Праздник любования сливой

Часть 1. Мэй Чансу Зазвучала гуцинь, и к ним впорхнула красавица. Волосы ее, чернее воронова крыла, собраны в высокую прическу с узорными шпильками. Золотые подвески текут с них водопадом, а сбоку гребень держит ветку с парою цветков. Подведенные брови изогнуты, словно молодой месяц. Свое лицо красавица прячет за крапленым золотом сычуаньским веером. Мэй Чансу жестом разрешает взять Фэй Лю еще один мандарин и готовится слушать тоненький голосок певицы веселого дома. Красавица взмахивает расшитыми рукавами, игриво подмигивает из-за веера и начинает... хорошо поставленным баритоном: Ах, чистая, хрупкая яшма, Однажды тебя растоптали. Познавшей греховные ласки Вернешь непорочность едва ли!.. Мэй Чансу начинает душить кашель: — Линь Чэнь… Но тот только дергает плечом и идет павой в танце, плавно перебирая ногами. Чансу скашивает глаза: сяо Лю вцепился зубами в мандарин, даже не сняв шкурку, и только морщится, не отрывая взгляда от главы архива Ланъя в женском платье. А тот не унимается: Нам сердце иссушить способна чаровница, Там ненависть внушить, где жаждут породниться. Изяществом своим любого бы сразила. Да, в мягкости ее какая скрыта сила! Искусно подкрашенные губы лишь на миг показываются из-за веера, кончик языка мелькает, подчеркивая их полноту и сладость. Мэй Чансу вздыхает и хлопает в ладоши. Линь Чэнь тут же застывает, прикрыв лицо веером. Двери раздвигаются, и в зал вплывает хозяйка. — Матушка Вэнь, — Чансу отвешивает ей уважительный поклон, — окажите мне любезность, позаботьтесь о моем телохранителе. Та кланяется в ответ, щелкает пальцами, и тут же стайка хихикающих молоденьких служанок окружает Фэй Лю и тащит его к выходу. Тот идет, поминутно оглядываясь на Линь Чэня и крепко сжимая в руке надкушенный мандарин. Мэй Чансу ждет, когда створки снова сдвинутся, оставляя их наедине: — Ах ты, повеса, поразил Фэй Лю в самое сердце. — Господин, прощения прошу, — Линь Чэнь щелчком захлопывает веер и склоняется в изящном поклоне. — Я хотел поразить лишь вас и не подумал о слуге. — По твоей милости я остался без телохранителя, — Мэй Чансу сурово хмурится. — Если господин желает, то я лично буду охранять его, — Чэнь отвешивает еще один поклон. Мэй Чансу легко улыбается. Пожалуй, эта игра способна его развлечь. — Барышня уверена, что она справится с такой работой? — спрашивает он так, словно Линь Чэнь действительно был красоткой из дома тетушки Вэнь. — Барышня уверена, — подхватывает его игру Чэнь. — Обещаю охранять вас с тем же искусством, с каким вы играете на флейте. Двусмысленный намек заставляет Чансу на миг задержать дыхание. Он протягивает руку и берет с подноса крошечную нефритовую пиалу. — Вина? — Ах, что вы, — Линь Чэнь в смущении прикрывает лицо широким рукавом платья. — Это я должна ухаживать за вами, господин. Позвольте? — Тонкие пальцы скользят по ладони Мэй Чансу, забирают пиалу и тянутся к сосуду с гибискусовым вином. — Прошу, угощайтесь, — потупившись, произносит Чэнь. Кажется, он и не собирается выходить из образа томной барышни. Чансу принимает вино, делает глоток и тянет руку: — Еще. В пиалу аккуратно доливают вина. — Еще. Линь Чэнь усмехается, но выполняет просьбу. — Еще. В этот раз мнимая барышня медлит, но потом все-таки наполняет чашку. Потом наливает себе: — Ганбей! — Ганбей! Мэй Чансу чувствует, как вино растекается по жилам, возвращая ему воспоминания о том, что уже не вернуть. Бесшабашную молодость, дружеские пирушки, любовь прекрасных барышень. Как весело они кутили с Цзинъяном и Чжи в этом же доме тетушки Вэнь, как смотрели на танцы местных красавиц и слушали их нежные голоса… Он вздрагивает. Не хватало еще