Погружение

Допустим, никто никого не избегает. Допустим, Джинджер ведёт себя вообще как обычно, и все ведут себя как обычно, потому что с ними-то вообще необычного ничего не происходило. Допустим, никто даже не замечает, что с кем-то тут явно произошло что-то необычное, потому что ну мало ли в мире причин, чтобы Тим Скольд огрызался на людей просто так, он в любом случае на них часто огрызается — к тому же, всегда есть Мэнсон, на чьём фоне даже огрызающийся Тим Скольд теряется напрочь. И всё же на какой-то из дней кто-то не выдерживает и говорит Скольду, что он истеричка. И он после этого даже почему-то не огрызается, а глубоко задумывается, и уходит, тут же напрочь забывая, кто это был. У него с того момента твёрдое намерение напиться в гордом одиночестве и подумать, и он забредает демоны знают, куда. И там даже никого нет, чтобы спросить, какой нынче год, и какая это планета, что его целиком и полностью устраивает. Ну, и огрызаться тоже не на кого, и называть его истеричкой тоже некому, и это устраивает его ещё больше. Темно, тепло, что-то где-то жужжит, какие-то заброшенные киоски с выбитыми стёклами и граффити. И две бутылки неизвестно, чего — он забывает, что это, едва купив, а потом идёт, механически обдирая этикетки. И когда он делает первый глоток — он тоже не понимает, что это, чёрт возьми, такое. — Там есть спирт, — оповещает он окружающее пространство, и добавляет: — Много. После чего усаживается на какую-то бетонную балку, с торчащими кусками арматуры, и выполняет одно из своих намерений. Напивается в слюни. По этой самой причине подумать у него не получается. А о том, как отсюда выбираться, он даже и не пытается думать. *** Скольд просыпается, и обнаруживает себя где-то вообще не там, где он уснул, и просит воды. А потом интересуется, как он сюда попал, и оказывается, что он у Джинджера в номере, и Джинджер вчера полночи его искал по незнакомому городу, а потом ещё по каким-то кустам. И Тим отвечает, что кустов там не было, а потом выуживает из волос трогательную веточку с листиком и думает, что наверное кусты всё-таки были. И думает ещё, наконец, почему он в номере у Джинджера, а не в своём, раз уж его как-то нашли и как-то привели. Джинджер говорит, что это потому, что его номер прямо у лифта, и что тащить Тима дальше ему было лень. — Откуда ты знаешь про кровь? — хрипло интересуется Тим, хотя это стоило сделать ещё пару недель назад, и не сходить, блядь, с ума. Джинджер непонимающе на него таращится, потом наконец-то понимает, и говорит, что про какие-то непонятные отношения Тима с кровью знают все. Потому что кто-то постоянно травмируется, и все видели, как он реагирует. Хотя многие думают, что он просто боится вида крови. Просто Джинджер наблюдательный и знает, что более чем в половине случаев Тим её не видит, и даже не знает, что кто-то что-то повредил, но всё равно реагирует точно так же. И Тим спрашивает, как. Нет, он знает, как он реагирует, но ему интересно, как это можно было заметить со стороны. — А. У тебя взгляд сразу мутнеет, словно ты залпом выпил литр чистого спирта. И ты начинаешь принюхиваться, словно собака, ну, ноздри движутся так, быстро-быстро. И чаще всего ты немедленно находишь повод свалить куда подальше. Тим думает, что Джинджера лечить надо, потому что ему в голову бы не пришло смотреть на чьи-то там ноздри. Но говорит почему-то жалобное: — Так заметно? И Джинджер отвечает: — Не-а. Я просто хотел заметить. И вопросов у Тима меньше не становится, их становится больше, как минимум, в два раза, и он точно не хочет спрашивать дальше. Джинджер разглядывает потерянное и несчастное выражение его лица, что вообще не так-то часто и увидишь, и говорит как можно осторожнее, что ему нравятся люди с упырскими замашками, и что он их уже видел, и не только видел, и что этому даже какое-то околонаучное объяснение есть, и что он готов его поить кровью вообще просто так, и что он не будет его больше провоцировать, раз Тим от этого так страдает. Тим думает, что Джинджер провоцирует его прямо, блядь, cейчас. Поэтому он интересуется, нравится ли Джинджеру боль, чтобы как-то отвлечься. И Джинджер нихуя не понимает, и спрашивает, причём здесь боль вообще. — Ну, ты резался, — поясняет Тим, пожимая плечами. — А это не больно, — удивляется Джинджер, и тоже пожимает плечами. — Это приятно. Восхитительно. Наверное, у него