Мотыльки

Звуки доносились будто через толщу воды — приглушенные, сумбурные, похожие на далекий таинственный шелест волн. Данте меланхолично разглядывал наполовину заполненный виски стакан (как оптимистично) и воображал себе, как жидкий янтарь прожигает его насквозь, превращает стройные ряды мыслей в мельтешащую какофонию, вспугнутую колонию мотыльков. Они бились и бились, сгорая в невидимом огне, и Данте чувствовал, как ему становится легче хотя бы на пару часов, минут или секунд — пока не выветрится алкоголь. Плеск виски о толстое стекло и отдаленный ропот чужих разговоров оказались прерваны появлением неожиданного посетителя. Хотя, впрочем, для Данте он был вполне ожидаем. Красная кожаная куртка с нашивками-черепами, навевающая воспоминания о популярных нынче субкультурах; небрежно подстриженные волосы, на свету отливающие серебром; короткая щетина и тяжелый прищур — так можно было бы описать человека, которого Данте вслух называл своим братом и который никогда им не был. Потревоженные мысли-мотыльки разлетелись, разом вспыхнули — и всё вдруг успокоилось. Данте вздохнул, возвращая полупустой (уже ближе к реальности) стакан на стойку и поднялся на ноги. — Не здесь. — Подумал пару секунд и залпом допил остатки алкоголя, ощущая, как по нутру ползет терпкий неживой огонь. — Нужно место потише. — Здесь и так стало слишком тихо, — хмыкнул фальшивый Вергилий и кивнул в сторону людей, спешно покидающих плохо освещенный прокуренный зальчик. — Куда мы пойдем? — Туда, где меньше стен. В пределах города был уродливый старый парк, обнесенный крепким решетчатым забором, и для Данте это было неоспоримым достоинством. Прохлада летнего вечера настраивала на лирический лад, реальные и воображаемые мотыльки хорошо вписывались в общую картину, и даже внезапное нападение демонов не нарушило бы царящего в душе Данте спокойствия. Второй Данте, который предпочитал не пользоваться наедине украденным именем, размеренно шагал рядом. По его лицу трудно было понять, что он чувствует и о чем думает, что хочет сказать и о чем предпочел бы умолчать, — к тому же Данте предпочитал представлять на его месте совсем другого человека. — Я и забыл, каково это. — Уточнений не требовалось, Данте понимал его даже лучше, чем себя. — Ладно, мы уже достаточно далеко от стен. Чего ты от меня хочешь? Данте замер на полушаге и бросил взгляд на светло-сиреневое небо, подернутое дымкой низко висящих туч. Похоже, скоро город накроет полновесная гроза. — Покажи, что ты прячешь, — мягко попросил Данте, предоставив небо самому себе. — Шрамы, — кривая ухмылка вышла прямо как по учебнику актерского мастерства. — Напоминание о собственной глупости. Данте мельком взглянул на свои ладони и вспомнил ту вспышку боли, последовавшую за последним ударом Ямато. Впрочем, кожа была чиста, и лишь линии жизни испещряли ее тонкими судьбоносными нитями. — Покажешь? Бинты сошли удивительно легко, будто их часто заменяли свежими и старательно следили за их чистотой. Данте коснулся крепких сильных рук, привычно отмечая расположение мозолей. Ладони и правда оставались чистыми, а вот дальше по венам вились тонкие белесые шрамы, почти сошедшие со временем и старой плотью. Данте вел по ним пальцами ниже и ниже, замечая, как хмурится его двойник и как тень старых воспоминаний накрывает его все сильнее. Что должно было произойти за эти десять, максимум пятнадцать лет, отделяющих их во времени? Что заставило Данте поддаться самым темным мыслям, снова и снова нанося себе увечья? Столь слабое кровотечение не могло убить полудемона, даже будь его руки разорваны и изрезаны до локтей, и Данте наконец осознал, что имелось в виду под «напоминанием». Шрамы — незначительное возмездие за все совершенные проступки. Гораздо страшнее было знать, за что они получены. Прикосновение губ к запястьям вышло почти случайным. Данте будто просил прощения за всю причиненную боль, и трудно было понять, к кому именно он обращался: к брату, себе настоящему или себе будущему, замершему сейчас без движения. Казалось, тот даже позабыл, как дышать, пораженный этой странной лаской. — Что ты?.. — не вопрос, так, скорее, сумбурный выдох. Непонимание, сквозившее в словах, контрастировало с тем, что Данте невольно было позволено делать все, что вздумается. — Мне не нравится эта боль, — невпопад ответил Данте, отстраняясь. — Горькая как полынь. — Ты когда-нибудь видел, как она цветет? Тусклый, невзрачный цветок, густо облепляющий тонкий стебель. Его нечасто увидишь в ухоженном саду, и алкоголь из него получается такой же горький. Вопрос без остатка растворился в ночной тишине. Данте поднял взгляд, привлеченный слабым шорохом, и замер, боясь вспугнуть красоту момента — одинокий потерянный мотылек приземлился на заботливо подставленный палец. — Я думал, они никогда не вернутся, — тень улыбки украсила усталое лицо. Второй Данте по-детски наивно радовался возвращению старых друзей. В груди Данте все скрутилось, сжалось, вспыхнуло с новой силой, и из пепла вспорхнули десятки огненно-красных мотыльков. На ум лезли сотни самых разных фраз, мир вокруг резко обрел цвета и звуки. Данте прикрыл глаза, ослепленный и оглушенный этим многообразием форм. Секунду, а может, вечность спустя он произнес: — Они всегда были здесь, — и улыбнулся в ответ.