Взять-отдать

      Пит жадно присасывался к колбе, глотая горькую маслянистую жидкость. К горлу подступила тошнота, зубы свело от холода, но он упрямо переступал через рвотные позывы, поглощая отвратительное содержимое сосуда. В конце-концов он смог добраться до самого дна и, встряхнув колбу, уронил последнюю каплю себе на язык, от чего по телу пробежались волны дрожи.       Пока что он ничего особенного не чувствовал. Возможно, так ничего и не произойдёт. Может быть через пять минут он рванет к унитазу выблевывать свои внутренности, разъедаемые в собственном соку. А может таки повезёт испытать самый офигенный приход в своей жизни, самый жгучий кайф, достойный несуществующих богов. Кто знает?       Честно говоря, вламываться в лабораторию немного безумного ученого, брать из его шкафчика с препаратами случайные пробирки и смешивать их в бурлящую массу это очень, очень плохая идея. Айзек даже расписал однажды, что именно может произойти с человеком если смешать нужные вещества в правильной пропорции. Аж до костей дрожь пробирает от воспоминаний. Увы, у Пита личные «аптечки» либо закончились, либо были опустошены ураганом под именем Калеб Редгрейв, который опять обчистил его кабинет от всего «не нужного». В этот раз даже не скрываясь, в приказном порядке, в связи с его, Пита, нестабильным состоянием в последнее время. Только немного алкоголя и удалось спасти.       Как же бесит. Разве так поступают с друзьями?.. нет, нельзя ему такое думать. Не после всего что произошло, что остальные сделали ради него, чем пожертвовали. Не смотря на его мерзкое поведение и дряные пристрастия. Мысли в голове прыгали как заводные, пока не вляпались в тошнотворную жижу образов: вот его собственная плоть скрывает суть, что он — сгнивший студень, полный червей-пороков, что пожирают изнутри. Вот кости заражаются вечной мерзлотой и медленно каменеют. Живот скручивает узлами, голова наливается гулом, что нарастает, сотрясая землю, и нарастает, и нараста-       Неожиданное мычание сбоку заставило Пита дёрнуться и уронить пустую колбу, разлетевшуюся прозрачными ножами, почти как его видения обернувшиеся осколками. Точно. Подвал Альберта. Пленник. И он, что пришел сюда кого-то сжечь.       Подойдя к прикованному к столу человеку, Пит провел того пальцами по щеке. Касание показалось каким-то скользким, будто он только что притронулся к холодной слизи. Человек промычал что-то сквозь кляп, и брезгливо насупившись, Пит вытер руку об дорогой пиджак своей будущей жертвы. В одной из тумб должно быть горючее.       Ему даже не было интересно, кого он сейчас собирается убить.       Невиновный здесь не мог оказаться. Наверняка это убийца, насильник, живодер или какой еще ублюдок, без которого мир станет чуточку чище. Но Пит не мог обманывать себя — будь на месте этого несчастного, на чью грудь он выливает огненную воду, скромный семьянин с пятью голодными детишками, он все равно достал бы тяжелую зажигалку с рельефным узором, медленно поднес бы к бьющемуся, словно дворовой пёс в капкане, человеку, чьи глаза готовы вылезти из орбит от испытываемого ужаса, а из горла вырывался скрип визгов…       Пит мигнул и перед ним развернулось пламенное озеро. Горячее, яркое. Жаркие языки кружились в дёрганом танце, изгибаясь, поглощая и порождая друг друга под аккомпанемент труб, что извергали сладкие миазмы, и скрипок, что пели песни агонии, дёргано, надрывисто, обрывая струны. И ему стало легко и радостно, и грустно, и жутко.       