***
9:15, 22 августа, 3 дня до начала. Первое, что встретило его при пробуждении — запах жарящейся яичницы с колбасой и ропот закипающего чайника. Потом пришла боль в спине от ночи на диване, а за ней — боль в голове от выпитого и высказанного. Он, еще не до конца проснувшись, машинально надел очки, попав сначала дужкой в глаз, и пошатываясь побрел к источнику жизни — кухне. Валерий зашел в тот момент, когда Ульяна Юрьевна, будучи в своих больших очках, что-то активно писала, сидя за столом, при этом отпивая из блюдца, которое она держала другой рукой (у Валерия от одного этого вида закружилась голова, но действие это казалось для неё столь естественным, будто она проделывала его каждое утро за завтраком. Может, так оно и было). Муся сидела у неё на коленях, и когда карандаш на пару мгновений переставал скрестись по бумаге, женщина, видимо неосознанно, гладила кошку по холке. Хомюк была так поглощена работой, что ему пришлось кашлянуть, чтобы она заметила его присутствие. - Прошу прощения, Валерий, - сказала она, откладывая все в сторону, - что взяла инициативу на себя, но я не хотела вас будить, поэтому решила хотя бы сделать что-то полезное. - Вы всегда делаете только полезное, Ульяна Юрьевна. Она улыбнулась ему также, как вчера. В этой улыбке было что-то такое, что заставило уголки его губ ползти вверх (но он вовремя остановил себя). - Зовите меня Ульяна. Он кивнул, и она, встав, отвернулась к плите. Когда в последний раз я просыпался под запах завтрака? спросил он себя. После Андрея он... Вдруг его мозг наконец спохватился — ночное прибытие и последующие разговоры не были плодом его больного сознания, она действительно приехала — и она действительно поедет с ним в Вену. От этой мысли у него почему-то закружилась голова — а может от недосыпа и похмелья, но все же ему пришлось резко опереться на стол. Он закрыл глаза, глубоко вдохнул и выдохнул — и, открыв их, встретился с озабоченным взглядом женщины. Он махнул рукой, мол, не обращайте внимания. Чтобы занять себя, он стал резать бутерброды, а потом потянулся за печеньем (Андрей всегда смеялся над ним, что постоянно у него дома можно найти только один продукт — выпечку); Валерий улыбнулся собственным мыслям. Его кухня не то чтобы была большой, поэтому пару раз они чуть не столкнулись, но в итоге перед ними оказался вполне приличный завтрак на двоих. Садясь снова за стол, он смог-таки рассмотреть, чем занималась до его прихода Ульяна — там лежал раскрытый доклад делегации и рядом — множество листов с пометками, причем разной степени организованности. Переходя от одной бумаги к другой, можно было проследить, как до рассвета её почерк был еще аккуратным, даже грациозным, при этом в том, как она писала, чувствовалась уверенность в собственных мыслях — а потом сон начал постепенно её одолевать, и изначально прямые буквы и цифры понемногу плыли, чтобы в конце превратиться в почти нечитабельный набор петелек — но все же она упорно продолжала свою работу. Однако последний лист, который был перед ней в момент, когда он вошел, был наполовину исписан тем же аккуратным текстом. (Валерия вдруг посетило чувство дежавю — сколько научных работ он просмотрел подобным образом, встретив рассвет за своим столом с искусанным карандашом в руках?). Поймав её взгляд, он кивнул на бумаги. «Предлагаете правки?» -Скорее мои личные замечания. -Понятно. Но тут он вдруг подумал, что как-то слишком много было листов на столе - и хоть одна темная мысль закрадывалась ему на ум, он до конца отказывался её признавать. А потом его размытый со сна взгляд наконец смог сфокусироваться на листах, непохожих на её аккуратные заметки — где-то порванные по краям, где-то заляпанные кофе, поголовно все измятые и исписанные косыми, неровными столбами слов — его собственной рукой. Он почувствовал теплоту в щеках (как он мог забыть, что сам делал закладки в тексте — используя при этом обрывки его стихов, как единственную бумагу, валявшуюся под рукой в его столе?). Ульяна, видимо, заметила его смущение. «Не волнуйтесь, Валерий, - произнесла она с еле заметной улыбкой в голосе, - я не читала их». -Хорошо. -Но то, что я случайно видела, показалось мне очень хорошим. Он покачал головой, чувствуя, как глупо приподнимаются уголки его губ на лице. “Были бы они хороши, я сейчас бы пил чай с Ахмадулиной и обсуждал наследие Пастернака”. Он подумал, что это плохой вкус - говорить про отсутствие 100 бэр в своей печени в этой другой, литературной жизни, но Хомюк и сама всё поняла - он прочитал это в блеске её глаз и грустной улыбке. Ей шел этот печальный образ - очень шел, но Валерий не хотел её жалости - он и сам знал, что жалок. Однако и эту мысль, словно подслушав в его голове, она поняла без слов. Потому она с усмешкой, призванной немного поднять общее настроение, ответила: -Боюсь, я не Ахмадулина, и мои поэтические навыки оставляют желать лучшего. -Я знаю много поэтесс, Ульяна, но я в первый раз встречаю физика-ядерщика, который