Крылья и сладости

      Эта история достаточно печальна. Мне больно и одновременно сладко рассказывать ее, однако смею надеяться, что я увлеку вас хотя бы немного.       Итак, представьте летний день, солнечный и тёплый, какие обычно выпадают в середине июня. Золотые солнечные лучи пронизывали воздух и играли отовсюду радостными бликами, а по лазурному небу бежали, отбрасывая тени, пушистые лёгкие облака. Свежий ласковый ветер, шелестящий древесными кронами, приносил сладкие запахи распустившихся цветов. Час Змеи*, так что на улице ещё не слишком жарко, — прекрасное время суток для того, чтобы предаться размышлениям.       В главном замке столицы земель Ями-но-Шин члены правящего клана собрались вместе для того, чтобы обсудить текущие дела. Они уже должны были начать, но тем не менее все молчаливо сидели, перебрасываясь красноречивыми взглядами. Пустующее место говорило о том, что кто-то задерживается и остальные вынуждены дожидаться. Однако все были слишком вежливы для того, чтобы высказаться открыто.       «Ну где же там принц Аято?» — не выдержал кто-нибудь.       «Он не впервые опаздывает, — наверняка напомнил молодой наследник клана. — Сколько же это будет продолжаться? Скорее всего он засиделся в саду за своими книгами. Брату давно следовало бы повзрослеть!».       «Подождём ещё немного», — решила глава клана.       А принц, о котором велась речь, и не помышлял о собрании. Он и точно сидел в саду, устроившись в тени раскидистого дерева, и всматривался в ровные ряды иероглифов, написанных ещё не на рисовой бумаге или пергаменте, а на шелке. Принца, едва встретившего четырнадцатую весну, куда больше волновало повествование одного из великих магов древности — тот, приводя различные аргументы, рассуждал о том, как много в человеке определяется данной от рождения душой, а как много подчинено обстоятельствам. Когда навязчивый лучик солнца кольнул его глаза, он поспешил закрыться рукой и чуть поменять положение, сначала не обращая ни малейшего внимания на неудобство. Солнцу, становящемуся все ярче и ярче, потребовалась некоторая настойчивость, чтобы наконец отвлечь этого юного господина. И лишь когда свет сделался совсем ослепительным, принц все-таки поднял голову.       «Ох, нет! — заволновался он, увидев положение небесного светила. Ему даже не потребовалось смотреть на вадокэй**, чтобы осознавать, что начало часа Змеи, на которое было назначено общее собрание, уже миновало. — Я опоздал…».       Он поднялся, бережно свернув свиток, и поторопился обратно в замок. Было вполне очевидно, что принц Аято уже никак не сумеет прийти вовремя, однако задерживать клан вопиюще долго ему не хотелось. Поэтому он, поколебавшись всего секунду, свернул на узкую и тесную темною лестницу — ею пользовалась только прислуга, но тем не менее этот путь сократил бы время, необходимое принцу, чтобы оказаться в главном зале.       Примерно в этот миг на ту же самую лестницу, но с другого конца замка ступил ещё один человек. Это была юная, едва ли старше принца, продавщица цветов по имени Коюки. Она несла две корзинки, доверху наполненные нехитрым товаром, ирисами и лилиями, и очень торопилась. Невероятной удачей было, что ее цветы хотели купить для украшения столов правителей! А Коюки опаздывала, как назло, — опаздывала на встречу с придворной дамой!.. Слишком много времени пришлось потратить на то, чтобы заставить выглядеть подобающим образом добротное, но слишком износившееся кимоно; слишком тяжёлой задачкой оказалось в одиночку собрать волосы в достойную причёску. Но нельзя было потерять столь редкую возможность! Коюки, забывшись, перепрыгивала через ступеньки и мало смотрела по сторонам.       