расчувствоваться и пустить слезу о том, что ушло безвозвратно. — Твое вино коварно, барышня Чэнь, — строго произносит Мэй Чансу. — Оно ударило мне в голову, и я вспомнил то, что не должен был вспоминать. Линь Чэнь смущенно опускает глаза: — Пусть господин простит меня, и я постараюсь сделать так, чтобы он забыл о своих горестях, — и изгибает ярко накрашенные губы в легкой, приличествующей случаю, улыбке. Эта улыбка заставляет сердце Мэй Чансу биться чаще. Странно, он и не припомнит, когда женские уловки производили на него впечатление. Пожалуй, ни разу за последнюю дюжину лет. А эта барышня, что и не барышня вовсе, а старый друг, которому он обязан жизнью, сокрушает крепостные стены, что он возвел вокруг своего сердца. А Линь Чэнь рад стараться. С изяществом первой красавицы заведения, он скользит за спину Мэй Чансу и принимается разминать ему плечи: — Уточка-мандаринка и селезень резвятся на воде, — тихий шепот обжигает. — Прильнул к подруге феникс, чтобы вместе порхать в цветах. — Чансу чувствует, как сильное тело прижимается к нему сзади. Аромат камелии, которым пропитаны одежды прелестницы, все сильнее кружит голову. — Так и я жажду страстного поцелуя. — Шепот прерывается тихим вздохом, словно Чэнь набирается сил перед следующими словами. — Не для тебя ли я достал лучший свой наряд и вел игру на тысячу ладов? Неужели не заслужил искусной игры мастера? — Чужая рука скользит за отворот халата, и Мэй Чансу вздрагивает от прохлады. — Я согрею тебя, господин. Доверься мне — и ты будешь пылать, как солнце в полдень седьмого месяца. Чансу прикрывает глаза. Как соблазнительна мысль отпустить туго натянутые вожжи и хоть на миг отрешиться от забот и тревог. — Обещаешь? — шепчут его губы, словно бы против воли. — Клянусь памятью всех хранителей, — и Линь Чэнь обращается в вихрь. Золотые шпильки сыплются дождем, тяжелые черные пряди скользят вниз по узорчатому шелку. В мгновенье ока Мэй Чансу вытряхивают из дзяпао, развязывают пояс на халате, срывают повязку с шеи. Давно он не ощущал себя таким раздетым. Прохладный воздух облизывает его тело и заставляет съежиться. — Так ты уморишь меня, Чэнь, — он намеренно обезличивает свое обращение. — Сам уморю, сам и вылечу, — усмехается лекарь и принимается за него всерьез. Руки Линь Чэня, что так искусны во врачевании и каллиграфии, оказываются талантливы и в науке страсти. Задернув газовый полог над кроватью с ворохом шелковых подушек, Чэнь льнет к Мэй Чансу, словно путник, изнемогающий от жажды. — Как ты красив, братец. Сам Пань Юэ закрылся бы рукавом, завидев тебя. Чансу рассмеялся бы, но проворные пальцы ущипнули его за сосок, и он вскрикивает. — Осторожнее, Чэнь. — Ну, уж нет, — отзывается тот, — я так долго ждал, когда ты сдашься. Неужели теперь должен буду отступить? — с этими словами ласки его становятся еще сильнее и слаще. Улетает за полог халат, а за ним и нижнее белье. Руки сплетаются в страстном объятии. Мэй Чансу сам себя не узнает. Внутри него завязывается огненный клубок, который палит его жаром и вынуждает к совершенно неожиданным поступкам. А Линь Чэнь точно видит его насквозь и знает в какой момент стоит надавить посильнее. Когда он лежит, истомленный первыми ласками, то Чэнь, глядя на него блестящими, как гагат, глазами, повторяет то, что сказал раньше: — Слава о тебе как об умелом музыканте ушла далеко за пределы цзянху. Но если искусен в игре на одном инструменте, неужели не сможешь сыграть на другом? Чансу и не понимает, как оказывается сверху, нависая над Линь Чэнем. Руки хозяина Ланъя взлетают крыльями, и живая свирель вздрагивает у самых губ Чансу. Как сложно решиться на первый шаг, как легко сделать