---
Данте оборачивается на внезапный звук, устремляя взгляд на вершину скалы неподалеку. Но не видит там ничего, кроме одинокого сухого деревца, будто светящегося на фоне вечно серого неба из-за своей белизны. На ум вдруг приходит сравнение того с торчащей из-под земли выбеленной костью и Данте спешно отворачивается, чтобы отогнать эту мысль и пойти дальше. Он думает о смерти так часто, что она начинает преследовать его наяву. Подгоняет ли она его к цели или просто запугивает? В любом случае, ей следовало бы узнать его получше и понять, что он ее не боится. Сам крик волнует Данте меньше всего — он еще с юности перестал удивляться тому, что в аду его знает каждая тварь вне зависимости от ранга и продолжительности жизни. Как будто им с самого рождения рассказывают перед сном страшные сказки об охотнике-полукровке, убивающем всякого встречного демона на пути. Что ж, если оно действительно так, эти сказки хотя бы не врут. А уж про вероятность нападения со спины и говорить нечего, поскольку, судя по их частоте, оно и вовсе расценивается местными обитателями как приветствие. Кем бы ни был его очередной преследователь, Данте не может не отдать ему должное — он почти не слышит, как тот передвигается. Почти. Одним слитным движением Данте хватается за рукоять Мятежника и с разворота бьет им позади себя, надеясь задеть им несостоявшегося легендарного убийцу не менее легендарного охотника на демонов. Но Мятежник прорубает лишь воздух, почти упираясь кончиком в глотку ловкому демону, так странно похожему… на него самого. И отпрыгнул тот на расстояние, равное длине лезвия меча с миллиметровой погрешностью, достаточной для того, чтобы не заработать ни царапины. Ни на сантиметр дальше, как если бы прекрасно знал, на что способен его меч. Позер. — Похвальная реакция! — Странный демон ухмыляется, брезгливо отталкивая ладонью кончик меча подальше от своей глотки, словно тот не острее деревянного. — Ну и куда мы, такие красивые, направляемся? — На твои похороны, — мгновение, и в правой руке Данте уже крепко сжата Айвори, пули которой одна за другой отскакивают от чужого запястья, точно врезаясь в невидимую стену. Данте раздосадованно рычит, на всякий случай отпрыгнув в сторону, и встает в боевую стойку, широко расставив ноги, готовый отбивать чужие атаки. Но их не следует. Подозрительно похожий на него демон просто стоит и смотрит на него со странной смесью эмоций. Любопытство и жалость перемешаны в его взгляде в равных пропорциях. И в целом он не похож на всех ранее встреченных Данте демонов даже не столько потому, что носят они практически одно лицо, а из-за того, что этот демон действительно не выглядит хоть сколько-то враждебно. Но и Гилвер в свое время показался ему просто чудаком в бинтах. «Никогда не стоит недооценивать противника, Данте.» — обычно осаждал его отец, когда Данте воротил нос от перспективы сражаться с мелкими демонами, которых он «даже не почувствует». А что же тогда сам Спарда? Разве он не недооценил Мундуса, решив, что в случае чего справится с тем и без своей разрушительной силы? Или же он недооценил не столько демона, сколько его коварство, уверенный, что повелитель ада не станет нападать на практически беззащитное семейство из желания мести? Как бы то ни было, отец с его нравоучениями и советами мертв. Его, Данте, ни в чем не повинная мать, лучшая из всех женщин, что он когда-либо знал, — тоже. Вергилий… Данте чертыхается про себя за то, что так не вовремя поддался воспоминаниям. Слишком уж этот демон напоминает ему о потерянной семье уже одной только внешностью. И все же это старый фокус, принцип действия которого он давно разгадал с подачи Триш. — У высших демонов всегда был такой недостаток фантазии? Иначе я не понимаю, почему они посылают за мной свои демонические поделки уже в четвертый раз. Не пойми меня неправильно, в каком-то смысле я даже польщен таким