И в итоге произошло то, что должно были произойти, когда на узкой тёмной лестнице оказываются два сильно торопящихся человека — Коюки и Аято столкнулись, врезавшись друг в друга. Ирисы и лилии, распространяющие свежий летний аромат, рассыпались вокруг, а юноша и девушка свалились, прокатившись вниз несколько ступенек. — Нет-нет! — горестно воскликнула Коюки, немедленно вскочив обратно и принявшись подбирать цветы. — Нет! Они все помялись!.. Теперь придворная дама ни за что не купит их… А все из-за тебя! — она гневно повернулась, наставила на принца тонкий пальчик и топнула ногой от бессилия. — Этакий ты неуклюжий растяпа! — Я… я приношу свои искренние извинения, госпожа, — растерялся Аято. Что говорить, ему ещё не доводилось падать с лестницы! И уж тем более ему не доводилось сталкиваться с таким обвиняющим гневным взглядом или слышать от дамы о том, что он неуклюжий растяпа! — Могу обещать, что возмещу вам полную стоимость этих цветов.       Коюки досадливо махнула рукой, горько вздохнув. — У тебя не найдется таких денег, — проворчала она. — Это же ирисы! — поскольку они столкнулись на лестницы для слуг, у девушки даже не возникло мысли, что он может быть кем-нибудь из господ. Она вполне закономерно посчитала, что имеет дело с кем-то из прислуги. — Ладно, теперь уже ничего не поделать, не стану же я требовать такую большую сумму… поможешь мне собрать завтра новые цветы, взамен этим, понятно?       Нужно ли говорить, что такой поворот в разговоре озадачил Аято еще больше? Он не нашелся с ответом, гадая над тем, насколько тактично с его стороны будет указать на свое положение. Он всегда считал, что люди различного общественного статуса за равные проступки должны нести равное наказание, однако получить от него деньги для этой юной леди явно было бы гораздо удобнее и полезнее, чем собирать завтра цветы в его компании… — Что ты сидишь на холодном, я не понимаю? — пока он размышлял, к нему обратилась Коюки, принявшаяся было собирать пострадавшие бутоны обратно в корзинку. — Это вредно. Лучше бы помог мне. Эй, ты слышишь? Вставай! — она подошла к принцу и, взяв его за ладонь, дернула вверх. И в то же мгновение её выражение слегка переменилось в удивлении.       Конечно, у простого слуги никак не могло быть таких ухоженных рук и такой гладкой кожи. Однако раболепие никогда не было особенностью её характера, и она, скрывая замешательство, досадливо пробормотала: — Надо же, какой белоручка.       Молва сохранила леди Коюки как «особу низкого происхождение», что не являлось правдой или по крайней мере являлось ею только отчасти. Род этой девушки имел аристократические корни; когда-то у её семьи были собственные земли на территориях, ныне относящихся к префектуре Юдзуки. Однако стечение нескольких печальных обстоятельств оказалось губительным — последние несколько поколений были бедны. Они давным-давно лишились своего богатства и власти, но тем не менее сохранили в себе некое подобие свойственных аристократам амбиций. По этой причине образование и воспитание леди Коюки никак не соответствовали её финансовому положению. Она изучила — по крайней мере на элементарном уровне — многие вещи, которые в общем-то ни к чему простой торговке цветами: историю, литературу, каллиграфию, игру на сэмисене и даже простейшие основы дзюцу, и при необходимости могла держать себя, как молодая госпожа из какого-нибудь скромного провинциального рода.       Но она действительно была бедна; можно даже сказать, что она, оставшись сиротой столь рано, была бедна просто катастрофически. Даже если она тонко улыбалась, делала маленькие изящные шажки, собирала волосы в прическу и добавляла в речи вежливые прификсы и изысканные обороты, натруженные руки, застиранное и поношенное кимоно говорили все слишком, слишком очевидно. Поэтому Коюки не видела смысла сохранять в поведении толику аристократического тщеславия. Остатки фамильной гордости она предпочитала видеть в своём нежелании быть для более состоятельного человека наложницей, третьей женой и так далее — в твердом намерении до конца принадлежать только самой себе.       