второй. Крепкая плоть нежна, словно сычуаньский бархат. Если пройтись языком от основания к венцу и там задержаться немного, то можно услышать хрипловатый нежный звук из уст Чэня. Мэй Чансу гордится собой. Он все-таки заставил эту флейту звучать. Утонченная игра дарит столько радости. Кто бы мог подумать, что удовольствие другого сторицей возвратится к нему. Чансу чувствует, как крепнет и наливается силой его собственное желание. Слезы скапливаются в уголках глазах, когда он задыхается под сладостным напором. Чансу почти готов разрешить им пролиться, но тут руки Чэня тянут его вверх. — Погоди, — говорит он, карминовыми губами снимая слезы, — не торопись так, мой цилинь. Я хочу от тебя иного. Мэй Чансу дышит тяжело, то ли от того, что утомился, извлекая звуки из чужой свирели, то ли от того, что болезнь дает о себе знать. Но ему не хочется задумываться о своем недуге сейчас, когда мягкий свет, струящийся сквозь газовый полог, делает лицо его любовника таким юным. Он так боится увидеть разочарование на лице Линь Чэня, что поневоле сам выдает свой страх. — Боюсь, что я не смогу утешить столь требовательную барышню, — от смущения Чансу пытается вернуться к начальной игре. И как же благодарен он, когда Чэнь без сомнения подхватывает: — Ах, господин, разве можем мы допустить, чтобы вы обессилили. Великий Бань Цао говорил, что соитие может быть путем к выздоровлению, а может и к смерти. — Ты решил вылечить меня таким необычным способом? — он не в силах удержаться от глупого вопроса. Чэнь притворно хмурится: — Разве я обещал выздоровление? Я обещал наслаждение. И сделаю все, чтобы выполнить свое обещание. Его губы словно полны нектара, так сладко целуют. Мэй Чансу весь в истоме, раскинулся на кровати. А Линь Чэнь, кажется, тоже пожелал выучиться играть на флейте. И немедля приступает к первому уроку. Наверное, в предках у него был сам Лэйгун — бог грома. Чэнь так же безжалостен и неумолим, как первая весенняя гроза в горах. Теплая струйка масла скользит по бедру Чансу, и воздух наполняет аромат жасмина. Кажется, у Линь Чэня сотня рук, иначе как бы он успевал делать все и сразу. Твердые плечи раздвигают его колени в стороны, умелые пальцы подхватывают драгоценные капли жасминового масла и торопятся вниз. Сладостные вздохи сменяются негромкими стонами. — Линь Чэнь… — Тс-с-с... — тот, наконец, выпускает из шелкового плена губ своего пленника. — Помолчи. Но разве возможно выполнить столь нелепую просьбу, когда внутри тебя движутся изящные пальцы. Сначала один, потом два, а вот и третий спешит к ним на помощь. Чансу мечется по кровати, сжимает в горсти вышитое покрывало. А Линь Чэнь расцвечивает его тело поцелуями и шепчет возмутительные вещи: — Сяо Су, ты обольстительная приманка для любого глаза. — Чансу вздрагивает — его так давно никто не называл малышом. — Жаром пылают твои губы, а сердце стучит, словно ты хлебнул пионовой водки. От таких слов он совершенно теряется, позволяя крутить себя, словно дорогую куклу, а Чэнь рад стараться: подхватывает разомлевшего любовника и усаживает себе на колени. Внутри у Чансу все дрожит от нетерпения, но он не может так просто сдать крепость: — Сегодня барышня — ты, — говорит он прямо в надушенные пряди, рассыпавшиеся по лазоревому шелку. На одной прядке застряла золотая шпилька-бабочка, дрожит драгоценными крыльями. Чансу глаз от нее оторвать не может. — А вот овладеть собираются мной. Линь Чэнь смеется и поворачивает свои пальцы так, что Чансу захлебывается воздухом. Слишком велико наслаждение. В теле будто истаяли все кости, и он обмякает в объятиях Чэня. А тому только того и надо. Осторожно, но неумолимо он вталкивает свой член прямо