вниманием к моей скромной персоне, но неужели им самим не надоело? Имей в виду, демон, двое из их бывших прихвостней стали моими друзьями. А третий мертв. Ты хочешь сравнять счет или увеличить перевес еще сильнее? Выбор за тобой. Я выигрываю при любом раскладе. — С ума сойти! Я правда становлюсь такой пафосной задницей на пороге смерти? — Демон присвистывает, уперев руки в боки и бормоча едва слышно себе на заметку. — Есть смысл по возвращении извиниться перед всеми, кому приходилось со мной общаться в те скверные времена. Это ж кошмар какой-то. — Заткнись и решай, пока я не сделал это за тебя, — Данте очевидно не в настроении выслушивать пустую болтовню. Эх, даже его собственное я не хочет его слушать! Демон корчит преувеличенно испуганную рожицу и зачем-то начинает шариться по карманам, но, не найдя искомого, сокрушенно хлопает себя ладонью по лбу. — Какая жалость, приятель, похоже, мы с тобой в тупике! Понимаешь, я бы с радостью предоставил выбор своей любимой монетке, да помнится она осталась у Люсии. Услышав знакомое имя, Данте хмурится еще сильнее. Что ж, последняя реплика была лишней. — Если ты хоть пальцем тронул ее… — Ты сравнишь счет, да-да-да. Я понял. Но спешу успокоить тебя: с ней все в полном порядке! А теперь и ты попытайся понять меня, — демон наконец приходит в движение. Но вместо того, чтобы нападать, тот поднимает руки в знак примирения и непринужденным плавным шагом, больше похожим на движения из какого-нибудь медленного танца, приближается к Данте. — Я вовсе не собираюсь тебе навре… — странный демон умолкает на полуслове, опуская скептический взгляд на лезвие Мятежника, вошедшего ему в живот на добрую половину своей длины. — Серьезно? — Демон громко вздыхает, смотря на зло хмурящегося Данте исподлобья. — Раньше ты давал, как ты их называешь, «демоническим поделкам» хотя бы договорить. — Я устал, — в последнюю секунду Данте решает не договаривать фразу, изначально имея в виду, что он устал выслушивать чужую болтовню. Он даже не понимает до конца, почему он вообще сказал это именно так. Но что-то внутри него ломается от взгляда в эти до боли знакомые серые глаза. Даже забавно. Данте ведь был уверен, что там уже попросту больше нечему ломаться. Тем более настолько сильно, что ему вдруг начинает казаться, что этот демон понял бы его и без слов. В конце концов, он только что собственноручно насадил того на меч, хотя от демона не исходило ни капли агрессии, а тот только улыбнулся на это. Но не нагло или весело, как делал до этого. Он улыбается так, как умела только его мама. И сам Данте, унаследовавший ее ласковую улыбку и теплый взгляд, которые он со времен ушедшего детства так ни разу и не поймал в отражении зеркала. — Я знаю. Как никто другой знаю, — шепчет демон и шагает вперед, не удостаивая меч в животе и каплей внимания. Данте так и застывает, вцепившись в рукоять Мятежника до побелевших костяшек пальцев, когда ужасно знакомый незнакомец крепко обнимает его. Они стоят так по меньшей мере минуту и никто из них не спешит отстраниться. Данте выходит из оцепенения только когда чувствует, как демон утыкается носом в изгиб его шеи, но вместо того, чтобы оттолкнуть наглеца и попытаться отрубить ему голову — ведь именно это он всегда делал с демонами, разве нет? -, он неуверенно кладет руки на его широкую спину, оставляя Мятежник нелепо торчать между ними и мешать своей рукоятью приблизиться друг к другу вплотную. Судя по недовольному рыку демона, тому это не по душе. Он слепо нашаривает на спине лезвие меча левой рукой, правой легонько хлопая Данте по плечу. — Не поможешь? Данте заторможено кивает, взявшись уже было за рукоять, но чужая ладонь вдруг мягко останавливает его, когда он, медленно отстраняясь, начинает тянуть меч на себя. — Не так. Не хочу отпускать тебя даже на секунду, — шепчет демон как в лихорадке, резко толкая рукоять обратно вместе с рукой