***
Мы сидим где-то между пятой Авенню и квартирой ебанного Джейка. Честно, я ненавижу Россию, но Америку — ещё больше. Они тут все — остатки и попытки воссоздавать из себя лучшее из лучших. Это такой неонацизм в миниатюре. Игра в стулья, только стул один, и на нём сидит американец, потому что — по его мнению — лучший. На Даше платье до середины бедра. Такое, которое носит каждая американка, только если её вес не больше пятидесяти килограммов. Планка веса может чуть повыситься, если твой рост 175-180, но никогда — больше шестидесяти килограмм. На ней солнцезащитные очки, хотя мы в баре. Я говорю: — Так ты его знаешь? Говорю: — Этот тип, с щенячьими глазами и значком космонавта на обратный стороне пиджака. Дашины очки сползают на нос и она смотрит на меня исподлобья. Она говорит: — Откуда ты знаешь про значок? Я говорю: — Ты ведь общаешься с ним, да? Я скребу ногтями по обратной стороне вычищенного стола. Этот парень — я знать не знаю, кто он. Я думаю, что у меня шизофрения или что-то типа того, но я посетил двух психологов, трех психотерапевтов и одного психиатра — в том числе здесь, в Нью-Йорке. Не то чтобы я знал английский настолько хорошо, поэтому я притащил переводчика. У меня не нашли ничего страшного, кроме подавленной агрессии, депрессии и любви к дистрофически худым девушкам. Даша подтягивает к себе мой стакан с виски и льдом. Она проводит по каёмке пальцем. Она говорит: — Что ты думаешь о том бармене? Мимо нас проходит латиноамериканец с дредами и забитыми руками. Я знаю, что он гей. Я видел, как он зажимал какого-то пацана на голову его ниже и бледнее самой последней героиновой красотки. Мне кажется, я знаю личность каждого из этого бара, но я не знаю, кто такой Юлий. Я говорю: — У него — у Юлия — тату на левой руке. Две тату в чьи-то рожи: то ли греческие боги, то ли его отчим, то ли неоправданная секс-мечта — я не знаю. Даша говорит: — Ты видел его тату? Мне на телефон звонит Валерия, и я сбрасываю. Она перезвонит через три или четыре минуты, прежде чем начнет атаковать меня смс-ками. Она даже не моя девушка. Она мне даже не никто. Она меня, блять, бесит. Даша поджимает губы и присаживается ко мне вплотную так, что кобура на её ноге впивается мне в бедро. Она хватает меня за сгиб локтя, и, если она помнет мне мой Гуччи, я.... Кому я вру, Даше я ничего не сделаю. Она шепчет мне на ухо: — Юлик — мой парень. Я удивленно пялюсь на свои руки в дороженных перстнях. На подпиленные и отполированные ногти. Настолько гладкие, что я вижу в них своё отражение. Я говорю: — Юлий — пидор ходячий — твой парень? Каблук её черных лакированных туфель впивается мне в носок моих оксфордов, и я морщусь. Я шепчу, переходя в шипение: — Ладно, мать твою, ладно. — Мы не занимались сексом уже три месяца. Мой локоть по-прежнему прижат к Даше. Ей кобура по-прежнему врезается мне в бедро. Я беру телефон, набираю Лере. Даша все это время следит за моими действиями и, наконец, убирает ногу с моего ботинка. Я говорю: — Лер? Я говорю: — Пошла на хуй. Я сбрасываю. От Даши пахнет дорогими духами, которые, скорее всего, ей подарил очередной её ухажер, которого она либо убила, либо ограбила. Что-то вроде черной вдовы. Только вы ещё и останетесь без секса, и последнее, что вы увидите — это не белоснежную женскую грудь, а полиэтиленовый черный пакет. Поэтому мне немного стремно от того, как она прижимается ко мне. Я надеюсь, что она меня не собирается задушить. Она шипит мне на ухо: — Юлий — мой начальник. Я кривлю рот в улыбке. Ах, вот оно что. Я заказываю ещё два стакана, а Даша отползает от меня на такое расстояние, что между нами может усесться тот жирный белый мужик с пятнами пота на его рубашке, которая чудом налезла. Она поправляет свои растрепавшиеся волосы, а я оправляю свой пиджак. Бедро ноет. Даша говорит, закидывая ногу на ногу, когда нам приносят по виски: — Откуда ты его знаешь? Он не