туда, к средоточию удовольствия. Вот уже и вошел до конца. Даже волосок невозможно втиснуть между ними. Мэй Чансу вскрикивает и тут же замолкает, не в силах сделать еще один вздох. К боли он привык, но это не просто боль. Тут ощущение, что он нанизан на рог лудуня и не может даже пошевелиться. — Дыши, — пальцы Чэня ощущаются, как раскаленные звезды на пылающей коже, — дыши, дыши, сяо Су. Сейчас станет легче. И Чансу дышит. Он привык слушаться своего лекаря. Удивительно, но боль действительно стихает. Чэнь двигается на пробу. Он твердый, словно гранит, и такой же основательный. — Не знал, что архивная пыль способствует росту мужского стебля, — сипит Чансу. Линь Чэнь смеется: — Ты еще многого не знаешь об архиве Ланъя, мой господин. Он не перестает двигаться и наконец задевает внутри Мэй Чансу что-то такое, из-за чего тот вздрагивает и стонет от обоюдного удовольствия. Он еще успевает подумать о том, как странно выглядит мужчина на коленях красавицы-барышни. Пусть даже у этой барышни широкие плечи, сильные руки и крепкие бедра. От этой мысли наслаждение огненным фейерверком прокатывается по спине, заставляя запрокинуть голову и застонать в изнеможении. Семя выплескивается из него толчками, забрызгивая лазоревый шелк наряда Линь Чэня. Тот догоняет его почти мгновенно и, напоследок, вцепляется в шею, словно хочет поставить на ней оттиск архива Ланъя. Это не поцелуй, это тавро. Так метят породистую кобылицу, чтобы все знали, кому она принадлежит. — Негодник, — ворчит Мэй Чансу, ощупывая болезненную метку. — Ну, что ты натворил? — Обозначил право владения, — хмыкает Линь Чэнь без малейшего раскаяния в голосе. — Раньше за такое платили выкуп. Чэнь оживляется: — Я куплю тебе за восемнадцать лян серебра кровать, покрытую черным лаком с позолотой и разноцветными узорами. С пологом из крапленого золотом красного газа. — Зачем? — Ты будешь прекрасно на ней смотреться. И еще пару табуретов, обитых парчой. — А… — Я тебе покажу, — многообещающе заявляет Линь Чэнь. — Тебе точно понравится. И для здоровья полезно. Часть 2. Линь Чэнь Киноварное притирание для губ — сок шелковицы, пчелиный воск и жир норки. Гостю, неумеренному в удовольствиях, поцелуй будет сладок. Верхняя губа выгнута, как лук, что пускает любовные стрелы, нижняя влажно блестит и полна обещаний. Сбрызнутый рисовой пудрой округлый лик подобен прекрасной луне. Отчеркнутая дуга темной брови — словно лист ивы на воде. Насурьмленные ресницы — фениксовые перья. Не те забавы, которым я предаюсь каждый день, но палочку для ресниц, выточенную из миндального дерева, умелым пальцам удержать не сложней, чем лекарский нож, цзянь или кисть для письма. Вглядываюсь в полированное бронзовое зеркало и продолжаю свою труды. Клянусь десятью глубочайшими подвалами Архива, что, когда они закончатся, ты будешь потрясен. Я все сделаю, чтобы от одного взмаха моих накрашенных ресниц ты задохнулся и покраснел, будто от удара морозного ветра в лицо. И тут же захотел выставить всех из комнаты, подальше от непотребного зрелища. Представляю, как расцветет на бледных щеках румянец, едва мы останемся наедине, — и сам немедля ощущаю прилив крови в паху, точно юнец. Хорошо. Отпускаю себя, как поводья у коня отвязываю. Облизываю кончики пальцев и, обмакнув в краску, веду по брови. Жаль, что ты сейчас не видишь. Но не печалься, совсем скоро я возьму и твои пальцы губами, втяну в рот чувствительные подушечки, слишком долго знавшие только ручку писчей кисти, обведу языком... Напоследок закалываю волосы прихотливым узлом на макушке; шпильки тонко звенят. Тяжелые, умащенные ароматическим составом, пряди стекают вниз по шелку халата, как струйки