Данте, пачкая ту кровью столь горячей, что тепло чувствуется даже сквозь кожу его перчатки. Данте едва ли удивляется и без лишних вопросов и вообще слов проталкивает меч глубже демону в живот, пока между ними наконец не остается и сантиметра свободного пространства. Массивная гарда ожидаемо преодолевает сопротивление плоти и костей тяжелее всего, но демону перед ним явно не привыкать, и Данте вдруг отчетливо вспоминается Аластор. — Кто же ты такой? — Шепчет он, беззастенчиво рассматривая красивое лицо со смесью подозрения и плохо скрываемого (ли?) желания. — Можешь звать меня Ди, — хрипит тот, улыбаясь окровавленными губами, пока пытается вытащить меч из спины, в спешке безнадежно раня ладони до костей и будто даже не замечая этого. Не долго думая Данте решает помочь ему, отделавшись куда меньшей кровью, но изрядно подпортив свои перчатки. Те то и дело соскальзывали с лезвия от обилия крови на них, уже и не разберешь, чьей именно. Впрочем, Данте пока может только предполагать, что разницы в той вовсе нет. Так называемый Ди вдруг смеется, вновь утыкаясь Данте в шею, но на этот раз, чтобы заглушить рвущийся наружу хохот. Осмелев, Данте властно задирает голову осоловело улыбающегося демона за волосы, чтобы заглянуть тому в глаза и сурово спросить: — Ты видишь здесь что-то смешное, Ди? — Что-то в этом роде. Я вдруг понял, что получилось как-то очень уж символично. Жаль сейчас ты не можешь оценить, насколько. Но если я расскажу, это испортит весь сюрприз. Остается только надеяться, что если ты вспомнишь об этом, когда придет время, тебе будет так же смешно, как и мне сейчас, — Ди смешливо щурит свои невозможные глаза и улыбается еще шире, показывая ряд окровавленных зубов. Говоря откровенно, Данте мало что понимает из его слов, да и не то чтобы пытается — вся его воля и внимание сконцентрированы на том, чтобы не потерять жалкие остатки самоконтроля. Ну, или были сконцентрированы. Пока эта дьявольская улыбочка окончательно не срывает в нем все тормоза и он впивается в так похожие на его собственные губы больше зубами, нежели губами, в то же мгновение, как Мятежник выскальзывает из рук Ди и с характерным лязгом приземляется прямо в пыль под ногами двух самозабвенно целующихся мужчин. Данте успевает лишь подумать, что изначально его план заключался немного в другом, и Вергилию неплохо было бы подоспеть как можно скорее, пока они не зашли слишком далеко и тот не прибил их чисто из ревности. — «А можно ли вообще ревновать возлюбленного к его копии, по логике вещей тоже являющейся любовью всей твоей жизни?!» — Всерьез задумывается Данте, насколько вообще позволяет думать хоть о чем-то восхитительно прыткий язык его более молодой версии во рту. — «Впрочем, Вергилий такой жуткий собственник, что он вполне способен нас обоих насадить на Ямато уже только за один этот поцелуй.» Но едва ли мысли о скорой расправе останавливают его от того, чтобы обхватить чужой белоснежный затылок липкой от крови ладонью и углубить поцелуй. «Хм, а Вергилий был прав. У меня действительно классная задница!» Данте не может сдержать ухмылки, когда сугубо ради проверки теории, конечно же, добирается правой рукой до заветной части тела и невольно задумывается, на что все-таки похож секс с самим собой? Черт. Для подобного рода ситуации он думает слишком много. Еще удивительнее, что он вообще может думать о чем-либо, кроме издаваемых его двойником тихих стонов, каждый из которых Данте бережно ловит искусанными кое-чьими стараниями губами. Медный привкус на языке будоражит каждый нерв в его теле, из-за чего желание уложить, как бы дико это ни звучало, самого себя на землю и хорошенько оттрахать уже не кажется такой уж безумной идеей. Да и останавливает его, по сути, только тот факт, что если он сейчас сделает это, кое-кто потом отымеет его в самое сокровенное место на теле любого мужчины с помощью Ямато. Только на