Поэтому когда они вдвоем выбрались на свет, Коюки, хоть и вздрогнула, увидев на собеседнике темные одежды некромантов, не упала на колени в попытке вымолить прощение за свое дерзкое поведение. Напротив, она гордо вскинула голову, готовясь принять любые обвинения и найти аргументы, чтобы их опровергнуть. Впрочем, Аято не собирался выдвигать ей обвинений, он все еще был озадачен и мысленно спрашивал совета у своих друзей — философских сочинений. — Я помогу вам собрать цветы, — решил он, наконец рассудив, что это будет справедливо. — Где мы встретимся, госпожа? — Лично? — Коюки удивилась, но она была достаточно упряма и горда, чтобы не отзывать уже озвученное требование. — Разве ты не собираешься послать вместо себя слугу или что-то подобное? — она хотела бы спросить, кроме этого, не собирается ли он приказать, например, побить её палками за нанесённое оскорбление, но вид второго принца был слишком безобиден и доброжелателен. — Да, лично. Ведь это именно я столкнулся с вами и именно мне вы сказали это сделать, — он неловко улыбнулся, внезапно подумав о том, как очаровательно свет играет в теплых глазах девушки, стоящей напротив. Смутившись поворота своих мыслей, он вспомнил о совете, где его наверняка все еще ожидали другие члены семьи. Немного запаниковав, Аято поспешно повторил вопрос. — Где и когда, госпожа?       Коюки назвала: на рассвете у западных ворот. После этого они разошлись, заронив в души друг друга семена странных эмоций.       Да, всё это теперь звучит так забавно и романтично… все складывалось практически так же невероятно, как в тех сентиментальных историях, которые одинаково сильно любили и Коюки, и Аято. Гораздо позже они узнали, что понравились друг другу в первую же встречу.       Коюки не слишком-то любила мужчин, считала их грубыми, наглыми и приземленными. У этой девушки была мечтательная натура и она не без иронии относила себя к тем, кто грезит о сказках, но она слишком рано столкнулась с оглушительной реальностью. И в реальности, в которой она жила, места благородным героям из историй совсем не находилось. Зато в изобилии находились те, кто глупо шутил ей вслед, делал разного рода непристойные предложения и премерзко хохотал над остатками её гордости. Коюки все еще позволяла себе фантазировать и строить воздушные замки, потому что иначе её жизнь была бы невыносима, но в сущности она привыкла смотреть на вещи трезво.       И все же! Ведь она прожила на этом свете меньше пятнадцати лет!.. И она впервые встретилась с человеком, который показался ей справедливым и благородным, совсем как те герои, которые её восхищали. Сравнивая с тем, как обычно держат себя люди более высокого статуса, этот некромант был на удивление галантен и доброжелателен с бедной девушкой. А кроме этого принц, с его изящными чертами, был, как и все Ями, необыкновенно красив. И хотя Коюки старалась никогда не судить людей по их внешности, не принять во внимание данное обстоятельство ей никак не удавалось. Она все равно думала о том, что ей еще не доводилось видеть мужчин, отличавшихся столь утончённой внешностью.       «И это ровным счетом ничего не значит! — злилась на себя девушка, крутясь с боку на бок на старом футоне. — Подумаешь, манеры… манеры все с рождения учат! Подумаешь, внешность! Это просто передается по наследству!.. Ха! Меня это в любом случае не должно волновать. Мне следует искать мужа из своего круга. Хотя мне, — она вздохнула и выдохнула на руки. — Мне хотелось бы, чтобы у мужчины, с которым я разделю жизненный путь, был такой добрый взгляд и такой ласковый голос. Добрых людей мало… встретить вежливого доброго человека почти то же самое, что случайно найти сокровище».       Что касается Аято? Трудно сказать, чем объясняется внезапно пришедшее к нему после этой встречи состояние самозабвенной сладкой восторженности (несколько, впрочем, поумерившейся после строгого выговора главы клана и принца-наследника). Аято был наивен, но не настолько, чтобы считать, что возможно влюбиться в человека после единственного взгляда в глаза. У него, в общем-то, и мысли не мелькало, что он мог влюбиться к эту решительную милую девушку. Он лишь думал об искрах в её глазах, и его охватывали радость и трепет. И как он ни пытался проанализировать природу этого явления, он почему-то не находил причин.       