появляется в России с тех пор, как его отец убил его прошлую девушку, чтобы дать ему прочувствовать дух нашей работы. Официант косится на неё. Потом смотрит на меня. Тут же отворачивается и уходит. Не знаю, что у меня было в этот момент в глазах, но ему не понравилось. Я смотрю, как какая-то девушка выходит из туалета, опираясь о стену. У неё потекшая тушь, спутанные волосы и пятна спермы и крови на помятой юбке. Из её носа течет обильно кровь, падая на пол. Официант говорит ей: — Аккуратнее, полы только что помыли. Она закрывает свой нос своим черным блестящим клатчем. Я говорю: — Мне диагностировали начинающуюся депрессию. Даша пожимает плечами и накидывает на плечи моё черное пальто. Я улыбаюсь. Я говорю: — Тебе идет.***
Я сижу в центре Парижа. В этом кафе цены такие, что я мог бы за них купить рейс обратно, или организовать себе экскурсию, если бы мне на кой-то хуй нужна была экскурсия. Знаете что? Экскурсии для гребанных неудачников, которым не хватает эмоций. Я смотрю на Эйфелеву башню. Сейчас час ночи. И я не вижу в ней ни-че-го. И так же абсолютно ни хрена не чувствую. Никита сидит напротив меня, сложив руки на груди и нахмурившись. Кажется, я слышу ритм его сердца. Из-за гробовой тишины между нами. Из-за того, что наша последняя встреча оставляла желать лучшего, но Бог мне судья. Нам наливают вино. Когда официант уходит, я говорю: — Ты ведь знаешь Юлия? Мышцы на его лице дрогнули. Он считывается легче кого-либо другого. Блять, я вообще не знаю, что он забыл здесь. Среди нас. Кстати, это кафе — его. Его режим — с девяти утра до десяти вечера. Это кафе возносит нас к эпохе ренессанса. Но я знаю, что он и пальца не приложил к его созданию. Выбирала всё его жена, проектировали дизайнеры, заведует — наемный работник. Потому что Никита Гридин может содержать разве что свинарник или автозаправку. Или кафе, которое вознесет нас к свинарнику. Что-то такое. Никита говорит: — Что ты здесь забыл? Кстати, понятия не имею, как так вышло, что он действительно оказался здесь. Среди нас. Сценарий всегда одинаковый, если твоя семья особенная, но, Богом клянусь, если у тебя такая семья, то и сам ты — «такой». Никита напоминает мне обычное быдло, которое не выросло со всех своих детских порно-фантазий. Я говорю: — Парень Даши. Этот чувак, у которого отец убил его первую девушку. Я вижу как Никита закусывает щеку с внутренней стороны. Я откидываюсь на кресло, и кобура, прикрепленная к моему ремню, больно впивается в низ спины. Я морщусь и снова выпрямлюсь. Любой уже спалил бы меня за этим действием, но только не Никита. — Я же говорил тебе, что не хочу тебя больше видеть. Я нарезаю стейк, скрипя вилкой по поверхности фарфоровой слишком белой тарелки. Я ощущаю, как от Никиты несет версаче. А ещё — жаренным картофелем и кетчупом. Вот так он пахнет. Как никто, блять, из нас не пахнет. Это смешно. Это издательство. Это позор. Я говорю: — Юлик — пидор ходячий — ты знаешь его? Никита выпивает залпом почти весь стакан, и я морщусь, потому что большего моветона сыскать ещё надо. Только алкаш будет пить так вино. Только ебаное быдло будет так пить дороженное вино. Ты — гребная ошибка, Гридин. Сраный раб. Чертово отродье. Мы молчим и слушаем какую-то старую французскую песню. Ненавижу французский. Звучит как язык для калек. Хотите секрет? Я ненавижу абсолютно все. Если вы вдруг ещё не поняли. Никита говорит: — Он тебе не по зубам. Я усмехаюсь, и — клянусь — любой бы уже все прочитал по моей усмешке, но Никита просто наливает себе ещё вина. Мне не нужны цифры и имена, мне нужны факты. Он и половины не знает, если не всего — мне нет смысла вдаваться в подробности. Никита говорит: — Это мой друг. Я закатываю глаза от того, как мерзко, как слащаво, как по-пидорски он выделяет это «друг». Такой интонацией называет имя объекта своих сексуальных фантазий, ночной дрочки, вообще любой дрочки — а не друзей. Что