был бы женщиной и одновременно ведущим специалистом в своем институте. Её улыбка слегка померкла. -Не думайте, что дело в моих заслугах или уме - скорее, в этом вина системы. Взгляд Валерия уперся в пол - коричневый линолеум его кухни, который давно бы пора поменять, но ему все было как-то не до того. Это и моя вина тоже, хотел он сказать - хотел и не мог, потому что был трусом - и партийцем с момента своего рождения в семье ярого коммуниста. Вместо этого он взялся за приборы и начал есть. Ульяна тоже больше ничего говорить не стала, так что ели молча, только радио на фоне пело голосом Высоцкого. Минут пять спустя ему вдруг пришла в голову мысль, что Ульяна чем-то похожа на Пугачеву, о чем он ей и сообщил. Кажется, он её рассмешил. -Нет, Валерий, теперь вы уже надо мной издеваетесь. Может я и пою чуть лучше, чем пишу, но… Брови Валерия поползли вверх. -Вы поете? - спросил он с капелькой недоверия в голосе - ему почему-то сложно было всерьез представить её на сцене (а сравнение шло больше из прически, но это добавлять он не стал). -Хотите верьте, хотите нет, но в молодости я много пела, особенно в школе - выступала на всех праздниках и мероприятиях. -А потом? -А потом как-то перестала. -Как-то перестали… - повторил Валерий и затих. Сколько людских судеб пошло по иной колее, потому что они просто перестали что-то делать? Вот взять их, например. Если бы она в молодости не прекратила петь, а он - сочинять стихи, так может они бы сейчас готовились к какому-нибудь концерту во Дворце Культуры - он бы писал песни, она их исполняла, и у них был бы замечательный творческий дуэт... Он вспомнил вдруг, что Андрей хорошо играл на гитаре (о, как он любил слушать его у костра во время походов в лес - но то было давно - так давно, что сложно было сразу на память сказать точный год, когда это прекратилось) - может, они бы тогда выступали втроем?.. А кто же тогда поехал бы в Чернобыль? Нет, все эти мысли “а что если”, “а как бы” вели только в тупики - или хуже, обратно в толщу сожалений, груз которых на его плечах с каждым годом только увеличивался. Поэтому он направил поток своих размышлений в другое русло - вот допустим, вчера еще было решено, что Ульяна останется у него на ту ночь и сегодняшнюю. У них (уже у них?) еще оставался один свободный день, и у него родилась идея. -Ульяна, вы бывали в Москве? В смысле, кроме... -Боюсь, только один раз, и тогда мне было не до прогулок. Он кивнул; почему-то им обоим не хотелось сейчас произносить название Чернобыля вслух. -Тогда... Не хотите погулять? Как странно, Валерий почувствовал, будто ему снова двадцать, будто он еще студент, только сдавший летнюю сессию. Днём он повел её в свое любимое кафе, в котором не бывал уже добрых три года, потом поехали на Воробьевы горы, где они гуляли и ели мороженое. Он как всегда запачкался - но услышав переливчатый смех Ульяны, он вдруг подумал, что ради этого звука готов уронить на себя хоть тысячу рожков. Они говорили обо всем и ни о чем одновременно— о Вояджере-2, об открытии высокотемпературной проводимости, о любимых книгах - и не слова о Припяти или предстоящей битве в Вене. Валерий вдруг с удивлением осознал, что это - первый раз, когда они говорят о чем-то кроме того, что медленно убивало их последние несколько месяцев. И это было хорошо. Когда они пошли встречать рассвет на берег Москвы-реки, он вдруг подумал, что так себя чувствовали выпускники 41-го. До простого человеческого счастья, казалось, было рукой подать — а потом мало кто мог произнести это манящее слово из семи букв, чтобы не обратиться мыслями к тому, чего уже никогда не будет. Потому что на рассвете началась война. А у них с Ульяной начнётся конференция (нет, конечно, до этого сначала придётся пережить сегодняшнее предварительное собрание, КГБ скорее всего будет что сказать, а вечером к нему собирался зайти Борис, и он попросил Ульяну прийти. Может быть, это трусость говорила в нем - он знал Щербину в гневе, и что-то ему подсказывало, что тот будет не очень доволен их маленькой конспирацией за спиной Шаркова. А может ему хотелось ещё чуть чуть продлить их маленький рай, посидеть ещё немного в затишье перед бурей). В предрассветных сумерках они шли по набережной и пили жигулевское - разительное отличие от их прошлых ночей, залитых водкой и продымленных сигаретами. Когда первые лучи солнца осветили края редких облаков золотой каймой, они сели на лавочку и стали просто наблюдать, как небо из тёмного становится смесью прозрачного синего и нежного розового с переливами золотого. В какой-то момент Ульяна положила голову ему на плечо, и если в первую секунду он дернулся от неожиданной близости, то потом ощутил странное тёплое чувство, разливающееся по его груди. Он, подумав мгновение, с неожиданной для себя храбростью обнял её за плечо, прижимая ближе к себе. Она вздохнула. Он улыбался, смотря в горизонт. Ему думалось, что может вместе они и смогут это все пережить. А потом чёрная волга остановилась напротив них, и тьма её открывшегося салона, казалось, заслонила собой все солнце.***