Принц был уже в том возрасте, в котором большинство членов его семьи заключают брак и стремятся завести ребенка, и поэтому ему частенько напоминали о том, что ему пора бы жениться. Он с раннего детства был помолвлен с леди Эбису Амэ-но-Хяку, но в результате некрасивой истории противоречия в отношениях двух кланов обострились и помолвка была разорвана. Мать волновалась, что он упустит возможность дать продолжение для рода и уже неоднократно разговаривала с Аято на эту тему. Но принц был из тех, кто не может думать о связях, если молчит его сердце.       Большинство женщин его круга были хитры, расчетливы, до крайности высокомерны и бездушны в своем стремлении к выгоде, власти и богатству. Несмотря на то, что многие были не прочь выйти замуж за второго принца и породниться с правящим кланом, они отвращали Аято, которому все еще отчаянно хотелось верить в существовании любви, воспетой столькими поэтами и послужившей главной темой стольких замечательных книг. Никак нельзя сказать, что Аято, при всей его мечтательности и склонности уходить прочь от реальности, не осознавал долга перед семьей. О, принц осознавал этот долг очень хорошо! После разрыва помолвки он время от времени предпринимал попытки сойтись с кем-нибудь поближе, но всякий раз это заканчивалось разочарованием. В итоге он всегда был очень вежлив и тактичен с женщинами, но внутренне испытывал в основном лишь отторжение, если не сказать, что некоторый страх перед их сухими пытливыми взглядами и ледяными сердцами.       Но эта девушка, яркая и теплая, как солнечный луч, сумела впервые вызвать у него столь светлые эмоции. Он ничего не знал о ней, кроме того, что она мила, отважна и продает цветы, но ему безумно хотелось увидеть её снова и узнать все о её взглядах на жизнь, о её мечтах и сожалениях, о том, что приводит её в восторг и что печалит. И ему, в отличие от Коюки, ни разу не пришло в голову, что второго принца и продавщицу цветов не могут связать по-настоящему серьезные узы.       И все же это было не совсем так, как в повестях. В конце концов где напишут о столь нелепых ситуациях, верно? Кто станет рассказывать о том, как благородный герой опоздал на назначенную встречу, потому что не привык вставать так рано и ему было мучительно подняться до зари?.. А леди опоздала точно так же, но по той простой причине, что вновь слишком долго прихорашивалась перед встречей? — Я думала, что ты не придешь, — пробормотала Коюки, глядя себе под ноги. — Я ни за что не поступил бы таким образом, — заверил принц Аято. Стоило бы упомянуть то, как новая встреча тронула его сердце, но прозаичная правда в том, что довольно трудно испытывать трепет первой любви, когда твои веки норовят упасть на глаза и хочется только спать.       Коюки неловко улыбнулась. — Принц очень благороден, — сказала она.       И все же достойны упоминания те минуты смущенного молчания, когда они тихо шагали рядом, любуясь видами пробуждающейся ото сна природы: блестящими каплями росы, алмазами застывшей на зеленых листьях, и розовым сиянием восточного края неба; достойна описания мирная тишина весеннего утра, нарушаемая лишь легким шелестом ветра в листве и пением птиц.       Сильное впечатление несколько взбодрило принца, который любил и ценил красоту окружающего мира, — ему редко случалось выбираться за город подобным образом, пешком и без сопровождения. Он нашел прелестными незамысловатые виды и торжественную атмосферу. В этом они, несмотря на разницу в происхождении и воспитании, были весьма схожи с Коюки: общее восхищение красотой обыденных вещей за час, проведенный вместе, подарило им такое чарующее ощущение духовной близости, какого иные супруги не могут достичь, долгими годами разделяя заботы, радости и семейное ложе. Они мало говорили, хотя Коюки в сущности была довольно болтлива, а принц любил занудствовать, рассуждая вслух об интересных ему вещах, — однако тогда никто не чувствовал потребности в словах. Они оба обладали достаточной душевной чуткостью, чтобы не пытаться сводить вдруг воцарившееся между ними невыразимое к тем банальным словам, которые принято говорить двум малознакомым людям противоположного пола.       