воды. Они будут так же струиться по твоему телу, лаская и дразня, когда я склонюсь над тобой. Жар в теле становится явственней. Очень хорошо. Огонь разжигают от уже тлеющего угля, страсть рождает ответное влечение. Брызгаю на рукава и ворот пионовой водой. В жизни не использовал столько благовоний сразу, но неистребимый запах мужского желания пробивается и сквозь них. Разве что на несколько ударов сердца мне удастся притвориться барышней. А так — хороша она вышла. Гнется как ива, плывет как лебедь, поет куда мелодичней этого самого лебедя, а нежными своими пальчиками может не только струны циня перебирать. Чуть встряхиваю кистью, натягиваю край вышитого рукава на пальцы, в которых я при надобности и железный прут согну, и бабочке крыло ими вправлю, не стряхнув пыльцы. А с человеческим телом они способны сотворить и того больше, и нет, я не про исцеление. Обещаю, тебе понравится. С первыми же тактами мелодии я мягким шагом проскальзываю в комнату, прикрывшись веером. Грозовое мое облако в сизом халате сидит нахмуренное, кутая шею в неизменный шарф, да еще Фэй Лю к себе поближе усадил: ах, испортят мальчика в веселом доме, украдут, пусть лучше тут мандаринку съест! Мальчишке любопытно, он потягивает носом, чем тут так странно пахнет и не едят ли это? Его наставнику не любопытно ничего, и на явившуюся его развлекать красавицу он смотрит со снисходительным благоволением, как богач на миску риса с овощным крошевом на постоялом дворе. Но стоит красавице завести песню, все разительно меняется. Прелестницу игривую У озера под ивою Раз повстречаешь невзначай - Забудешь всю свою печаль... Я не успеваю и куплет допеть, как Фэй Лю застывает, вытаращив глаза и открыв рот так, что мандарин может поместиться там целиком. Что, дитя, самый верх потрясения в твоем мироустройстве — это нарумяненный мужчина в женских шелках? Суровый Мэй Чансу — не считая первого мгновения, когда он чуть было не давится воздухом, — таких явных признаков изумления, конечно, не выказывает, зато у него начинают пронзительно алеть уши. Мое сердце благодарно и томительно вздрагивает, пока я плыву перед Чансу мелким шагом, изгибаясь и прикрывая веером радостную призывную ухмылку, которую изящной улыбкой никак не назовешь. Наконец мне удается с нею совладать, я на мгновение отодвигаю шелковый край, томно облизываю губы — и этого оказывается достаточно. По хлопку господина Мэй понятливые служанки выносят Фэй Лю вместе с мандарином, и створки дверей за ними сдвигаются плотно, оставляя мою желанную добычу в западне. В смелости тебе не откажешь. Невозможно более определенно сказать «Да». Что ж, смелость требует награды — и я медлю, полностью отдавая исполнение этой музыкальной пьесы в руки досточтимого гостя. — Ты… — Чансу сглатывает, — поразил Фэй Лю в самое сердце. Ах, глава Мэй, великий дипломат, способный с равной легкостью примирить и поссорить враждующие стороны, а также сказать все нужное, ничего не сказав! Ни слова в простоте. Не в Фэй Лю я целился и не в него попал. — Господину не грозит никакая опасность даже в отсутствие его маленького телохранителя, — отвечаю. Выходит отчего-то хрипло. — Единственное, что может постичь его тело, — это наслаждение. — Барышня Чэнь дает мне в этом свое слово? Ну конечно же. Я ведь знаю, о чем говорю. Знаю твое тело, как мастер знает хитрый замок, собираемый им с первой потайной пружинки. Знаю твою гордость, как знает ювелир драгоценную и хрупкую глыбу нефрита. Знаю пределы твоих сил. Знаю, как ты устал подстегивать себя попеременно болью и долгом. Знаю твоё тщательно скрываемое любопытство, твою реакцию на грубые словечки, твое вынужденное целомудрие… Многое знаю. И если