этот раз без ножен. А взойти на эту ступень отношений с возлюбленным братцем он пока явно не готов. Данте отстраняется, разорвав поцелуй, и Ди непроизвольно тянется к нему навстречу, желая продлить контакт, но его губы находят лишь жесткую поверхность перчаток, когда Данте накрывает ладонью его рот. От кожи ощутимо несет кровью и почему-то гарью, но он с удивлением замечает за собой, что от этих запахов у него подкашиваются колени. Или может дело в том, что это было одним из излюбленных Вергилием способов заткнуть ему рот, когда Данте начинал стонать под ним слишком громко, рискуя созвать на их маленькую вечеринку демонов со всей округи. — Если ты пришел не за тем, чтобы убить меня, — тем временем на грани слышимости произносит Данте, второй рукой гладя его, пожалуй, самого странного в жизни преследователя по волосам, с нежностью, присущей скорее давнему любовнику, чем без пяти минут незнакомцу, — тогда зачем ты здесь? Данте отнимает руку от его рта, оставляя кровавые дорожки под пальцами, когда ведет ей вдоль шеи демона до тех пор, пока не расстегивает чудом сохранившиеся пуговицы на футболке. Не похоже на то, чтобы он вообще понимал, зачем это делает — в мыслях Данте словно не здесь. Это легко заметить по тому, как потускнели его обычно яркие глаза. — Я просто хочу хоть немного облегчить твою боль. Только и всего, — в тон ему отвечает Ди, от чьего внимания не укрывается мимолетная тень скорби на этом красивом лице. Он делает еще одну попытку прильнуть к Данте, чтобы вновь переключить на себя его внимание, и меньше всего ожидает почувствовать, как ему в грудь упирается ладонь. Что ж, спасибо хоть в этот раз не Мятежник. Впрочем, меч вряд ли сможет ранить сильнее этого неожиданного отторжения. До этого момента Данте не подозревал, что когда-нибудь ему будет обидно за себя и в то же время не за себя. Он прекрасно понимает, в чем причина отказа, нисколько не расстраиваясь по этому поводу. Но ему больно видеть то, как прошлый он не способен или попросту не желает найти утешение ни в чем и ни в ком ином, кроме собственноручно убитого им брата. Полные искреннего сожаления слова Данте подтверждают то, что он и так знает: — Твоя забота очень трогательна, Ди. Но я боюсь, что ты не способен на это. Никто не способен… Он уже хочет было разразиться возражениями, но резко передумывает бросая за спину Данте подозрительно радостный взгляд. На его лице расцветает довольная улыбка, граничащая с хищным оскалом. И Данте на миг кажется, что этот оскал — последнее, что он видит в своей жизни. Он смиряется с этой мыслью даже быстрее, чем та пришла к нему. А когда медленно поворачивается назад, успевает удивиться где-то на периферии сознания, что смерть оказалась столь быстрой и безболезненной. Это было бы единственным логичным объяснением тому, что он сейчас видит. — Я все же умер? — Невольно вырывается у Данте, когда он неверяще смотрит на человека перед ним. Но если он теперь мертв, то почему так больно? Разве со смертью не должен прийти долгожданный покой, вместо которого Данте почему-то чувствует, как сердце тщетно пытается пробить себе путь на свободу через его грудную клетку. Но куда более вероятно, что оно вот-вот остановится от перенапряжения, нежели сможет это сделать. Данте уже было поднимает безнадежно дрожащую руку, чтобы прикоснуться к чужой щеке, но в последнюю секунду передумывает, вспоминая, что она вся в крови. Он просто не смеет запятнать образ брата и не уверен, что сможет вынести вид крови на этом лице еще хотя бы раз и при этом не свихнуться окончательно. Вергилий ведь обычно только так и приходил в его кошмары — Данте уже не помнит, когда в последний раз видел обычный сон. В них лицо его брата неизменно перемазано в крови, его глаза мутные и будто абсолютно слепы, а ребра вскрыты нараспашку и под ними нет ничего, кроме сгнившего сердца. Но тот Вергилий, что безмолвно стоит