Губить или любить?

Сначала они были врагами по своей природе. Хищник и травоядное. Охотник и жертва. Гуль и человек. Потом они стали членами организаций, стремящихся уничтожить друг друга. И вся вселенная твердила им, что они по разные стороны изгороди. Необъятной непреодолимой стены. Однако… кому нужна эта вселенная? Аято сжимал челюсти до предела, пытаясь вытащить из плеча кинжал с лезвием-крюком, которым одарила его во время особо сильной ссоры эта сучка. Гуль приходил в бешенство от того факта, что у него просто не получается это сделать из-за особенности наконечника этой зубочистки, которая попросту рвала плоть, когда тянешь её из раны. Никто его не предупреждал, что травоядные могут так больно кусаться. А она кусалась очень больно. Все её оружие сделано исходя из исключительных садистских нравов крашеной стервы. Как можно больше боли, как можно больше крови, как можно больше мучений и криков, от которых холод бежит по спине. Её никогда не потеряешь на поле боя. Сложно не слышать эти вопли. Манера её общения схожа с тем, как она ведет себя в бою. Действует точно, спокойно, без лишних движений, всегда целясь на поражение. Она никогда не забирает свое оружие, предпочитая оставлять своей жертве удовольствие рвать самому себя в клочья, пытаясь освободиться от нещадно ранящего куинке. Так и в обычной жизни. То что она делает и говорит метко и точечно поражает твое сердце, твой разум, твои эмоции. Без лишних объяснений. И ты, как раненый зверь, ползешь к себе в нору, что бы скуля от боли и обиды, вытаскивать эти крюки из своей плоти. Эта женщина находила своё призвание в вечных попытках его задеть, разозлить. Он сам виноват, что она считает его забавным. Слишком яро на неё реагировал. Обратил на себя её внимание. И Аято мечется между двумя крайностями. Ему невероятно хочется её сожрать и забыть о том, что был человек, способный его ранить. И в тоже время ему невероятно хочется её приучить к своим рукам и любить, потому что сложно забыть человека, который его покорил, как никто ранее. Их отношения были похожи на океан. И частый бушующий шторм со скандалами, побоями и кровоточащими ранами сменял ласковый и умиротворяющий штиль, но это все было на поверхности. Там в глубине движение вод с их внутренней борьбой всегда было непредсказуемым для окружающих. Аято мечется, а она вместе с ним, ведь довериться гулю — самоубийство. Это логично, просто и понятно. А вот дать себя раздеть, а значит обезоружить — это глупо, тупо и как-то в её стиле. Дать зверю вжимать себя в кровать в порыве страсти, когда пелена эмоций застилает его глаза, не имея возможности дотянуться до куинке, что валяется где-то с её одеждой на полу. Да, это очень и очень в её стиле. И каждый раз, готовясь умереть от его зубов на его же кровати, она тихонько умирает от удовольствия, которое ей дарят его сильные руки. Но когда они не в его спальне, все, конечно, по-другому. Только грубость, колкость. И он уже думает, что всё зря, что все попытки приручить эту колючую девчонку идут коту под хвост, что хватит проглатывать эти едкие фразы. А она не может ему довериться полностью, потому что отголосок рассудка неприятно пилит её, ведь очевидно, что если он захочет, то он убьет. Если будет голоден — убьет. И она отталкивает его каждый раз холодными резкими фразами, её оружием, впивающимся в его тело, лишь бы не трогал, лишь бы не напоминал каково это — когда он её целует. А потом льнет к нему, потому что выше её сил его видеть и быть в стороне. Потому что намного сильнее, чем жить, она хочет с ним обниматься. Она несется к нему в комнату, влетает и стоит, смотря на него. Им не нужно слов, когда они одни. Им не нужно признаний. Он хватает её за ягодицы, прижимая к стене своим телом, тянет за загривок и сильнее впивается ртом… И сдерживается, чтобы не откусить ее щеки и губы. Потому что намного сильнее, чем ее сожрать, ему хочется с ней целоваться.