на лбу проступает мысль о том, что вообще-то это охуеть, как больно, потому что Джинджер вздыхает и говорит, что именно вот ему не больно вообще, и что он, наверное, какой-то неправильный, может быть, и что Тим же тоже резался, в конце концов. — После того, как напился твоей крови, — говорит Тим, как будто это что-то объясняет. Но почему-то это и в самом деле объясняет. — Давай не будем делать трагедию из этого, а? — мягко говорит Джинджер, рассматривая Тима взглядом заботливой тётушки. — Хочешь крови — пей мою, ну, если тебе понравилось, конечно. В любое время. Я испытываю от этого только кайф, и... И ему тоже не то, чтобы сильно надо больше, чем это, но кончать в рот Тима ему понравилось, и целуется Тим вкусно, и хотя Джинджер вовсе не так помешан на том, чтобы пить чью-то кровь, выступление Тима с собственным языком его тоже весьма впечатлило. Он честно пытается всё это озвучить, потому, что ничего же нет сложного, и не пятнадцать же ему, в самом-то деле, но всё, на что его хватает, это пара неопределенных междометий. Тим внимательно смотрит на его страдания, потом машет рукой, и говорит, что согласен на всё, что есть в меню. Джинджер ловит его взгляд, когда он это говорит, и вправду чувствует себя обедом, от чего у него моментально встаёт, и он говорит "ладно, договорились", и чешет в душ, потому что терпеть не может обсуждать такие вещи, тем более, непосредственно перед тем, как ими заняться. И у Тима, по идее, сейчас дикое похмелье. И Тим, вместе со своим похмельем, слушающий приглушённый шум воды, думает, что что-то упустил, и Джинджер сбежал принимать водные процедуры как-то излишне стремительно, но придумать, что было не так, у него не получается, потому, что он засыпает. А потом они сидят рядом в самолёте, и Джинджер видит, что Тим изнывает, и тихо уточняет, наклонившись ему в самое ухо: — Что, кровь? — Угу, — жалобно шепчет Скольд, и показывает глазами на какую-то девушку, сидящую неподалёку. И до Джинджера не доходит, а Тим поясняет ему, что от девушек всё грёбаное зло в этом грёбаном мире, потому что они пахнут кровью просто так. — То есть, ну, понимаешь, если это рана — то она свернётся, и скорее всего, довольно скоро, так что я перестану чувствовать это, а они ей просто пахнут, и могут пахнуть неделю. Я, блядь, даже знаю, что она не пользуется тампонами, потому что тогда пахло бы меньше. И я привык, что этого никто не чувствует, кроме меня, и все подумают, что я несу хуйню, если я кому-нибудь это расскажу. — Я так не думаю, — поспешно заверяет его Джинджер, и Тим думает, что наверное вот это же самое чувствуют люди, которые исповедуются в церкви, когда им отпускают грехи. Хотя священник из Джинджера, наверное, вышел бы так себе. Но — лично его всё устраивает. Он зарывается носом в воротник собственной рубашки, и до конца полёта старается дышать ртом. Почему-то, рядом с Джинджером ему легче это выносить. Особенно, после того, как Джинджер обещает помочь при первой возможности, и смотрит таким взглядом, как будто они кого-то вместе убили и похоронили в лесу. Потом Тим огрызается и хочет кого-нибудь действительно убить и похоронить в лесу, до тех пор, пока не остается с Джинджером наедине. Они едва успевают перекинуться парой фраз. Джинджер отдаёт ему коробку одноразовых скальпелей, и через минуту Тим сидит на его бёдрах, упоённо разукрашивая ему спину царапинами и поцелуями. Поначалу порезы мелкие и хаотичные, как металлическая стружка в магнитном поле. Он режет очень поверхностно, всё ещё опасаясь напугать, всё ещё опасаясь, что Джинджер не понимает, на что подписался, и чёрт, это же правда больно. Он себя всё ещё контролирует, гораздо больше, чем хочет сам, и неизмеримо больше, чем хотелось бы Джинджеру. Джинджер скучает, потому что не чувствует почти ничего, а ему обязательно надо что-нибудь чувствовать, и он пытается подобрать слова, чтобы сказать Тиму об этом. А когда у него нихрена не получается, он просто намеренно сильно дёргается, когда Тим пытается оставить на нём очередную кошачью царапину. Края планировавшейся царапины разъезжаются в стороны, демонстрируя окровавленный подкожный жир. Вот это —- немного даже больно, но Джинджер выгибается и стонет, и ему больше совсем даже не скучно. Тиму, разумеется, сносит крышу, и он кусается, цепляя зубами края пореза, и даже слышно, как он сглатывает, потому что кровь