23:28, 23 августа, 2 дня до начала. Борис был в более-менее в хорошем настроении. «Ебаные дебилы!» - звук удара кулаком по столу. Вся посуда подпрыгнула и охнула. «Да вы вообще представляете, в какое положение меня поставили? Представляете, о чем я говорил с Шарковым?». Тишина. «О вас блять и говорил!» - на этот раз летит на пол стул. «Ромео и Джульетта, ебать меня так. Расстрел!..» он машет рукой, «Расстрел — вот что вам светит с такими встречами. Мы либо следуем сделке КГБ, либо потом нам уже придется договариваться с Дьяволом!». «А это не одно и тоже?» - Ульяна спрашивает спокойно. «А НАСРАТЬ!» - приходится невольно зажмуриться от громового раската его голоса. Ульяна, кажется, теперь пьет чай из блюдца. С прихлюпыванием. Борис вздыхает и поворачивается к нему. Валерий не отрывает взгляда от клеенчатой скатерти, на которой виднелись темные полукруги пролитого чая. Он вдруг подумал, что так, наверно, выглядит его лицо из-за мешков под глазами. «Валерий, ладно еще Хомюк — я уже понял, что она ничего не боится, проклятая женщина, но ты-то?». Валерий наконец находит в себе силы поднять на мужчину глаза и произносит медленно, с расстановкой, на каждом слове опуская ребро ладони на стол: «Мы не сделали ничего, запрещенного законом...» «Конечно, не сделали», разводит руками Борис, тяжело опускаясь в кресло. «Но вы дали кэгэбэшникам все основания еще сильнее нам не доверять». Он устало трет рукой лицо. «Ну и послал же мне Бог в помощь двух ученых...». Борис тяжело поднялся из кресла и повернулся к Ульяне. -Проследи, Хомюк, чтобы во время доклада с него штаны не свалились. - Сказано это было без какой-либо злобы или раздражения — наоборот, в морщинках в уголках его губ угадывалась улыбка. Усмешка. Ульяна кивнула в ответ, и Борис молча направился к выходу. Через мгновение Валерий уже был на ногах. Он нагнал его в прихожей, когда Борис поворачивал ручку двери - тот, услышав его приближение, замер. Валерий хотел что-то сказать, но ни единого подходящего слова не пришло ему на ум, так что он просто протянул руку. Она слегка подрагивала; Валерий как никогда ясно ощущал, что от того, примет ли её Борис, зависело все. Поймет ли он, что это больше, чем простое «до свидания»? Увидит ли в жесте дружбы последнюю просьбу не судить его, что бы потом не произошло? В тиши полутемного пространства Борис некоторое время смотрел на протянутую руку — а потом крепко ухватился за неё и неожиданно притянул Валерия к себе, сжав его в одном из своих медвежьих объятий. -Будь осторожен, Валера.***
9:01, 24 августа, 1 день до начала. Щелчок, скрежет - щелчок, скрежет, и так еще три раза - всего пять цифр - путь, который его палец знал, как старую тропу, которой он ходил десятки, сотни раз. Но оставалась последняя, шестая цифра - прыжок с дорожки в неизвестность, который Валерий все никак не мог сделать; его рука зависла в паре сантиметров от телефона, не решаясь ни отпрянуть, ни приблизиться. Он не звонил по этому номеру ровно двадцать один год. Может, он уже давно не работает, или его отдали другому человеку, или никто просто не возьмет трубку, или — Было так много “или”, так много условий, которые невозможно было предугадать, не позвонив. Но снова открывать дверь в прошлое, в то забытое, покрытое пылью счастье в разбитой рамке? Муся прыгнула на тумбочку с телефоном и, мяукнув, потерлась о его руку. Валерий вздохнул. Разве у него был выбор? Колесо набора щелкнуло под его пальцем, и последняя цифра по проводу улетела на станцию связи. Пошли гудки, и сердце, как бешеный зверь, забилось в груди; ладонь, сжимавшая трубку до белых костяшек, мгновенно вспотела. Странное чувство, но Валерий очень надеялся, что он просто звонит в пустоту, и никто не откликнется с другой стороны. Взяли. -Да? - сказал звонкий, как двадцать лет назад, мужской голос, но теперь в нем чувствовалась некая стальная грань, закалка - отпечаток времени и опыта. -Андрей… - прохрипел он в трубку. Вчера Валерий обошел весь подъезд - но некому было оставить Мусю, некого попросить присмотреть за ней ближайшую неделю. Не было у Валерия и знакомых, кого он мог так озадачить - поэтому он не нашелся, что ещё сделать, кроме как позвонить по единственному номеру, который он знал наизусть. Через час он уже открывал дверь - и Валерий застыл в прихожей, пораженный, как мало изменился Андрей за столько лет. Всё то же богатырское тело, возвышающееся над ним на голову, с широкими плечами, прямой, как струна, спиной, руками гребца и ногами атлета, он представлял из себя древнегреческого полубога с полей Аркадии. Золотой венок его кудрей все также блистал на солнце - и лишь его железный взгляд капитана космического корабля выдавал его истинный возраст. Андрей улыбнулся и протянул ему руку, как старому другу. Валерий пожал её, и это ощущение напомнило ему, как когда-то в тишине его квартиры он мог держать эту ладонь в своей