сейчас сумею познать тебя в самом сокровенном смысле слова, это лишь сделает мое знание совершенным, а удовольствие — особенно острым. — Барышня ручается, — тяну я лениво, смиряя стук сердца, — если господин в благодарность за ее скромное пение не откажется сыграть для меня на флейте. Глаза у уважаемого гостя все-таки округляются, как и рот, и, хотя это зрелище так выразительно, что почти непристойно, мне стоит труда не прикрикнуть по привычке: «Чансу, дыши!». Вместо этого я спрашиваю вежливо: — Вина? Предложенную со всем почтением чашку Чансу осушает единым глотком. Что там ни говори, а передо мной сидит умнейший из виданных мною людей, и я просто вижу, как мечутся у него в голове мысли, доселе избегавшие его внимания. И было бы милосердно дать этим некоторым из этих мыслей проскользнуть налегке по смоченной вином дорожке. — Еще! Ладно, вторую порцию еще можно. Слабенькое гибискусовое вино, не хватит захмелеть и воробью, и я держу при себе все замечания о полезности напитка для изнуренного болезнями организма, а с пьяной сентиментальностью и грустью, если они тебя одолеют, я как-нибудь справлюсь. — Еще. Хватит. Гостеприимная барышня выливает остаток себе в чашку, чашку — в собственное горло и переворачивает бутылку, чтобы окончательно закрыть вопрос. — Не позволено ли мне предложить высокочтимому гостю иной способ расслабиться? Опускаюсь сзади него на колени, склоняюсь к самому уху. Лишь пара цуней отделяют меня от выступающего позвонка в основании шеи, и желание прихватить его губами делается совершенно нестерпимым. Но в самом деле, мы не дикие коты, чтобы сцапать объект своего желания зубами за загривок и соединиться с ним здесь же на ковре. Я тихонько дышу ему в ухо и начинаю плести какую-то классическую любовную чушь самого возвышенного толка. Что-то про уточек, и про фениксов, не хватало еще про голубей… Тем временем мои пальцы скользят по коже, слегка покрытой испариной, разминают напряженные плечи, царапают, дразнят, извлекают понемногу из шелкового кокона. — Скажи, господин, если ты сможешь развязать мой пояс, позволишь ли мне расплести твои волосы? Если я подарю тебе поцелуй, который слаще гибискусового вина, отдашь ли мне свой шарф? Скинешь ли пао, если я обласкаю губами твои руки, каждый палец по отдельности? Я пылаю страстью к тебе, и ты тоже будешь гореть в моих руках, так зачем тебе эти одежды. Комната согрета сразу тремя жаровнями, и мои пальцы пощипывают мочку уха Чансу не просто так, а в нужных точках. Ты еще будешь пылать, хороший мой, и вовсе не тем пламенем, которое напомнит тебе о пожаре Мэйлин. — Обещаешь? — выдыхает он. Конечно, обещаю. Хватит дразнить своего доброго лекаря попытками отправиться к Желтому источнику раньше времени, попробуй для разнообразия пару раз умереть от наслаждения. Не дав ему передумать, освобождаю его от всех этих тряпок, как жемчужницу из плена раковины. Поверь, Чансу, ты лучше будешь смотреться на лучших шелковых одеялах матушки Вэнь. И нет, не стыдись меня. Я видел тебя любым, не только без одежды, но и вовсе без кожи, в боли, в бреду, в отчаянии. Я знаю каждую выступающую косточку на этом тощем теле — я их своими пальцами складывал, мысленно прикидывая, сколько им еще осталось расти, пока ты из искалеченного мальчишки сделаешься долговязым мужчиной. Я знаю тебя, как не всякий полководец знает свое поле боя, и ты ничего не сможешь мне противопоставить, когда я щекочу кончиком языка гребенку выступающих ребер, или прикусываю сосок, или обхватываю ладонями узкие белые ягодицы, стиснув пальцы ровно настолько, чтобы заставить тебя ахнуть от возмущения, но не от боли. Дразню тебя, распаляю тебя, долго и тщательно — страстными прикосновениями на грани грубости и тут же легкими касаниями распущенных волос, шелкового рукава, губ. «Осторожнее», — умоляешь ты задыхающимся голосом и при этом льнешь к моим рукам, но если бы я не был осторожен, разве прошел бы я по этой натянутой нити, не свалившись в жар безудержной страсти? Хорошо, что не с одной прекрасной девы я в своей жизни снимал изысканные наряды, иначе безнадежно запутался бы сейчас в своем, но все же на мне еще остаются нательный халат и украшения, а ты одет только в заколку, и на твоих щеках цветут два ярких пятна румянца, когда я повторяю свою просьбу: — Так что же насчет искусства игры на нефритовой флейте, молодой господин? Ласки ртом — легкая закуска между пиршествами в веселых домах или шалости знатной молодежи, желающей подразнить друг друга без всяких последствий. Почему же я погружаюсь с головой в пучину восторженной нежности, когда полы тонкого халата скользят, стекая, по моим бедрам, прохладные ладони утверждаются на них, и влажное тепло языка и губ окружает возбужденную плоть, вознаграждая меня за все время ожидания сразу? Вряд ли Чансу в нынешней жизни уже случалось дарить кому-нибудь это удовольствие, но сейчас мерой моего наслаждения служит не искусность, а искренность. Я не в силах сдержаться, и мой тихий горловой стон заставляет его удвоить усилия, а они меня — бездумно толкнуться бёдрами, нажать ладонью на гладкий затылок… «Э-э, нет, братец Чэнь, так негоже», — говорю я себе строго и подхватываю его под плечи, заставляю приподняться, лечь рядом. Мышцы живота на мгновение сводит от незавершенного удовольствия, но это неважно. А важно — полуоткрытые губы Чансу, и быстрое запыхавшееся дыхание, и влага на ресницах, прикрывающих совершенно шальные глаза, и несомненно восставший для бранных подвигов нефритовый стебель. Это сумасшествие — что я так хочу тебя, и это чудо — что ты желаешь меня. Создадим же фейерверк из чуда и безумства, пока нездоровье и вечное стремление к самоконтролю господина Мэй Чансу не попробовали вмешаться и отыграть свое. Я уже и сам готов дышать тяжело, точно взбежал на гору с грузом за плечами. Но все же не выпиваю вздохи Чансу одним поцелуем, а смиряю собственное дыхание, задавая ритм и ему; усилием воли не захватываю покрасневшие, блестящие от слюны губы в плен своими — а целую в самый их уголок. Угол губ, веки, щеки, ушная раковина — проверяю губами, как обычно ловят жар у больного, и все тело сейчас восхитительно теплое и отзывчивое. Это не слишком надолго, конечно, и он сам немедля смущается, вспоминая опыты щедрой на разгул юности и догадываясь, что нынче запас его сил невелик. Ах, значит, я слишком требовательная барышня? Видно, краска на моем лице и золотые шпильки в волосах произвели на тебя неизгладимое впечатление, раз ты позабыл, что я не певичка из веселого дома, а целитель. У которого достанет опыта провести своего самого сложного пациента под руку мимо пропасти изнеможения до самой острой грани удовольствия. — Всегда бы ты был так благоразумен, — тихонько бурчу, спускаясь с быстрыми поцелуями все ниже и ниже, пробуя кожу языком, как изысканное лакомство. — Исцелить тебя волшебным образом мне не под силу, но к вершинам наслаждения ты сегодня поднимешься без всякого вреда для себя, обещаю. Путь в тысячу ли начинается с первого шага, и Чансу твердой стопой ступает на путь к сияющей вершине, когда я, вздернув его легкое тело повыше на подушки, устраиваюсь у него между раздвинутых колен. Вбираю его плоть в рот — он отвечает оханьем, почти испуганным, как у жеманной девы, но ничего девичьего нет ни в мускусном вкусе у меня на языке, ни в исхудавшей мужской ладони, комкающей