сейчас перед ним, выглядит живым и пугающе реальным. Он стал заметно старше, да, и одежда его не в самом превосходном состоянии, но вот же Ямато в руке, и его гордая стать, и этот льдистый спокойный взгляд! На глубине которого… таится печаль? Почему? Разве Вергилий не рад наконец воссоединиться с братом в вечности так же, как этому рад сам Данте? Вергилий между тем чуть склоняет голову на бок, внимательно осматривая Данте с ног до головы, и заключает: — Выглядишь вполне живым. Максимум уставшим. Его Данте смеется чуть позади, шутливо порицая его. — Браво, братец. Именно с такими репликами и встречают любимых после херовой тучи лет разлуки! Обними меня, дурак, пока я тут в обморок не грохнулся или действительно не откинулся. В смысле он. Ай, ну ты понял, в общем! Вергилий закатывает глаза и делает к совсем ничего не понимающему мужчине шаг навстречу, очевидно нисколько не заботясь о сохранении хотя бы относительной чистоты своей одежды вопреки опасениям Данте. И тот в тот же миг врезается в него, обнимая так крепко, что Вергилию становится тяжело дышать. Но он и не думает отстраняться или пытаться хоть как-то поумерить Дантов пыл, а только обнимает в ответ, слушая мантру из сбивчивых просьб о прощении. Выслушивать все это во второй раз едва ли легче, чем в первый, и Вергилий поднимает виноватый взгляд на Данте, с которым они уже когда-то прошли через этот болезненный для них обоих этап. Тот стоит, скрестив руки на груди, и мягко улыбается, одним взглядом вселяя брату уверенность в том, что все в порядке. Вергилий склонен верить ему. В конце концов, кто может знать Данте лучше его самого же? — Ты ни в чем не виноват, — шепчет Вергилий во влажный от крови и пота висок прежде, чем прижаться к тому губами, выдыхая следующие слова в волосы брата, дрожащего в его руках от сдерживаемых рыданий, — ты не мог знать, что все так выйдет, — Вергилий машинально начинает поглаживать Данте по спине, — и я прощаю тебя, если это то, что ты хочешь услышать. Но знай: в этих извинениях не было необходимости, ведь если я кого-то и винил, то только себя. За то, что в ту злополучную ночь отверг твою помощь. За то, что бросил тебя. За то, что ты столько лет прожил в сомнениях и ненависти к себе, не подозревая, как сильно я любил тебя все эти годы и по сей день… И Данте уже просто физически не может больше сдерживать слезы, безнадежно комкая ткань Вергилиева плаща на спине. Никто из них не знает, сколько времени проходит прежде, чем тот немного успокаивается: то ли пара минут, то ли пара часов. Но когда Данте отстраняется, замечая, что воротник Вергилия промок чуть ли не насквозь, он выглядит так, словно готов заплакать снова, бормоча как в бреду: — Прости, прости. Я знаю, как тебя бесит слабость, я не должен был… Данте уже хочет стыдливо отстраниться, только бы не видеть осуждения на любимом лице в первый же день воссоединения после их невыносимо долгой разлуки, но неожиданно крепкая хватка на пояснице не дает ему сдвинуться с места. Он рискует поднять вопрошающий взгляд, с удивлением обнаруживая, что в глазах Вергилия нет ни капли заслуженного отвращения, а только всепоглощающая нежность и странное восхищение, будто перед ним нечто воистину неотразимое, а не отвратительно заплаканное, раскрасневшееся лицо его слабохарактерного младшего брата. — Знал бы ты, насколько сейчас прекрасен… — вдруг подтверждает Вергилий его самую смелую догадку и начинает сцеловывать мокрые дорожки слез, прижав ладонь к его щеке, рискуя тем самым вызвать у Данте очередной приступ неконтролируемых рыданий. Чем он заслужил его ласку? Почему Вергилий обходится с ним так, словно такой жалкий младший брат — самое дорогое, что есть в его жизни? Действительно ли он не умер и это не бесконечный сон, заслуженный им после даже не жизни, а бессмысленного существования, полного боли и страданий? Все эти вопросы роятся в голове