столько, сколько ему хотелось, перебирать каждый палец и опускать на каждую костяшку поцелуй за поцелуем. Но сейчас после позволенных хорошими манерами двух секунд он отпустил её - и странно, пустота в его руке не обожгла его, как тогда, в их последнюю встречу. -Ну, и где твоя дама сердца? - спросил мужчина с усмешкой. Этот вопрос ввел Валерия в настоящий ступор, даже замешательство, немного смешанное со смущением. Потом он понял - это Андрей так говорил про кошку, ставшую неожиданной причиной их воссоединения. Валерий оглянулся по сторонам - Муси было не видать. -Э, сидит где-то… Она немного побаивается незнакомых, но, в общем-то, я думаю, она к тебе быстро привыкнет. -Ты так и про Барсика говорил, старый черт, - все тем же шутливым тоном ответил Андрей и указал на шрам на тыльной стороне ладони. - И у нас с ним сразу образовалась взаимная симпатия. Да, может они и начали не с той ноги, мог сказать Валерий, но зато потом он готов был поклясться, что Барсик любил Андрея больше, чем его - всё время ходил за ним, как прикованный, сидел на его плечах и спал с ним же, сначала массируя ему живот. Иногда это доходило до абсурда - они не могли спокойно поцеловаться, чтобы Барсик не пытался тяпнуть Валерия по носу. -Нет-нет, - усмехнулся Валерий. - Тут все, как я говорю. Муся очень тихая кошка, но добрая. -Кого-то мне это напоминает, - подмигнул ему Андрей и прошел в гостиную под “кыс-кыс-кыс”. А Валерий продолжал стоять, уперев взгляд в пол. Его совершенно сбивало с толку, что Андрей вел себя так, как будто не было между ни горячей любви, ни холодной ненависти. Будто не было того времени, когда они бегали друг к другу под окна, гуляли по вечерней Москве, а ночью закрывались в его спальне, чтобы не выходить оттуда до полудня следующего дня. Если сейчас Борис называл его наивным идиотом, то тогда Валерий был наивным мечтателем, строившим замки будущего из песка их любви с надеждой, что они простоят вечность. Жизненный океан смыл их через десять лет. Всё, что они вместе сделали, они сломали буквально в один вечер - зато как сломали. Валерию казалось, что началось все с малого, но может к этому на самом деле и долго шло; после особенно нервного рабочего дня, когда Валерий опоздал на их совместный ужин, и Андрей сделал ему замечание, он бросил какое-то неосторожное слово (он никогда не мог вспомнить, что же это было), Андрей ответил - и понеслась. Все накопившиеся обиды, мелкие и большие, все придирки, разочарования и бушующие в молодых еще телах страсти словно выбили плотину и полелись бурной рекой оскорблений наружу. В тот вечер было разбито нечто большее, чем их любимые кружки, нечто, что было уже не починить никакой изолентой. Когда Андрей ушел, хлопнув дверью, Валерий остался подбирать обломки своей жизни - только чтобы обнаружить, что в ней больше ничего не было. Все свое свободное время, всю свою любовь и заботу он вкладывал в одного единственного человека - а когда он ушел, Валерий вдруг понял, что он остался один - совершенно и бесповоротно один во всем мире. Потому он с новой силой нырнул в академическую работу, и лишь иногда, через знакомых знакомых слыша о делах Андрея, Валерий на мгновение останавливался и оборачивался назад - на то, что было и чего никогда не будет... - Валерка? - звонкий окрик из гостиной выдернул его из воспоминаний, вернув его в полутьму его прихожей. Валерий взглянул на часы - минутная стрелка только пробежала цифру “5”. Было чуть меньше получаса до приезда машины, которая отвезет его в аэропорт, а там две пересадки до Вены. Если события будут разворачиваться, как они предполагают с Ульяной, он может больше никогда не увидеть Андрея - как и те немногие оставшиеся ему года жизни, собственно. Поэтому именно сегодня он решил ему подыграть, притвориться, что они лишь давние друзья, бывшие сокурсники, встретившиеся впервые после выпускного. -Иду, Андрей, - сказал он с легкостью, которую не ощущал. - Иду.***
10:55, 25 августа, 5 минут до начала. Валерий чувствовал, что несмотря на кондиционеры, у него вся спина была мокрая. Он чуть приподнял руку ладонью вверх - под своим столом, конечно - и посмотрел, как трясутся его пальцы. По плану делегации он должен был представлять большую часть доклада, и от этой перспективы у него темнело в глазах. В горле было так сухо, что, казалось, стоит ему открыть рот, и оттуда посыпется песок; все тело била настоящая лихорадка. Он поднял глаза и заморгал от очередных вспышек камер (он должен был признать, собрания института, на которых он обычно выступал, были меньше), когда он почувствовал, что что-то тёплое и мягкое сжало его ладонь. Опустил взгляд - и увидел их переплетенные руки, его и Ульяны. Он скользнул по ним взглядом, поднялся вверх по рукаву её пиджака - и уткнулся в голубое море её глаз. Она улыбнулась ему, совсем слегка, и крепче сжала его ладонь. Он улыбнулся в ответ. Кажется, дрожь прошла. 