Нёсся танец и верещали скрипки, пока инструменты не стихли, а пламя стало плавнее, спокойнее. Золотые языки вытянулись ввысь, мягко покачиваясь, излучая безграничную теплоту. Они прогоняли прочь зимнюю стужу, но та, строптивая, ушла ему за спину, мягко обхватила плечи ледяными пальцами и провела цепенящим языком по затылку. Пит вздрогнул и обернулся. Позади никого не было, но ненавистный холод и не думал исчезать. Он покосился на пламенное озеро. Потянулся было к языкам жара, но остановил себя: нельзя. Нельзя, ибо тогда он сам обернется озером, сгорающим мотыльком-однодневкой, что ветер унесет высоко в небо. А в небе родители, в небе дядя, но остальные здесь на Земле, и не смеет он от них улетать, как бы не душили его горькие слёзы.       — Пит?       Звук чужого голоса заставили его подскочить на месте. При виде вошедшего человека в груди начала подниматься паника: его нашли. Его арестуют и расстреляют. Круг арестуют и расстреляют, и все из-за его блядской неосторожности. Может, еще что-то можно сделать? Если он прямо сейчас рванёт вперед, то сможет повалить вторженца на землю…       — Пит, это я! Дыши глубже, тут все свои, — человек подошел к нему, хватая за плечи и удерживая от глупых поступков. Чёрные короткие волосы. Серые глаза. Альберт, перед ним Альберт.       Чертова агнозия. Стоит человеку перестать носить шарф, сменить очки на линзы и он становится для него неузнаваем, как лист бузины в старом лесу. А ведь уже больше месяца прошло, вода не раз землю оросила, ржавчину смывая, пора бы уже привыкнуть к изменениям. Че- Альберт окинул его оценивающим взглядом, будто душу выворачивая на изнанку, и спросил тяжелым голосом:       — Так, ты что-то опять кроме алкоголя принял? Калеб же должен был всё конфисковать.       Он будто взял корень, проросший у Пита глубоко в груди, и начал тянуть. Корень сидел крепко, но нет-нет, а мельчайшие ворсинки отрывались от костей и мышц, стреляя болью уколов, и страх, что его вырвут с кусками сердца и легких, заставил говорить:       — Шкафчик… Айзека. Бутылка. Сюрприз, — подбирать слова было тяжело, будто пред ним растянулись необъятные министерские архивы с грузными шкафами-гигантами, хранящими смыслы, и нужно было вручную брать и искать, сухой лист за листом, по слову в каждом, глотая пергаментную пыль.       — Сюрприз- ты что, опять смешал что попало не глядя? Мы же- черт, ты меня как, понимаешь? Как давно ты это выпил? — Пит открыл рот, но листы выпали из рук, разлетаясь по водной глади, а с ними слова, и буквы, и звуки. Альберт нахмурился: — Так, стой на месте, я сейчас, — и кинулся к стене заросшей лианами, продавил в в стене кору и начал высыпать корзину слов в глухое дупло.       Засыпались слова россыпью, а озеро догорало. Не могло оно больше отогнать зиму, и та прильнула к спине, обнимая и пуская руки вездесущие под рубашку. Онемели конечности, засохли, словно мёртвые сучки. Нужно только слегка надавить и хрусь — не будет пальцев. Питу стало грустно. Ему нравились пальцы, все десять, маленькие-аленькие-удаленькие. Как же он будет без них, если сломаются?       — Так… Айзек посмотрел, чего у него не хватает. Вроде, ничего из ряда вон выходящего. Сказал: «Отлежится, и будет в норме». Давай, я отведу тебя домой.       Руки обернули белым шелком, медленно вливая чувства. Кора на них таяла, падала, обнажая оживающие ростки к миру не равнодушные. А перед ним безликий Альберт ласково шептал. Белый. Белый это холод. Но он теплый? Горячий, жгучий. Как почерневшее озеро, но живое. Белый, но чёрный. Чёрный человек — это тень. Бледная Тень? Альберт странный.       А мир поплыл куда-то назад. Озеро удалялось, далеко-далеко, а нора приближалась, высоко-высоко, на вершине спирали стужею скованной. Дым растворялся, влага сгущалась, и вот они на дне ледяного грота. Пит посмотрел вверх на луну и потянул руку, стараясь взлететь, как одуванчик. Рассыпаться, дыханием подталкиваемым, и нестись прочь, прочь, прочь из ненавистной прохлады. Но ткань стягивает кожу и тянет вниз, и не взлететь, и гнить ему внизу года, века, тысячелетия.       