оттуда не сочится, а прямо течёт, хорошим таким, прочным потоком чистого удовольствия, и он опять думает, что Джинджер вкусный. Джинджер самый вкусный, ладно. Тиму не так часто позволяли вообще пить кровь, и вообще никто от этого так не извивался. Он вообще не знал, что от этого можно извиваться. И да, бывают люди, у которых кровь абсолютно невкусная, такая, как несоленый куриный бульон. Так что, ему очень повезло и хрен ты от меня избавишься теперь, думает Тим. Хрен ты от меня вообще когда-либо избавишься. Джинджеру казалось, что взамен покидающей его тело крови, в его тело течёт сознание Тима. Или, скорее, подсознание. Голод, запахи, безумие, тепло, всё это. Ему казалось, он может чувствовать запах крови так же, как Тим. И ему безумно хотелось, чтобы Тим сделал с ним что-нибудь ещё — что угодно — вообще всё, хотя и так было совершенно замечательно. — Можно, я... — выдохнул Джинджер, хотя и сомневался, что Тим вообще его услышит. Но он услышал, и даже оторвался от раны, и даже почти внятно поинтересовался, что именно Джинджеру должно быть можно. — Разденусь, — ответил Джинджер, и уточнил: — Совсем разденусь. И Тим подумал, что, блядь, да, можно, и можно ему тоже, пожалуйста, но лучше бы Джинджер не разрешал, потому что в таком случае тут потом найдут два обугленных скелета, наверное. И он так и говорит, но Джинджер ржёт, и разрешает. И раздевают они почему-то не сами себя, а друг друга. И Тим страдает, что кровь, наверное, свернётся, и придётся резать ещё раз так же, а это всё-таки ужасно больно, и вещает это всё, в перерывах между крупными, резкими глотками воздуха, которого ему отчаянно не хватает. Джинджер не выдерживает и выдаёт ему, что пусть Тим хоть сотню таких порезов сделает, и он умрёт от потери крови, его вполне устроит такая смерть. Джинджер советует Тиму заткнуться уже со своими "больно", и называет Тима принцессой. Джинджер думает, что Тим его ударит после этого, но Тим хихикает, потому что злиться и огрызаться в таком состоянии он не может, с ним таким вообще можно делать что угодно. Доразобравшись с одеждой Тим таращится на Джинджера, и думает, что он не просто вкусный, он ещё и красивый. Джинджер опять спрашивает, можно ли ему что-то там, и Тим говорит, что можно всё, только скальпель надо найти. Скальпель не находится, так что он берёт из коробки новый, и садится на кровать, а Джинджер садится на пол между его ног, и только тогда до Тима доходит, про что его спрашивали. Так совершенно неоткуда пить кровь, что его слегка расстраивает, но он думает, что сейчас вполне может потерпеть, да и это тоже приятно, в конце концов, и не замечает, что вещает вслух. Джинджер закатывает глаза, отбирает у него скальпель, глубоко режет себе ладонь, от чего у Тима расширяются глаза. И он говорит "какого хуя, Джиндж, тебе играть ещё", но тот отмахивается, зажимает этой самой ладонью Тиму рот, и делает таки то, что хотел, выясняя, что Тим не только красивый, но и вкусный, блядь. Если бы было кому над Джинджером ржать — то он бы непременно ржал, потому что, должно быть, очень забавно смотреть на чувака, который отсасывает другому чуваку, и одновременно зажимает ему рот вытянутой в струнку рукой. Ржать было некому, и смотреть было некому. И у Скольда всяческие возражения тоже пропадают абсолютно. Да он и не смог бы их высказывать, хотя бы потому, что пальцы Джинджера крепко сжимают его челюсть. Но у него их правда нет, Тим думает, что одновременно пить кровь Джинджера и трахать Джинджера в рот — это вообще то, для чего он родился в этот мир, и после будет можно умереть с чистой совестью, потому что ничего более классного он уже не испытает. "Ты вкусный" — говорят они хором, как только обретают способность говорить. Это — спустя пару вечностей после того, как Тим кончил. И Джинджер тоже, кстати, но Тим об этом понятия не имеет, он знает только, что Джинджеру руки не нужны, чтобы сосать. Но, скорее всего, нужны чтобы играть, и он всё ещё беспокоится об этом, потому что ему показалось, что этот псих порезал ладонь чуть ли не до кости. Джинджер заявляет, что с порезаными ладонями он уже играл, причём с обеими, и нормально получалось. Тим вздыхает, и всё равно тащит его в ванную, промывать порезы и заклеивать медицинским клеем. Джинджер не особо сопротивляется, хотя вставать ему лень. И он действительно потом играет, и получается нормально. END.