Данте ровно до тех пор, пока Вергилий не бросает Ямато в руки к тотчас поймавшему тот Ди, чтобы наконец взять его лицо обеими руками и поцеловать так, словно он намерен как минимум выпить из собственного брата душу. Даже если это и так, тот совершенно не против. Как и не против того, что страсть и напор Вергилия столь сильны, что он едва может не то что ровно стоять на ногах, а даже дышать. Как бы так не задохнуться… Впрочем, на это тоже плевать. Еще несколько минут назад он был готов умереть гораздо менее приятной смертью. Однако, когда у Данте уже начинает темнеть в глазах, Вергилий сжаливается над ним, прерывая поцелуй и едва сдерживая себя от того, чтобы не прижаться к этим восхитительно заалевшим губам снова, заметив, как прытко по ним скользнул кончик чужого языка, машинально слизавший с них его слюну. Вергилий сглатывает и Данте вдруг чувствует себя совершенно голым от такого беззастенчивого пожирания глазами, хотя и до сих пор остается в полном облачении. Последнее Вергилия явно не устраивает, учитывая, с какой резкостью он дергает собачку на молнии его плаща. Наблюдающий за этой картиной со стороны с интересом и неминуемо зарождающимся возбуждением Данте самодовольно хмыкает про себя, вспоминая, каких трудов ему стоило в их первый десяток занятий любовью растопить эту гребаную ледяную глыбу в груди его братца, выпуская из той на волю страсть на смену его вечной невозмутимости в любой ситуации. Ну серьезно, кто вообще держит каменную мину, пока трахается?! Да он первое время вообще думал, что это с ним что-то не так! Так ведь и комплексы развить недолго! — Не желаешь присоединиться, брат? — Спрашивает Вергилий, вырывая того из полных праведного возмущения размышлений, и совершенно точно специально переворачивает безвольно подчиняющегося ему во всем Данте так, чтобы тот прильнул к нему спиной. Разумеется, Вергилия никто не просил звучать при этом настолько, черт возьми, соблазнительно, и уж тем более смотреть Данте прямо в глаза, одновременно с этим по-хозяйски поглаживая его более молодую версию от пока еще гладкой бледной груди до низа живота широким движением ладони. — Звучит заманчиво, но… — и хотя Данте не может, да и не хочет оторвать от самого себя вожделенного взгляда, он все же с улыбкой качает головой, — ему не я нужен, а ты. — Ты точно уверен? Просто он так нетерпеливо дрожит, что мне думается, словно сейчас он хочет в себя кого или что угодно, только бы я не переставал делать что-то вроде этого, — с совершенно дьявольской ухмылкой Вергилий, не прекращая поглаживать Дантов живот, отодвигает свободной рукой один из лацканов его плаща и почти больно сжимает между пальцев ярко-розовый сосок, вызывая стон сразу у обоих младших. У первого — от наслаждения, а у второго от невольного напоминания о том, насколько это местечко стало чувствительным еще со времен, когда он додумался носить кожаную портупею на голый торс. Ну вот как одного гребаного дня могло хватить на последствия длиною в жизнь?! Впрочем, не то чтобы эти последствия такие уж и плохие… Данте как-то непонятно, но явно нецензурно выражается, укладывая Ямато рядом с еще не разбитым Мятежником, один взгляд на который невольно навеял ему приятное чувство ностальгии, и снимает с себя плащ, без колебаний расстелив его на земле. За это он тут же удостаивается победной ухмылки. — Неужто передумал? — Не дождешься, чертов искуситель, — Данте со смешком закатывает глаза, — просто мне будет больно смотреть, если вы решите сделать это прямо в грязи! — И ты так благородно пожертвовал ради этого именно своим плащом? — Вергилий приподнимает бровь в удивлении, более чем красноречиво намекая на то, что можно было использовать тот, что он сейчас стягивает с плеч другого Данте. — Не хотел портить этот плащ. Он мой самый любимый, между прочим. — Если он самый любимый, почему же ты больше его не носишь? — Задается Вергилий