Альберт, тенью обнял плечи, укрывая палящей накидкой, и повёл к спирали, плавно крутящейся, даруя стремление и спасение. И Пит его обнял в ответ — уткнулся носом в макушку, жадно втягивая пряной запах, щекочущий нос. Нагнулся, прислонился щекой к щеке, жадно впитывая жар.       Как хорошо.       Но мало, как же мало. Голова кружилась, луна судила, а губы пробовали кожу на мягкость.       — Пит, Пит! — меж ними проскользнула жестокая стужа, разделяя, разлучая. — Совсем голову потерял, наркоман чертов.       — Теп… лый, — едва сумел он произнести, пустив голос сквозь сети морока, сковывающего звуки.       Альберт тяжело вздохнул, роняя пепел с плеч, и вывел его пещеру, большую, пустую, равнодушную. А выход перекрывают пирамиды, одна на другой, застывшие в падении, скрывающие за собой далекий шепот. Альберт взмахнул рукой и те растворились, не смея перечить Бледной Тени и выпуская их в Дом Тяжести.       Тяжести сводов, чёрных поворотов, затхлости звуков, горькости слухов. Дом уставших кукол с глазами пустыми, руками кривыми. Плывут они мимо, страшные-страшные, в ниточках запутанные, того и гляди — зацепят. Пит за Альберта хватается, ведь рядом с ним нити душащие разъедает и сжигает, и ничто не долетает, грозясь вцепиться в шею и начать душить-душить-душить.       Слишком много кукол. Надо бы развести костер, большой, чтобы искры летели далеко в небо, и скинуть туда бревна и щепки, гвозди и кости, и кукол без ниток, а нитки в клубок сплести, пригодятся.       Подошли они к дубу, а на нем сова одноглазая зырк: заскрежетала, взвизгнула, и зажмурилась. А ствол дубовый топором изнутри стукнули, и он растворился. Пит отпрянул, но Тень успокаивающе зашелестела и повела его внутрь. Древо за ними затянулось, исцеляя свои раны, и кора застучала, перекрикивая гул корней. И корни тянутся, желая их поглотить, все соки выпить, но Альберт не дает, Альберт — зверь небольшой, но сильный, мудрый, страшный, и корни ему не почем.       А Пит — жадный, неблагодарный, защитой пользуется, добром не отвечает. Нельзя так, не положено. Надо отдать. Но нечего, в руках пусто, в голове пусто, в груди пусто. Ничего нету, себя остается отдать. Но как сказать? Слов нет, все рассыпалось, растворилось. Губами двигает, ни звука не выходит. Может, надо ближе? Губы коснулись шеи и тело пронзили дрожь и жар. Лес лихорадкой заразил, но надо продолжать. Так сладко…       Но что-то сломалось и окно распахнулось, а за окном куклы и нельзя чтобы они видели, увидев ростки сердца — вырвут, вытопчут, сожрут, зубами растирая. Вот бы остаться в укромном дупле, но Альберт ведёт вперед и Пит не смеет ему возражать.       Не успели они вылезти как, расталкивая кукол словно ветер мертвые стволы, к ним подбежал человек. Живой, радостный, руками машет, а вторыми нити хватает, а третьими вьет, иногда рвет, иногда завивает. Клубникой пахнет… Калеб. Смотрит хитро-хитро, как лис, в снегу скачет и холод ему нипочем. Завидно. Словами стреляет, косясь на кукол, что их десятой дорогой обходят.       Тень смущается, а лис смеется и шепчет сказки с небылицами. А потом, довольный собой, упрыгивает вдаль между кукол, нити хватая-завивая.       А в голове давила песня, разбухая, заполняя, гулом сотрясая, струны натягивая, глаза застилая. Опустил Пит веки, чтобы не дать ей вывалиться, так она из ушей стекает, из ноздрей прорастает. И бежит, дребезжит, тело сотрясая, губы растягивая.       — Чего смеешься? — тихо буркнул Альберт, и песня стала громче, аж куклы услышали. Повернулись к нему тремя провалами, оглушая песню взглядами пустыми. — Ладно, постарайся не привлекать слишком много внимания, — его подхватили тенями под руки и повели через врата Дома Тяжести. Почему тяжести? Зачем? Может, сжечь дом, стереть в пепел, кукол под ним погребая, и на останках возвести Дом Легкости?       