за дерьмовую компанию собрал около себя этот Юлик — страшно представить. Зачем, а главное для чего, но Бог (опять) ему судья. Меня это волнует меньше всего. С одной оговоркой — если я узнаю, что он трахается с Никитой, то хрен я ему позволю коснуться меня хоть раз. Потому что сальность, грязь и вонь передается половым путем — я вам это гарантирую. Никита говорит: — Я знаю его с детства, он мне жизнь спас. Я снова закатываю глаз. Я говорю: — И что мне теперь изволишь обосраться? Юлик спасает мне жизнь уже, кажется, три часа подряд. Не то чтобы я хотел его за это поблагодарить, мне насрать, но это просто интерес. Я начинаю догадываться, как Никита здесь оказался, и мне захотелось отрезать Юлику руки, потому что ты, пиздюк, тебе не рассказывали, что нельзя домой тащить всякий сброд и беспородных псин? Юлик не моя семья, но мне мерзко, что он позволяет подобной гнили паразитировать на нас. Никита говорит: — На нём целый штаб, он организовал больше нападений и убийств, чем было у тебя в жизни, Юра. Я скриплю зубами, когда слышу моё имя его голосом. Я бы вообще предпочел этого никогда не слышать, но, видел Бог, у меня как всегда не спросили. Говорит: — Теракт в Сан-Франциско, вооруженное нападение в Диего, массовое убийство в Дрездене, захват заложников в Женеве, организация перестрелки в Кракове. Он перечисляет и перечисляет. Один за одним. Самосуд. Вершение чужих судьб. То, что начинается с одной росписи, с договора, а заканчивается сотнями трупов и бешеными деньгами на твоем счету в банке. Ах, да, знаете, что объединяет все эти мероприятия? Моё, блять, присутствие. Нахождение там Юлика — это не чудо и не совпадение. А вот мое — уже что-то. Никита говорит: — Я слышал, ты расстался со своей Валерией? Она модель, да? — Голдигерша, скорее. — Ты бы поосторожнее. Ты ведь нужен только какому-нибудь акротомофилу. Он встает, оправляя свой пиджак. Я слежу за ним. Я говорю: — Это что-то из французского? Никита смотрит на меня через плечо. И говорит: — Это что-то из порно. Я остаюсь один в том кафе с видом на Эйфелеву башню в час ночи. Я гуглю это слово. Акромотофилия — сексуальный интерес к инвалидам. Ну, по крайне мере, я впервые услышал от него что-то неплохое.***
Вернёмся к перестрелке. Мы сидим на заднем дворе зала «Возрождения», Ванкувер, штат Вашингтон. Я ковыряю носком поцарапанных запыленных дорогущих ботинков мокрый бетон, пока в моем теле ртуть все больше распростроняется по крови, сводя мои шансы к безболезненной интоксикации к нулю. У Юлика намокают волосы. Знаете, почему я называю его ходячим пидором? Почему я знаю об этом гребаном значке и его тату? Почему Даша не видела его в своей постели уже так много? Мы с ним переспали. Не помню, три месяца назад, или больше. В общем, после того дня Юлий перестал ложиться в их совместную с Дашей постель. Я не чувствую себя виноватым. Это не было насилием. По крайне мере, как я помню. Юликовы плечи опускаются. Я говорю: — Мне, блять сорок. Тебе двадцать три, или сколько, на ебало двадцать вообще. Чего ты от меня хочешь? На перестрелках один и тот же сценарий. Главное здание подрывают, и даром до заднего двора это не доходит. Взрыв небольшой, какой-то локальный, знать не знал, что можно устраивать такой терроризм в миниатюре. Эдакий музей взрывов на выезде. Юлик запихивает телефон в карман своих штанов и смотрит мне в глаза. Честно говоря, на месте Даши я бы не стал заниматься с ним сексом. Я не знаю, с какого возраста ему приходилось заниматься этими делами, но я вижу перед собой скелет с вываливающимися глазницами. Юлик мертв. Юлик говорит своим мертвым ртом: — Ист-Пойнт, штат Джорджиа. В моём кармане вибрирует телефон. Звонит Мотор. Наконец, связь ловит. Я поднимаю телефон. Я говорю: — Перезвони, у меня теракт. Я сбрасываю. Не то чтобы он будет волноваться, но я все равно поступил некрасиво. Юлик смотрит на меня своими мертвыми