и являлось шансом на настоящую жизнь.       И в какой-то момент я вдруг понял: я готов отказаться от всего, что так жаждал раньше. Вожделенная власть, месть отцу, бросившему меня в нищете, и двуличному деду, считающему меня щеночком, и всем тем, кто не ставил меня ни во что и смотрел, словно на мерзкое насекомое… да к дьяволу! Все это вдруг сделалось таким неважным, пустым и ничтожным в сравнении с тем простым осознанием, что меня, черт побери, любят, поддерживают и ценят. Любят. Любят. Наконец-то!       И мне было вполне достаточно того эфемерного нежного чувства, что царило в нагретом полуденном воздухе, когда ее смех перекликался с золотистым перезвоном украшений, когда ее белая рука слегка задевала мои пальцы, оставив легкую щекотку от игривого прикосновения шелкового рукава, когда ее глаза озарялись переливчатыми вспышками… Более чем достаточно.       Но, разумеется, все не могло быть так просто. В конце концов, каждая история нуждается в отрицательном герое.