А за вратами серые гиганты слезы льют, совсем скупо, едва ли хватит чтобы блюдце котенка заполнить. А Верховный Гигант и того не делает, смотрит за всеми фальшивыми глазами на фальшивых ногах с фальшивыми усами. А ведь в детстве Пит заслушивался легендами про него, якобы правдивыми, про неземную доброту, про веру и правду. Как же обидно за эту искусственность! Нет ясности, нет мудрости, ничего нет. Прочь, прочь, ускорить шаг, подальше от детских разочарований.       Но Зиме мало его страданий. Момент подгадала, за ногу схватила, к земле потянула, к себе в могилу. Если бы не Альберт-Бледная Тень, так бы и нырнул к ней ложе. И пришлось бы жениться, как порядочному человеку.       — Под ноги смотри, а то с лестницы свалишься.       Лестница, лестница… раз ступенька, два ступенька, три ступенька, нет ступеньки — мыши съели. Желудки пустые, вот и накинулись с голодухи, прям между ног мечутся, землю грызут соленую. Жалко их. Может дать чего? Лодыжку, горло, печень? Глаза не даст, их и так у него мало, мышей видит, людей не видит — гляделок не хватает.       Грызуны копошатся, пожирая ступени, дома, окна, двери. Жрут ткани шелковые, жрут глину с фарфором, стрелки, шестеренки, стекло с самогоном, все никак насытиться не могут. Так много, так много, всех не прокормить, даже если свои ноги-руки отдать — не хватит. Что же делать? Ведь… ведь были у него мясо и сыры, молоко и творог. Куда дел? Потерял? Спрятал. Точно спрятал, от Леших что в воду все сбрасывали, лопатами рубили, гнилью поливали покуда все не забулькало, забродило, воздух осквернило. Едва ли пригорошень рогов удалось спасти. Спас и спрятал, чтобы Лешие не добрались и остатки цвилью не заразили. Но мыши теперь голодные. Нехорошо.       А вдруг — вжух! И мысли выгнала ледяная пощечина, подаренная Сквозняком. Сквозняк на месте крутанулся, захохотал стеклянным скрежетом, и кинулся прочь лезть в чье-то окно. Пит замер, в землю врос, пока не нащупал уроненные мысли и не оглянулся: меж каменных гор с ледяными плитами сжалась печь, кирпичами обложенная. Точно, он же в ней живет. В печи теплой, просторной, но, увы, нет-нет да проберутся в нее Вьюги, полы студить да пятки щекотать, поди поймай — меж пальцев просочатся. Лишь бы сейчас нигде не затаились, у него ведь гости, не удобно при них негодников выгонять.       — Пит, где ключи? — Альберт поплыл из-под рук и глянул на него глазами стальными. Пит задумался, и отправил пальцы в шерстяную долину на поиски клада закопанного. Пробираясь сквозь мягкие дюны, мимо стен хрусталя те добрались до метала, вытащили его в мир и вручили Тени. Обернул он щупальца вокруг метала, рубанул ключом стену, рассекая надвое, втянул метал в плоть свою бледную после чего поплыл за спину, давая хозяину первому в печь войти.       А Стены в печи толстые, благоухают травой и листвой кленовой. Но наметанное ухо ловит шепот из углов, с потолка, из-за угла, шепот стеклянных Змей, дочерей Зимы, сестер Сквозняков, племянниц Вьюг. Лежат себе сытые, никого не трогают, перешептываются, только воздух холодят. Трогать их нельзя — рассыпятся, кожу проткнут, в сердце просочатся, оттуда морозить буду. Пит знает, Пит однажды хлопнул так маленького ужика, по сей день мерзнет. Приходится терпеть и печь топить жарче, дабы не проморозило камни.       Идут медленно, в углы не ступая, змей не задевая. За любого другого волновался б, но не за Альберта — он зверей любит, не тронет, стекло не покрошит. И ему не даёт, плыть помогает, тяжесть преодолевая.       