глазами и его начинает трясти из-за мелкого дождя. Я говорю: — Я не был в Ист-Пойнте ни разу. Я, блять, не знал даже о таком городе. Я встаю, отряхивая штаны. — Ладно, куда ты там хотел меня отвезти, чтобы в очередной раз спасти мне жизнь? Доктор Айболит, Живаго, Хаус? Плевать, вызывай, что хотел. Юлик смотрит мне в глаза. Я отворачиваюсь. Это было самое мерзкое в моей жизни. То, как он только что на меня смотрел. Так смотрят на свою секс-мечту, фантазию ночной дрочки, просто дрочки — ну, я уже говорил Но не на сорокалетних убитых мужиков. Мы оба два трупа и нам тут делать нечего, но раз он считает своим долгом на его же мероприятиях спасать мне жизнь, то Бог с ним, мне плевать, я не собираюсь расплачиваться. Меня пошатывает, когда подъезжает машина. Юлий садится рядом со мной, но расстояние между нами достаточно велико для того, чтобы сел тот самый жирный белый мужик с пятнами пота. У меня болит печень. Мне начинает казаться, что из-за моих доебических припадков я сегодня не выживу. Я думаю, что это даже не звучит грустно или плохо. Мне просто всё равно. Так, как было бы всё равно, если бы убивали моего ребенка на моих глазах. Детей я ненавижу. — Вы были тогда пьяным. Юлий говорит своим мертвым голосом, а я слышу, что от него пахнет крутым одеколоном и немного чем-то сладким — может, его шампунь или типа того. Я говорю: — Как дела у Даши? Машина попадает на выбоину и я ударяюсь головой о стекло, потом что держать её прямо у меня нет сил. Меня начинает тошнить. Я не уверен, что это последствие ртути, но раз это всё Юликовых рук дела, то ему виднее. Я даже не обижаюсь на него. Он продолжает: — Я тогда сбежал из гостиницы и потерялся. Я спрашиваю: — А Никита как? Я замечаю, как Юлик нервно дергает край своего пиджака. Очень непрофессиональное качество. Не знаю, как он до сих пор живой, потому что считывать его легче легкого. Разве что — допускаю — он думает, что вести себя так рядом со мной будет нормально. Нет, Юлик, блять, ты — гребаный убийца, и твоё поведение неуместно. ты — серийный, блять, убийца. убери свои руки. Он говорит: — Меня схватил то ли маньяк, то ли педофил, я не знаю. — Этим маньяком был я? Странно, я ненавижу детей. — Нет, — его мертвые глаза смотрят на меня, пока я вспотевшей рукой пытаюсь нажать кнопку открытия окна, чтобы вдохнуть, потому что мне уже не дышится. Мне просто нечем. — Вы спасли меня. Вы сказали ему, что если он не отпустит меня, то вы достанете всю его семью, вплоть до того, что из кишок его бабушки выйдут крутые презервативы. Я говорю, вытаскивая руку за окно и судорожно вдыхая: — О, Господи, я же ненормальный. Юлик улыбается. Его мертвый рот говорит мертвым голосом: — Вы спасли меня. Я дерганно усмехаюсь. Я спас ебанного убийцу. Да, за это Господь меня не похвалит. в бога я, кстати, не верю. Отключаюсь я раньше, прежде чем узнаю, как все-таки у Даши дела. К пробуждению в меня что-то вливают из капельницы и ещё десять минут я смотрю, как перед глазами пляшут цветные круги. Меня не тошнит. Я всё помню — кажется. Я всё вижу. Юлий как всегда великолепен. Когда я встаю, кровать скрипит. Когда я вытаскиваю из своей руки иглу, пару капель падает на пол. Я беру телефон, набираю и говорю: — Мотор? Говорю: — Узнай фамилию Юлика. На нём подрыв недавний, тот, где был я. Пока я надеваю свой гребаный костюм, который в пыли, крови и с дыркой на плече — другого тут нет — на телефон приходит сообщение от Мотора. Фамилия Юлия — Онешко. Ему двадцать три, и он около пяти лет помогает делу своего отца — устранить главных конкурентов их организации. Я знаю его отца. Я знаю его компанию Я знаю, кто является директором их главной проблемы. Этот директор — я. Я затягиваю туго галстук. Я улыбаюсь. Всё происходит по одному и тому же сценарию какой год. Кстати, я и вправду не был в Джорджии. Мне начинает казаться, что со следующей поездки в Санта-Монику я не вернусь.