Как бессмысленно описывать те эмоции, для которых слишком скуден человеческий язык! Сумею ли я объяснить то, что горело в их взглядах, иногда пересекавшихся на пару волшебных мгновений, а потом ускользавших к пейзажу? О, как много сообщили каждому из них чужие глаза за эти короткие секунды! Они безмолвно рассказали друг другу о том, как неповторимо прекрасен мир, где находится место для гармонии и красоты, щемящей души, неосязаемо проникающей всюду; они узнали, что способны друг друга понять в тех глубоких чувствах и стремлениях, что их охватывали в моменты безграничного восхищения чудесами жизни; они поняли, что почему-то бесконечно близки в это теплое весеннее утро.       Должно быть, я говорю об этом слишком высокопарно… но ведь если обратиться к простой, не выходящей за рамки обыденности, картине событий, то получится, что совсем ничего особенного не происходило. Двое молодых людей пришли к склону, где росли похожие на оранжевые всполохи огня лилии; Коюки достала из-за спины короткий клинок кодати, забрала одну из своих корзинок, которые Аято, как и полагалось воспитанному господину, нёс вместо неё, и принялась быстрыми легкими движениями срезать стебли. Они разговорились, пока собирали цветы, обсуждая всё то, что интересовало их обоих: литературу и красоту. Слова соскальзывали с губ легко и непринуждённо, потому что самое главное все ещё оставалось несравнимо выше любых слов.       Их вкусы оказались очень похожими — Коюки, совсем забыв о намерении держать себя в строгости, хихикала над изящными шутками, свободно высказывала одобрение или негодование по поводу того или иного произведения и, слушая чужие рассуждения с искренним любопытством, восхищалась глубокими познаниями принца, что было, разумеется, для него безумно приятно, хоть и немного смущающе. Аято же искренне радовал интерес собеседницы, ибо принцу редко доводилось встречать столь благодарного слушателя. Он увидел в Коюки огромную душевную чуткость, несколько сокрытую пеленой повседневных забот, но все ещё остающуюся незаурядной.       На обратном пути Аято снова вызывался нести корзины, но довольно скоро обнаружилось, что это не в его силах — принц не был привычен к долгим физическим нагрузкам, у него заболели руки и ноги, а в какой-то момент и вовсе потемнело в глазах… Коюки перепугалась; Аято было ужасно стыдно; все было таким прозаичным, что остаётся лишь скромно умалчивать дальнейшие подробности.       С того дня они иногда виделись, проводя время вместе. Мне придётся чуть больше рассказать об этом принце, чтобы вы смогли понять, что для него означали эти встречи.       Легко отыскать в душе сострадание к тем, кто засыпает в холоде, тяжело работает только ради миски пресного риса и терпит многочисленные бытовые неудобства из-за недостатка денег. Если говорить с этой стороны, то, разумеется, у Аято не находилось никаких причин жаловаться, ведь его жизнь была более чем комфортной. Одежда, которую он носил, была дорогой, и еда, которую он ел, была изысканной. Более того, госпожа Ями, его мать, его любила и относилась крайне доброжелательно, не требуя от него выполнения слишком большого количества обязанностей. О чем ещё можно мечтать?       Однако когда голова принца опускалась на футон, стылый угнетающий страх стискивал его сердце, а кончики его пальцев холодели от тяжёлого волнения. Потому что он явственно представлял себе, как в этом самый момент кто-то засыпает в холоде, чтобы завтра отправиться тяжело работать ради миски пресного риса… и таких людей, возможно, было много. И горе и несчастье всех этих людей всегда ощущалось им как личная ответственность, как его собственная вина, как проступок, которому не найти оправдания. Ведь он второй старший принц. Ведь на карте владений Ями есть земли, над которыми рукой главы клана было начертано его имя, — и каждая судьба там, согласно установленному порядку вещей, в значительной мере от него зависела.       