14:03, прошло 3 часа. Валерий не мог припомнить, что он когда-то пил столько воды - но только так можно было хоть на немного избавиться от хрипоты и кашля от неустанного говорения. Хоть он и плохо ощущал пространство вокруг себя, весь сосредоточившись на задаче, он не мог не замечать, как то и дело какое-нибудь официальное лицо в делегации дергалось от его слов, а Щербина пинал его под столом — а потом на них напала какая-то апатия (или затаившаяся злоба?). Борис смотрел пустым взглядом куда-то поверх собравшихся, а человек Шаркова (на него указал ему Борис) что-то все время писал. Ну и пусть. Они с Ульяной постоянно менялись, и были на 275 странице доклада, кажется? Несколько раз им аплодировали - и Валерий понимал почему, ибо он не мог не восхищаться и работой, проделанной Ульяной, и соединением лаконичности и глубины в её докладе. Ни разу она не махнула рукой-то лишний раз, что уж говорить о том, чтобы уронить свои листы (в первый раз Валерий с каким-то обессиленным отчаянием наблюдал, как полетели его документы в разные стороны, и сейчас что-то ему подсказывало, что это было не в последний). И все же Ульяна тоже начинала уставать, он это видел по тому, как она крепко сцепляла руки, будто удерживая себя ими в зале, как якорем.... -А насчет предполагаемых причин аварии расскажет Валерий Алексеевич. (Боже, дожить бы до вступления в доклад группы экспертов из Курчатова). Он встал. Зал угрожающе качался с каждым его шагом. «Валерий, ты должен сказать миру правду», - эхом отдался в его голове разговор, который по ощущениям был целую жизнь назад, а по времени — всего три дня. «Ты должен сказать правду, и к черту с нашими жизнями». “Ты понимаешь, что тогда произойдет? Даже если нас не расстреляют за рассекречивание гостайны, то точно переведут в разряд граждан второго сорта. Никакой соцподдержки. Никакого лечения. Нас все равно что не будет. Мы сваримся заживо в собственных телах и умрем в агонии…” “Две жизни - за счастье всего человечества. Если такова цена, я готова её заплатить” Он ничего не ответил. Осталось четыре шага до подиума. Какой, интересно, на закате цвет у Дуная? вдруг подумал он. Хоть они вчера и прилетели днем, их прогулка по Вене закончилась на 15 метрах от такси до входа в отель — ну и прилегающей территорией рядом, но оттуда не было видно реки. Теперь он уже вряд ли это узнает. Ему оставалось всего два шага, когда он понял - почувствовал затылком, что Ульяна смотрела на него тем самым взглядом . Это заставило его улыбнуться, совсем слегка. Как там было у Пастернака? «Темный лес и берег пруда, Ели сваленной бревно. Путь отрезан отовсюда. Будь что будет, все равно».***
21: 41, 25 августа, 6 часов после. Вместе с солнцем, лениво перекатившемся за горизонт, уходил в прошлое тёплый августовский вечер за окном. Ничего уже не будет как прежде, это он ясно осознавал. И не только из-за самой катастрофы - то, что он и она сегодня сказали - если это не приговор, то значит он плохо знал свою страну. Они сидели в номере Бориса, и он что-то говорил на фоне. Валерий обычно всегда внимательно слушал его - слишком многое они прошли, чтобы не слушать - но честно, сейчас у него просто не было сил - да и то, что он труп, ходячий мертвец он понимал и без лишнего напоминания. До этого Борис кричал, махал руками, но видимо, силы стали покидать и его - железного, несгибаемого человека. И эти редкие прерывания, будто у него заканчивался воздух, но дело было не в этом - если не знать о них, можно и не заметить. Но они не скрылись от Валерия - как и от Ульяны, он это видел по её глазам, когда они переглядывались каждый раз в очередной миг тишины. Смотря на неё, он будто пытался передать "со мной через пару месяцев будет тоже самое". Ульяна в ответ лишь моргнет - но все же по особому, как бы говоря "мне все равно". Он вздохнул и повернулся к Борису. "Мне жаль". Их взгляды встретились — мужчина умолк и будто внутренне осел, сжался. Потом кивнул, посидел немного - и продолжил свою тираду с новой силой. И так было долго - пока... Бам! Валерий вздрогнул - на стол, за которым они сидели, со всей силы опустилась газета, на английском. The Sun. "Scientists-lovers save the world" — и фотографии. С процесса, где они улыбаются друг другу. С прогулки по Вене - они держатся за руки. Валерий был уверен, что они соприкоснулись лишь на миг, но фотограф смог поймать это летящее мгновение (он подумал, что хотел бы вырезать это фото и оставить себе — боже, все это так глупо, а я просто сошел с ума). Он пробежался глазами по самой статье: первая полоса - восхваления чистой любви, непокорившейся ужасам коммунистической системы, - и лишь в конце детали самой катастрофы с его сегодняшних слов. -Отличную вы мелодраму закатили, ничего не сказать. Ещё немного, и будете ездить с гастролями Большого театра. Иностранная публика от вас в восторге. -Борис... -Валера, хоть раз в жизни подумай блять хорошенько, прежде чем что-то сказать — особенно сейчас. Валерий смолк. -Если бы он слушал такие советы, Борис Евдокимович, тысячи человек были бы