шелк одеяла. Забираю глубже, затем медленно выпускаю янское орудие из плена, поднявшись сомкнутыми в кольцо губами до самой верхушки — и, весело прищурившись, ловлю влажный изумленный взгляд. Да-да, не один ты флейтист на этом ложе, приятель. Чансу запрокидывает голову и глубоко, тяжко дышит, точно в такт моим скольжениям по нефритовому стволу, и я добавляю к ним сложным контрапунктом касания пальцев — на внутренней поверхности бедер, между ними, у самых задних врат. Запах цветов плывет в воздухе — плошка с жасминовым маслом дождалась своего часа под ложем, и разомлевшее тело не выказывает сопротивления, по одному впуская пальцы в себя, только всхлипы постепенно сменяются тихими, на грани слышимости, долгими стонами. Хорошо тебе сейчас, да? Еще бы. Должно быть, ты и не припомнишь, когда в последний раз ты позволил собственному телу стать источником чего-то, кроме неприятностей и боли. Даже когда я перестаю ласкать тебя ртом, низкие постанывания не умолкают, и мои слова, журча, лишь заманивают тебя по этой тропе все дальше. — Сяо Су, так бы и глядел на тебя такого, разморенного, так бы и ласкал... Он краснеет, хотя, казалось бы, дальше некуда. Конечно, часто ли называют сурового главу «деткой»? Не чаще, чем я сам крашу губы и накидываю расписные шелка в женских узорах «туань». То и другое вместе производит на него сокрушительный эффект, достойный упоминания в трактатах. Припадаю губами к жилке в самом паху, отсчитываю — нет, все хорошо, пульс бьется настолько полно, как вообще это возможно при болезни Чансу, не показывая признаков крайнего утомления и слабости. Значит, двигаемся дальше. Он пытается шутливо сопротивляться, уже охотно обнимая меня ногами за пояс («Пристало ли добродетельному мужу присаживаться к прекрасной барышне на коленки?»), но глаза у него темные и шальные, и я осторожно поддерживаю его под мышки, когда он, охнув, принимает мою плоть в себя. — Тихо-тихо, дыши, — шепчу я ему на ухо, вслушиваясь в шепот его пульса сквозь победительный грохот собственной крови в ушах. Телу Чансу пришлось претерпеть слишком много муки во время излечения, и теперь любая явственная боль швыряет его в беспамятство слишком легко, несмотря на всю решимость терпеть. Но послушание лекарю берет свое, сведенные мышцы отпускает, ослабевшее до опасного биение сердца выравнивается, и я чуть расслабляю хватку, удерживающую худое тело на весу. Упражнения всадника в полном объеме моему пациенту не показаны, но я поддаю бедрами сам, наклоняю его, верчу, прогибаю в пояснице: настраиваю, как инструмент, пока не беру тот самый верный аккорд, и сладость равного наслаждения не течет между нами, тягучая, как мед. Сил у Чансу немного, его хватит лишь на несколько минут любовных игр, и я хочу, чтобы каждая минута осела на дно его души золотой каплей. — Спину ровнее, сладкий мой, слива моя жеманная, ощути меня в себе, сдайся мне, — шепчу я с каждым ударом плоти задыхающуюся ласковую чушь, недостойную не только человека образованного, но и вовсе трезвого, и в ответ мой возлюбленный сжимается на мне и изливается с коротким стоном. Чтобы выплеснуться вслед за ним в резком содрогании, мне этого хватает. Затуманенного рассудка еще достает, чтобы продолжать стискивать Чансу за бока ладонями, крепко, не выпуская — а потом склониться к шее, впиться губами и как последний шаг поставить ему великолепную отметину на точку ци ниже яремной вены. Откат от напряжения сил даже сейчас способен был наградить его головной болью и слабостью. Помогло бы и прижигание моксой, но гематома не хуже, а главное, гораздо менее болезненная штука. Но зачем ему об этом знать? Пусть считает, что я просто его пометил.