Правящим кланам всегда завидовали. Люди, как бы они ни пытались утверждать обратное, по отношению к иным всегда испытывали страх, густо смешанный с недовольством. Да, возможно, есть те, кто злоупотребил властью, кто возгордился, кто перестал осознавать собственный долг… но что же делать всем тем, кто все понимает? Видите, как выходит на самом деле: если ты рождён в правящем клане и воспитан должным образом, твоя собственная жизнь никогда не будет тебе принадлежать. Она принадлежит тем, кто слабее. Она принадлежит тем, кто зовётся поданными. И даже занимаясь всем тем, что тебе нравится, ты будешь не в силах избавиться от едкого чувства, что не имеешь право думать о себе: в огромных землях наверняка прямо сейчас кто-то голоден, кто-то несчастен, кто-то нуждается в помощи. Так как же смеешь ты, кому от рождения даны привилегии, сейчас есть сладости и любоваться цветением вишни?       Аято не был талантливым политиком. Не в его силах было предложить какие-либо гениальные экономические решения — ему вообще с огромным трудом удавалось ориентироваться в цифрах. Он безумно много думал, предположив по своему малолетству, что проблема может быть в той системе, что принята сейчас. Он думал и думал, думал и думал, глубже зарываясь в книги: где же кроется главная причина? Он читал о тех системах, где народ сам избирал свою власть, но в итоге и это слишком часто обращалось трагедиями, потому что не существовало гарантии, что народом будут избраны достойные. Члены кланов рождались и тут же клали на алтарь правления свои сердца — с раннего детства они воспитывались так, чтобы достойно справляться со своими обязанностями. И как же мог, кто не усваивал все навыки специально, кто не отдавал народу своей жизни, стать достойным, обо всех позаботиться? Может, вся суть в свойствах человеческой природы?.. В самих людях, а не во власти? Но каковы должны быть люди, чтобы их не настигало несчастий?       У принца не находилось ответов, сколько бы он ни читал, сколько бы он ни ломал голову. И он всегда, постоянно, невыносимо был виноват. Виноват за все страдания в землях Ями-но-Шин. Виноват за каждый промах — за каждое опоздание, за каждую пропущенную неточность в плохо покоряющихся ему цифрах, за каждый миг, когда его увлекали «пустяки»… ему было очень тяжело, хотя никто не требовал от него неустанного изнуряющего служения, — его совесть прекрасно справлялась с этими требованиями и без посторонней помощи. Его вечно окружали не предметы, а призраки, тени от предметов, отражающихся в его бесконечных размышлениях.       Только вот его воображение было живым, а характер его был мечтательным. Ему хотелось отступить прочь, к грезам, задуматься о чём-то более отвлеченном и приятном, — и часто фантазия ускользала из-под контроля строгой совести. Это было мгновениями отрады, после которой неизбежно приходили упреки: да как же ты посмел уйти в мечты вместо того, чтобы заниматься делом?.. Столь ничтожным было это издевательское утешение!       И лишь благодаря Коюки принц повстречал ту самую жизнь, которая раньше являлась к нему лишь в отражениях. Цветение вишни, напев незамысловатой мелодии, блеск брызг на солнце — все это сопровождало их прогулки. И всё это было до дрожи, до пылающих от частого дыхания лёгких настоящим, а не прекрасным миражом, навеянным чтением очередной захватывающей повести. То, что Коюки была рядом, заставляло его остро чувствовать всю прелесть окружающего мира. Его сердце вдруг сделалось огромным, способным вместить в себя просторы сотен прозрачных глубоких озёр и тихих прохладных лесов, и ему, этому никчёмному теоретику, принцу-недоразумению, прожигающему дни в бессмысленных размышлениях над не имеющими решения вопросами, вдруг до боли, до слез хотелось жить.       Жить.       Жить — вдыхать воздух полной грудью, ощущать бег крови в венах, улыбаться небесам и делать счастливыми всех, всех, всех, каждого человека в подлунном мире.       Её звонкий смех; улыбка, вечным призраком играющая на губах; её очаровательная непосредственность — он влюбился в неё очень быстро. Как же не полюбить того, кто внушает жажду жизни? Кто щедро дарит лучшие мгновения? Видят боги, если бы Коюки пожелала, она бы уже через месяц была сказочно богата и могла бы позволить себе что угодно. Наряжаться в самые красивые кимоно, жить в собственном доме, покупать себе украшения, распоряжаться слугами. Ей стоило лишь попросить… да даже просить не было нужды, требовалось лишь согласиться взять протягиваемое, да при том протягиваемое с полной готовностью. Но совсем не такова была эта прекрасная девушка!       