А ведь в печи они совсем одни. Далеко злые очи, не проткнут им грудь клыками, не задушат языками. Можно не бояться прильнуть к тени горячей, испить палящего дыхания, и растаять. Не боится Пит ни-ко-го.       — Пит, ты что творишь?!..       Пит творит игру в глухого, он слишком, слишком занят. Уши ему глушат вкусы, глаза слепят запахи. А его самого жрёт отчаянье, что вырвалось из клетки костяной.       Ведь счастье будет длиться лишь мгновение.       Не будет Тень страдать по нему, как он страдает по Тени. Не будет так мечтать, не будет так желать. Растает под светом равнодушных звёзд, оставляя его одного в печи, жалкий уголёк, что и крох тепла людям не подарит.       Счастье что Время сегодня доброе, благодушное. В настроении хорошем. Не бежит сломя руки-ноги-голову, тленными перьями разбрасываясь, как оно того любит, а течёт медленно, степенно приближаясь к смерти момента.       И стучит кукушкой: тик-ток, тик-ток. Во рту все слаще, в костях все жарче, томление льется, заливает, наполняет. Как долго? Как коротко? Жизнь бушует, к земле тянет, аж ноги не держат, и вот он летит в пуховые объятия, пока мир вокруг кружится в дикой пляске. Небо пляшет, а ноги отпадают, кожа слазит, слой за слоем, пока самая сердцевина пред пламенем не предстала, нагая. А сверху Альберт, сверху Тень, тихо шепчет в волнах растворяясь. Умер момент, и горечь готова оплакать кончину, но Время милостиво, колыбельную отбивает, распуская пряжу памяти. Тик-ток. Тик-ток. А все что было то пропало, увяло, рассыпалось, удобряя почву новым моментам, новым росткам.       Тик. Ток.       А он тонул средь одеял и подушек, плавно погружаясь в ласковые глубины. Тело наливалось прохладным свинцом, растекаясь от груди к конечностям, до самых кончиков пальцев, даруя тяжесть материи и легкость мыслям. Веки опустились, но заместо чёрной пелены, укрывающей мир, его залило цветами: сиренью древа, кислотой металла, липкостью листьев. Кислород просачивался сквозь ноздри вглубь, сквозь легкие в клетки, и раздувал искры жизни, воспевая их сияние в обмен на приближение кончины. Он плыл в круговороте покоя, листок в реке весенней.       Сквозь сердцебиение леса Пит услышал чьи-то шаги. В золотых вратах за горизонтом выросла Тень и поплыла к нему, вытесняя мир. Он с трудом открыл глаза и Тень побледнела, обрастая кожей, обтягивающей синие реки. Кто это? Тень пришла к нему? С ним? За ним? С ее губ сошли буквы, что бегали, прыгали, падали, но отказывались становиться словами.       Надо спрятаться. Ладони прикрыли лицо, даруя укрытие от тех кто идет к нему, и за ним, но не с ним. Пита нету. Пит в домике.       Калённая сталь коснулась его рук, заставляя вздрогнуть. Жар нежно обнял пальцы и отвел их в сторону, открывая его Тени с палящими пальцами. Альберт?       Альберт. Свой, родной, с ним. Тёплый. Теплотой растапливающий прохладный свинец в конечностях, что томительным зноем стекает вниз. Слова-не слова оставались бессмыслицей, которую Пит радостно слушал словно дрожание виолончели, пока те не иссякли.       Бледная Тень склонилась к его лицу, опаляя губы, десна, язык, пожирая его пламенем, изгоняя хлад из крови и костей, всё до самой. Последней. Капли.       Он парил в огне. Упивался сладостью и пряностью. И когда Альберт-Тень отстранился, он подался вперед, не желая терять мгновения ведь Время… Но на грудь встала кошачья лапа, мягко-неминуемо роняя его обратно в ложе.       А ложе заколыхалось, забугрилось, поднимая-опуская, руки-ноги, голову, спину, пах. Соль волн туманом кружило голову, мечтая выкинуть его в небо. И надо дышать в такт чтобы удержаться, один в один, вдох на выдох, взять-отдать, взять-отдать, отдать, отдать, отдать, отдать…       Земля нажала курок и небо обернулось землёй, принимая в мягкие объятия. Пит распахнул глаза и встретил Альберта, где-то далеко-далеко внизу. Из-под его лап вырывалась златая лава и текла вверх, через бедра к животу, даруя сладостные ожоги. А пальцы размазывала злато, вперед и назад, назад и вперёд, и вглубь, медленно-нежно.       