сейчас мертвы. - Ульяна, как всегда, говорила бесстрастно, но в её тоне проглядывала внутренняя сила. Уверенность. Борис замахал на её кулаком. «Клянусь, Хомюк...» - но он так и не закончил свою угрозу, вместо этого громко опустив на стол непочатую бутылку водки. “Выпьем же, мать вашу, за упокой наших душ”, и не дожидаясь других, опрокинул в себя первую стопку. С 2 до 5 утра, 26 августа. Когда Валерий впоследствии вспоминал эту ночь, часть воспоминаний ускользала от него. Однако он мог точно сказать, что они пили - в основном молча. Потом, когда алкоголь начал действовать, Валерий помнил, они стали о чем-то спорить с Ульяной, причем достаточно активно. Судя по грустному взгляду Бориса, и тому, что он просто наливал себе, не участвуя в разговоре, спорили они о науке. Собственно, когда до перехода на личности в споре о черных дырах оставалось две фразы, в предрассветных сумерках они вдруг обнаружили, что Борис громко храпел, свесившись со своего стула. Не сказать, чтобы Валерий сам хорошо стоял на ногах, но Ульяна, как самая трезвая, помогла ему уложить спящего мужчину в кровать, при этом на тумбочку рядом она поставила стакан воды и таблетки от головной боли.Они вместе вышли из номера. Постояли, посмотрели друг на друга. Валерий не мог сказать, что проносилось в голове женщины перед ним в тот момент, но свои желания он понимал вполне ясно — и от осознания этого начал вдруг снова стесняться. - Я вас...провожу, - наконец выговорил он, смотря в пол и опустив руки в карманы, и они вместе, периодически поддерживая друг друга, направились к ее номеру. Остановившись у двери, стали прощаться — Ульяна наклонилась, видимо желая поцеловать его в щеку, но Валерий в этот момент, все еще смотря в пол, полуобернулся, и получилось, что она попала в его нос. Ульяна захихикала, он вроде улыбнулся. Она сказала вроде что-то о второй попытке, он толком не смог ничего ответить, дальше он помнил вкус спирта на губах, а потом пустота. Утро 26 августа. Шальной луч солнца ослепил его еле открывшийся глаз, и Валерий дернулся, уткнувшись во что-то мягкого, щекочущее нос. Потом пришло ощущение чего-то теплого, лежащего рядом — причем он это что-то крепко обнимал, прижимая к себе. Открыл один глаз, затем второй — рядом с ним спала Ульяна, её черные волосы блестели в свете утреннего солнца, пробивавшегося в щель между занавесками. Однако не это удивило Валерия — а то, что они оба были одеты. Ульяна была ночной сорочке и сверху еще в халате. Он — в майке и своих вчерашних брюках. Он не мог разглядеть время на часах без очков, но по ощущениям и по свету было еще достаточно рано. Он снова опустил взгляд на Ульяну в своих руках — и встретился с молчаливым взглядом её голубых глаз, глядевших, казалось, в самую его суть. -Доброе утро, - произнесла она еще немного сонным голосом. Вместо ответа он нагнулся и поцеловал её (но это у него не очень получилось, потому что она в этот момент зевнула, случайно прикусив его губу. Было больно и смешно одновременно). Где-то на границе сознания мелькала мысль, что сегодня им предстоял второй день конференции - ответы на многочисленные вопросы членов МАГАТЭ, еще день, а может быть и два — будут проводиться различные заседания и собираться комиссии, будут выноситься какие-то решения и даваться обещания, которые вскоре будет нарушены. Где-то в этой цепочке вспыхнуло осознание, что наверняка Борис пойдет за ним в его номер, не обнаружит его там и начнет искать его по всему отелю — чтобы вскоре придти к номеру Ульяны и яростно забарабанить в её дверь с угрозами выбить её — но даже это картина не могла сейчас поднять его с кровати. Он решил, что жизнь может немного подождать — или хотя бы не заметить один украденный у неё час счастья.***
30 августа. «Тук, тук» - два легчайших удара в стенку, от которых все равно слегка посыпалась крошка со стен, заставили его чуть ли не подпрыгнуть на своем месте. «Со мной все в порядке». «Тук — тук, тук». «Понял. Со мной тоже все в порядке». Валерий не мог понять — то, что их посадили в соседние камеры, невероятно близко и все же недосягаемо далеко друг от друга — было это милостью или наказанием. Он был рад даже одному звуку от нее, но он не мог не желать почувствовать её дыхание у себя на щеке, увидеть сияние её глаз — но 30 сантиметров бетона между ними были все равно что 100 миллионами световых лет между двумя звездами. (Никогда не увидеть её, только ловить её блеск, который будет тянуться к нему даже миллионы лет спустя, как она сгорит и погаснет — вот что он видел в эти долгие часы тишины, когда стены и запах страха таяли и оставались где-то далеко, а необъятный космос обнимал его, как старого друга). Все было как нельзя прозаично: стоило им с утра спуститься с самолета из Вены, как перед трапом остановилась уже знакомая машина, только в этот раз вместо отеля она повезла их на Лубянку. Их посадили в соседние камеры и запретили переговариваться, но близился 10 час вечера, а за весь день к ним