Ромашки

В квартире было тихо, немного сонно, из приоткрытого окна пахло летом, а с кухни начинал тянуться невесомый аромат кофе. На душе такими утрами всегда как-то по-особенному спокойно и по-простому приятно — сиди себе, зевай и думай о чем хочешь, главное не забывай кофе помешивать. Лучи солнца иногда заглядывают в окна, занавески чуть подрагивают, чайная ложка ритмично стукается о стенки кружки, негромко позвякивая. Но не тут-то было. Та же самая чайная ложка вместе со всей кружкой едва ли не полетела на пол, когда в дверь громко постучали, да при том знатно так, с любовью и усердием к своему делу. В таких ситуациях бранные слова, как правило, выскакивают сами собой, поэтому Сергей нещадно выругался себе под нос, ставя кружку подальше от угла стола (на всякий случай), и с тенью любопытства и некой опаской уставился в сторону прихожей. Кого это принесло? Через несколько секунд стук повторился, абсолютно точно повторяя предыдущий — будто марш какой-то. На этот раз хозяин квартиры не вздрогнул, а всего лишь вздохнул, поднимаясь с табурета и продолжая прикидывать, кто бы мог с завидным старанием отбивать марш на его двери поздним летним утром. Пораздумав еще секунду, все же решил удовлетворить собственное любопытство, отпирая дверь и легонько прокашливаясь: —Да? В следующий миг снова захотелось выругаться, да погромче, чем при почти падении кружки. Раз в двадцать погромче и посерьёзнее. Но вместо этого Сергей лишь фыркнул и максимально равнодушно уставился на пуговицу чьей-то рубашки. Поднимать голову не было необходимости. И что это футуристическое нечто здесь забыло? Минута абсолютной тишины. Запах улицы и летней пыли проник в прихожую. Есенину казалось, что в такой тишине можно слышать собственный пульс. Он мысленно сыпал оскорблениями, в упор глядя на злосчастную пуговицу, хмурясь и не смея признаться себе, что поднимать голову было неловко и, по правде говоря, страшновато. Один и тот же вопрос крутился на языке. Маяковский молчал. С каждой секундой ситуация одновременно злила, сбивала с толку, смущала и возмущала хозяина квартиры, а оскорбления воротника чужой рубашки становились все изощрённее. Тишина почти била по ушам колокольным звоном. Сергей очень надеялся, что он не вздрогнул физически, когда молчание разрезал как всегда какой-то тяжёлый, громкий и словно вечно читающий толпе собственные агитезы голос Владимира: —Любите ромашки? Есенин действительно опешил от такого вопроса. Рефлекторно поднял голову, забывая о собственных убеждениях, чтобы несколько секунд глазеть широко распахнутыми голубыми глазами на едва заметно ухмыляющегося футуриста. Тут же спохватился и стушевался. Стало как-то неловко. Теперь молчал Сергей. То ли подбирал слова, то ли впал в ступор, то ли пытался справиться с нахлынувшим негодованием, поражением и смущением. Ситуация казалась до смешного абсурдной. Владимир Маяковский (!) поздним летним утром приходит к нему домой (!), чтобы спросить об его отношении к ромашкам (!) Спустя мучительных пару минут Есенин наконец вздыхает, чтобы ответить (правда, так и не определившись, хочет он послать футуриста куда подальше или сказать, что очень даже любит ромашки), но тут происходит что-то совсем из ряда вон выходящее, отчего голова имажиниста по ощущением схлопывается. Не успевает он произнести ни буквы, как на его лицо со всей маяковской дури приземляется что-то, что ужасно щекочет и царапается одновременно. Запах лета в то же мгновение перебивается чем-то свежим и сладковатым. Букет ромашек. Есенин шумно выдыхает, начиная отчаянно надеяться, что все это ему снится, и никакой Маяковский не приходил и не задавал ему странные вопросы. И уж тем более не вручал ему букет свежих полевых цветов. Даже несмотря на то, что это вручение граничило с неплохим ударом. Происходящее просто не укладывалось в его голове. Что сегодня за день вообще? Они так и стоят. Сергей — с букетом на лице в собственной прихожей, Владимир — в дверях, в упор глядя на имажиниста, оценивая содеянное. Букет вкусно пахнущий, надо сказать. На третьей минуте молчания в голове что-то щелкает, и Есенина пробирает на смех. Он громко фыркает, собирая ромашки в руки, и даже не пытается прекращать, когда Маяковский как-то недоверчиво косится на него. Есенин ни черта не понимает: что происходит, что он чувствует, почему Володин поступок кажется ему до неприличия милым и почему сердце начало биться быстрее. Он понятия не имеет, с каких пор он зовет это футуристическое нечто Володей и почему голова по-хорошему кружится, но ему до чёртиков смешно. Сережа продолжает смеяться, когда Володя произносит что-то про 'едь обратно в свою деревню', не сдерживаясь в выражениях; Сережа продолжает смеяться, пока на минуту отходит от дверей, чтобы набрать воды в непонятно откуда взявшуюся в его квартире вазу и переселить ромашки туда; Сережа посмеивается, когда возвращается обратно ко все еще стоящему в дверях футуристу, потому что тот выглядит сбитым с толку; Сережа улыбается, когда неожиданно целует Маяковского, потому что он наклоняется неизвестно в каких изначально целях в тот же момент, в который имажинист привстает на носочки. Есенин говорит что-то о футуристах, которые слишком громадные и из-за этого их неудобно целовать, в ответ на что Володя сразу же заявляет, что это имажинисты слишком мелкие; а утром Сережа улыбается, находя один белоснежный цветок в собственных кудрях и глядя на серьезного расхаживающего по квартире Маяковского, вспоминая, как эта же громадина поздней ночью осторожно закладывала цветок за ухо Есенину и бормотала себе под нос об до безобразия любимых балалаечниках, думая, что тот уже спит. Еще неделю по утрам пахнет не только летом, но и ромашками.