А тело вздрагивало, тело лихорадило, тело хотело. Больше.       Но нельзя, нельзя брать не отдавая, забрав тепло оставить гаснущий уголь, забрав рай оставить чёрный лес. Сжег дерево — посади новое. Взял тепло — отдай вторицею. Сил нет, но руки тянутся, тянутся к Альберту, к его груди, к его плечам, к его лику. И рухнул он вниз, в пламенные объятия, дабы уста вернули взятое. Под ребрами порхает сердце и мир вокруг стал правильный. Зависла на игле земляная плита, ровная, не наклонная, как должно быть. И миг в равновесии прекрасен, миг в равновесии краткосрочен.       Взвилась Тень вокруг Пита, вокруг рук, связывая, унося вверх. И обдало жаром грудь, медленно спускаясь обратно, ниже и ниже. И воля млела от шёпота касаний, словно свеча, таяла от пламенного языка, истекая воском. И связки трепетали, рождая сладостные стоны.       Альберт щедрый, Альберт милостивый, Альберт сострадательный, дарующий тепло зверю бесхребетному, дурью злобною сочащемуся. Ему, кто воды сушит, пустыни промёрзшие плодя, кто смрадным дымом плоти упивается, все слышит, все прощает. И близость их воспевает, рьяные терзания, экстаз момента, когда двое стали…       Одним.       Нет Пита, нет Альберта, есть Тень и его зверь, бестия вьющаяся, радостно бьющаяся, звезду распаляющая. Хвостом машет, перины колышет, простыни сминает. А лес жалостно скрипит, туда-назад туда-назад туда-назад, и падают ветви, звенят щепки, грохочут камни, поют когти. Вокруг свистит ветер бешеной скачкой, рождает крики, охи, вздохи, а молоты вбивают сваи, все резче и сильнее и глубже в тугую землю. В часовне тараном колокол бьют, рождая волны дрожи каждым ударом, башни трепещут, толпа верещит, молнии сверкают.       Звезда горит, в небе летит, все больше и жарче и ближе и ярче. И тени чернеют и реки бурлят, город пылает, толпы рыдают от страстного зноя. Звезда сжимается в зерно яростное и разрывается, на пути все сносит, леса испаряет, толпы разъедает, моря извергает, собой до краев заполняя, за края изливаясь и в прах рассыпаясь.       Взрыв рассеивается, разлетается, растворяется и выцветает, оставляя сладкую, сладкую, сладкую истому. И мир стал им и он перестал быть миром, лишь человеком в нежных объятиях, теплом окруженный. Волны гаснут, застывая зеркальной гладью, а листья спускаются в серое небо нежных очей.

***

      — …н-т… про-о… пр-чь, прочь- А-А-А-А-А!       Альберт Де Сальво отчётливо услышал сквозь чуткий сон как кто-то упал с кровати. Рука нащупала на прикроватной тумбе очки и настольную лампу. Толстый будильник, аляповато измалеванный позолотой, что слишком много чести для утреннего монстра, показывал два часа ночи. По ту сторону кровати с пола вскочил Пит в чем мать родила, дико озираясь по сторонам. Альберт недовольно проворчал:       — Ты чего спохватился? Самая ночь на дворе.       — Я… — дальнейшее сказанное физически невозможно было разобрать. Так, похоже, эффект той адской смеси так до конца и не прошел. Пит глубоко вздохнул, из-зо всех сил стараясь взять свой язык под контроль: — Ты чт- тут..? — промямлил он махнув руками на обстановку. Альберт закатил глаза:       — Сплю у тебя в кровати, не видно, что ли?       Это заявление заставило Пита серьезно зависнуть. И на долго. Минуту спустя Альберт не выдержал и спросил:       — Пит, с тобой все в порядке?       — Я долж-н на т-бе… ж-ниться? Иль- или зам-ж?       — …       — …       — …Пит, иди спать. Завтра обсудим, кто на ком женится, а кто замуж выходит.