так никто и не пришел. Сначала Валерий нервничал, грыз ногти, поправлял галстук, мучимый как перспективой наконец предстать перед заместителем начальника 1го управления, так и ожиданием в неведении, что же дальше с ними будет. Потом успокоился — нет, наверно, смирился, и отдался фантазиям... Тяжелые и многочисленные шаги в коридоре ударили по ушам сильнее, чем колокольный набат. Сердце против воли затрепетало — а потом железная дверь раскрылась, и как никогда устало выглядевший Борис молча кивнул ему, указывая на выход. Зашли за Ульяной. («Что-то мне это напоминает — а вам, Валерий Алексеевич?» - Валерий не знал, как после всего произошедшего Ульяна находила в себе силы для колкостей, но он ответил ей слабой улыбкой). Потом она повернулась к Борису, и хоть её лицо снова было серьезно, в её взгляде появилась странная мягкость, объяснить которую Валерий не мог. Она молча кивнула мужчине, тот в ответ слегка склонил голову, и они вдвоем с каким-то новым пониманием посмотрели на него. Порывы уже холодеющего воздуха обжигали горло, но Валерий никак не мог надышаться этой августовской ночью — так сладок был вкус свободы. Когда ветер наконец немного выдул застоявшийся лубянский воздух из его головы, Валерий ощутил, что смотрит на Бориса каким-то новым взглядом, будто видит его впервые, но в перспективе всего того, что он узнал о нем за совместно проведенное время в Чернобыле. Он мягко распутал их с Ульяной пальцы и попробовал его нагнать. Обжигающая пустота в руке вдруг напомнила о шаткости их положения и о том, как близко они ходили от бездны. Это мысль змеей зашевелилась в его сердце, и ему неожиданно стало страшно - так страшно, как не было в камере у КГБ. На негнущихся ногах он заторопился вслед за Борисом, а когда не смог пойти с ним вровень, крикнул вдогонку: -Как... как ты- -Круг ответственности, Валера. Круг ответственности. О.Неожиданно летняя ночь перестала быть такой упоительно свежей — вместо этого очередной порыв воющего ветра ударил его в грудь пронзающим до костей холодом, а в тенях за гудящими фонарными столбами заиграли уродливые, шевелящиеся на краю зрения тени. Вот она, сделка с Дьяволом, страшную реальность которой, увы, не могли отрицать никакие теологические споры. Он издал даже на свое ухо непонятный горловой звук, средний между смехом и всхлипом. Из всех возможных эмоций он сейчас почему-то почувствовал закупающую в груди злость — на себя за свою наивность, на правительство за их слежку и на жизнь вообще. Почему? Один лишь вопрос птицей забился в голове. Он так по-детски, глубоко и ясно, почувствовал несправедливость происходящего, что захотелось просто упасть на землю и разрыдаться, бить кулаками по асфальту и проклинать Вселенную, что волей случайностей она поставила именно его именно сюда именно в это время. Боже, на земле 6 миллиардов людей, так почему же именно я? Почему? Почему? ПОЧЕМУ? В шуме в его голове не было объяснений — только новые мириады вопросов, за наносекунды работы нервных окончаний рождающиеся и умирающие, чтобы никогда не получить на себя ответов. Поэтому Валерий продолжал идти за Борисом с застывшим выражением лица. -Борис- я имею ввиду, спасибо, но не- -Хочешь, можешь вернуться в камеру, - бросил он через плечо, не сбавляя шага к двум уазикам, - а я лично пойду пить. - Потом резко остановился у машин и достал из кармана какую-то бумажку. Сердце Валерия упало. Ульяна замерла на месте рядом с ним. -Твой билет, Хомюк. - И добавил тише, - мне жаль. Почему жизнь позволила ему посреди ядерной катастрофы мирового масштаба, посреди страданий нынешних и будущих людей найти дружбу и любовь на закате своих лет — чтобы через несколько месяцев вырвать их у него вместе с его еще бьющимся сердцем, где они уже успели пустить первые корни? (Неожиданно в голове стало тихо. Шума не было — вообще ничего не было). Садясь в машину, Ульяна выронила билет — по тому, как она слегка замешкалась, Валерий сразу все понял, поднял бумажку и протянул ей. (Значит, Белорусский вокзал, вечер. Что же, даже если бы не представилось возможности, он мог это понять и сам). Она кивнула в ответ. «Спасибо».***
31 августа, 19:04. Они стояли у лесенки в вагон. Два раза к ним подходил проводник, предупреждая, что поезд отправится точно по расписанию и что им пора садится. Почему-то Легасову сегодня было плохо, но он не мог точно объяснить свое состояние. У него болело сердце, когда он каждый раз смотрел на Ульяну, болело, когда он смотрел на вагон, который повезет её обратно в Минск. Наконец после минут ничего не значащих разговоров она подошла к нему и подарила ему легчайший поцелуй в щеку. «Береги себя, Валерий». И больше ничего не сказав, она отвернулась и поднялась в вагон, и, послав ему один последний взгляд, исчезла в тамбуре. Поезд тронулся. «Прощай» - это слово не прозвучало сегодня ни разу, но он слышал его также четко, как если бы она сказала его вслух. Валерий почувствовал что-то горячее у себя на щеке. Поднял руку и провел ей по лицу — и в ладони у него оказалась совсем немного красной помады и влага. Слеза, пролитая по тому, что было и чего никогда не будет. Слеза, по его жизни и её. И наконец мысль, бывшая на границе его сознания всё это время и теперь наконец нашедшая выход наружу, словно заслонила собой небосвод. Он так долго был один, что не понимал, как он одинок. Но теперь, почувствовав теплоту другого тела под боком, почувствовав удары чужого сердца под своей ладонью в такт своему, он не мог это отпустить. Не сейчас. И Валерий побежал, побежал так быстро, как не бегал уже лет тридцать. -Ульяна!