Несмотря на всю непосредственность, она всегда держала себя в очень строгих рамках — она не собиралась принимать никаких подарков. Более того, хотя её пылкое сердце жаждало ответить взаимностью на чужие чувства, она долго одергивала себя. Бывали моменты, когда Коюки твёрдо собиралась заявить принцу, что их встречи недопустимы и далее так продолжаться не может. У подобных взаимоотношений не может быть никакого будущего — не проще ли не причинять боли им обоим и прекратить все прямо сейчас? Она была влюблена, но гордость и чувство достоинства не позволили бы ей остаться в статусе любовницы и не просить большего. А самое ужасное заключалось в том, что Коюки, помимо прочего, ещё и понимала, что и Аято не согласится на меньшее, чем законный брак. Её принц был слишком честен и благороден, за то она и влюбилась. Но для него все это сулило лишь боль, проблемы и неприятности. Стоило, стоило бы все прекратить!       Только вот Коюки совсем не хотелось делать этого. Она была слишком счастлива в моменты их встреч. И спорить с собой для Коюки, привыкшей во внутренней чувственности искать силы для жизни, было очень тяжелым испытанием. Добровольно отказываться от поводов для величайшей радости — и почему? Из мыслей о будущем? Как возможно поставить его выше настоящего, которое столь прекрасно?.. Невыносимо!       А для Аято в свою очередь было абсолютно невыносимо знать, что она, такая нежная, безумно добрая, жаждущая находить добро в мире вокруг, вынуждена есть пресный рис, спать на жесткой циновке и терпеть выходки женщины, в доме которой она жила, выполняя всю рабскую работу по хозяйству, терпя бесконечные придирки, да еще и внося за это весьма внушительную для такой бедной девушки сумму. — Разве я не могу просто помочь своему другу? — отчаянно уговаривал её он. — Если ты не хочешь принять никаких подарков или денег, быть может, ты могла бы принять от меня хотя бы работу? — А взял ли ты меня на работу, если бы я не была тебе симпатична, если бы не была твоим другом? — строго спрашивала она, хмуря брови. — Нет, Аято. Это просто нечестно. Да и… ничего страшного. Правда, ничего страшного! Я справлюсь. Ты видел, какой я синяк оставила этой старухе, когда она попыталась меня поколотить? — хихикнула она, передернув плечами. — Я не неженка, я могу себя защитить. Я справлюсь со своей жизнью. — Это вовсе не смешно, Коюки, — только и смог прошептать принц. Ему сделалось очень больно. — Ты действительно заслуживаешь лучшего. Я не сомневаюсь, что ты можешь, но таких ситуаций, когда тебе нужно защищаться, попросту не должно возникать!       Она слабо улыбалась и только качала головой, пусть даже ей и хотелось иногда разрыдаться. Безграничное счастье было так близко, достаточно лишь протянуть руку, — ведь она знала, каков был Аято, и уже давно догадалась, какой характер носит его привязанность к ней. Он все ещё был безумно деликатным, говоря о своих чувствах в самых осторожных, целомудренных и уважительных формулировках. Не стоило даже сомневаться, что он никогда не потребует для себя того, что было бы для неё недопустимо. Но вот только допустимого было невыносимо мало.       Хотелось ли ей быть невестой Аято? О, безумно! Она, безжалостно укоряя себя, изредка представляла себя в облачении невесты. Она была бы счастлива отпустить собственные чувства на волю — сжать руки в крепких объятиях, провести пальцами по коже, коснуться губами губ. Отдать своё сердце, принять чужое. — Если бы ты только не был принцем, — однажды прошептала она, словно украдкой от собственной совести. — Если бы только ты жил в доме напротив… это было бы так славно!       Смыкая зубы на слоящейся грубой коже вокруг ногтей, Коюки до боли жмурилась. Не в том дело. Даже живи он в доме напротив… имела ли она хоть какое-то право отвечать на чужие чувства, зная, как недолго продлится общее счастье? А о том, что жизнь её будет короткой, Коюки было отлично известно.