- крикнул он вдогонку набирающему скорость поезду. -Ульяна! - Он увидел её удивленное лицо в окне. -Останься! - Лицо исчезло. Он чуть не столкнулся с другими провожающими один раз, другой, перепрыгнул через стоящую сумку, но ему уже было тяжело поспевать за машиной, с ревом набирающей скорость. Где-то на фоне уже заверещали свистки милиционеров и работников станции, но он не обращал на них внимания. Платформа заканчивалась через несколько десятков метров. Потом последняя дверь вагона распахнулась, и оттуда сначала вылетел чемодан, покатившийся по асфальту, а потом показалась и сама Ульяна, её волосы развевались на ветру. Не было сказано ни слова (да и это было бы сложно), но они были и не нужны. В пересечении двух взглядов было всё — вопрос, надежда и обещание, одним взмахом ресниц превращенное в вечную клятву. «Поймаешь меня?». «Поймаю». Она прыгнула в его раскрытые объятия под крики контролеров из вагона и людей на платформе. Валерия закрутило на месте от силы удара, и на одно страшное мгновение ему показалось, что они сейчас упадут, но ему всё-таки удалось устоять. Они вжимались в друг друга так крепко, будто желали слиться телами, стать единым целым. Возможно, это не было далеко от правды. Ульяна ткнулась ему в грудь и сказала с усмешкой, которую он не видел, но мог услышать: «Борис нас убьет». Насколько бы мертв он уже не был, он еще мог улыбаться. -Боюсь, ему сначала придется встать в очередь. Помолчали. -Ульяна? -Да? - звук её голоса был приглушен его пиджаком. -Ты бы поехала в Чернобыль, если бы... если бы знала, что произойдет? Ульяна на мгновение приподняла голову, чтобы посмотреть ему в глаза. -Если бы знала, что буду получать смертельную дозу облучения, пока не найду ответ, который мне запретят говорить? Думаю, да. Думаю, я бы прошла тысячу Чернобылей, потому что я... Она опустила взгляд — он видел слово, которое формировалось на её губах, но в последний момент вместе с улыбкой оно переросло в другое. - Потому что я ученый. - Она снова смотрела на его. - И я бы сделала это, даже если бы никогда не встретила тебя. Но... - что-то заблестело в её глазах (слезы? Наверно, он тоже сейчас плакал), - с тобой это было чуть... -Проще? -Да, проще. Валерий приник к волосам Ульяны и глубоко вдохнул её запах. Он вдруг вспомнил, что они оба работали в государственных учреждениях — и он еле удержался от приступа смеха. Странно было волноваться об академической карьере, которая теперь и не существовала вовсе после Вены. Странно тем более было об этом волноваться, когда их тела в сумме в десяток раз превышали положенную дозу. Может, их и расстреляют завтра, или радиация сделает свое дело, и они умрут лет через пять. Во всяком случае, они же и попросили у Горбачева разрешение убить трех людей — соответственно, им и придется платить этот долг — Борису, Ульяне и ему. Зуб за зуб. Жизнь за жизнь. Но ничего из этого не было важно в последний вечер лета 1986го, когда он держал её в своих руках, а грохочущий поезд уходил в горизонт. На запад.***
26 апреля 1988, два года спустя. Вторая годовщина. Валерий пригладил свои поредевшие волосы и остановился в дверях гостиной, тяжело оперевшись на косяк. На лечение ни его, ни её так и не пустили. Почему-то вспомнилось: "Я плюю на тех, кто это сделал. Я проклинаю цену, которую придется заплатить. Но я смирился с этим. Смиритесь и вы". Кто мог предположить, что Борис окажется таким вдохновенным оратором? (Вот уже два года он видел его только по телевизору. Боль потери немного утихла. Немного). Он смотрел, как Ульяна в последний момент настраивала гитару, как она села прямо и спокойно встретила обращенные к ней взгляды гостей. Среди них не было ни одного бывшего коллеги, ни одного человека из их прошлых жизней до метки под цифрой 1986 - только товарищи по-несчастью - чернобыльцы. Под её серьезным взглядом все тут же притихли. Она сделала глубокий вдох и твердо и четко произнесла: “«Наш эпилог»”, но Валерию показалось, будто её голос на одно летящее мгновение дрогнул. Нет, наверно, показалось. А потом над гостиной поплыло её мягкое, обволакивающее слух пение. -Осень, листва распадается в прах, Солнце бежит над водой. Я не чувствую боль, Я не чувствую страх, Ведь смотрю я с тобой на этот закат, Наш последний закат над рекой. Их взгляды встретились. - Ведь смотрю я с тобой на этот закат, Наш последний закат над рекой...