закономерным вопросом, передавая Ди обсуждаемый предмет одежды, который тот складывает поверх плаща на земле на манер подушки. — Ты будешь смеяться… — Тем более расскажи! — Он больше не застегивается на груди, — Данте неохотно произносит это с таким грустным выражением лица и так искреннее надувает губы, когда дергает себя за воротник футболки, что уже только от этой картины Вергилия и вправду тянет рассмеяться, — а ходить в плаще, распахнутом до пупка, мне еще в прошлый раз показалось как-то слишком… Посмеиваясь, Вергилий с благодарным кивком укладывает странно молчаливого в его руках Данте на импровизированную простыню, а после склоняется над ним с выражением беспокойства на лице: — Надеюсь, мы не слишком утомили тебя своей болтовней, любовь моя? Ты как-то совсем притих… Что-то не так? — Не так? Ты верно шутишь, — когда Данте отвечает, в уголках его серебряных глаз появляются добрые морщинки. — Я не помню, когда в последний раз чувствовал себя настолько счастливо. Я просто… — он тянет к Вергилию ладонь и тот более чем охотно льнет к ней щекой, накрывая его руку своей, — рад наконец слышать твой голос. И я бы без каких-либо колебаний согласился стать немым до самой своей смерти в обмен на возможность слышать его каждый день. На миг Вергилий застывает на месте от подобного откровения, ведь Данте никогда раньше ему в таком не признавался. Но когда он поднимает голову, чтобы увидеть реакцию того, Данте как будто специально стоит, склонив лохматую голову так, чтобы его лицо почти не было видно за отросшими локонами, и ковыряет мыском сапога какой-то завиток в земле. Удивительная стеснительность для того, кто порой ведет себя в постели так, что покраснеть готов сам Вергилий. «И после этого он Неро называет «слишком сентиментальным»?» — мысленно фыркает последний, чувствуя прилив необъяснимой нежности. Ему почти жаль, что ее не на ком выместить, поскольку вид распластанного под ним брата почему-то вызывает желание кусать, а не целовать; царапать, а не гладить; вжимать лицом в пол, а не прижимать то к груди. Может быть, так на нем сказывается склонность Данте, этого чертового мазохиста, к саморазрушению. Как бы то ни было, в паху тянет уже от одного только факта, что это будет их первая близость. В пору считать себя счастливчиком, ведь кому еще выпадал шанс дважды впервые заняться любовью с самым дорогим человеком в их жизни? А потому Вергилий больше не намерен ждать ни секунды, избавляясь от мешающей сейчас одежды, которую так же, как и любимый Дантов плащ, складывает тому под поясницу, туда же вскоре отправляя не без труда снятые с него штаны с этим их каким-то прямо издевательским количеством ремешков. Вскоре он понимает, что кое в чем их первые с Данте разы все-таки отличаются. На этот раз Вергилию не нужно беспокоиться о недостатке смазки, поскольку он уже прекрасно осведомлен, что Данте так только больше нравится. Он растягивает того споро, почти небрежно, используя слюны, наверное, вдвое меньше, чем надо хотя бы для относительного комфорта, но брат не высказывает ни слова против. Возможно потому, что тот начисто забыл вообще все слова, кроме имени Вергилия, которое он, задыхаясь, шептал в полубреду, стараясь сильнее насадиться на его пальцы. Данте хочется всего и сразу и как можно скорее, а наличие наблюдателя, на удивление, распаляет его только сильнее. Возможно потому, что тот выглядит как ожившее отражение в зеркале, только несколько старше и, наверное, куда менее потрепанное, чем он в данный момент. Пускай он не видит степени своей изнуренности со стороны, но чувствует ее. Чувствует прилипшие ко лбу белоснежные прядки волос и капельки пота, собравшиеся на лице, в выемке между безнадежно искусанными Вергилием ключицами, и под коленями, которые Вергилий с явным знанием дела в два счета закидывает себе на плечи, делая первый, но совсем не пробный толчок — он входит во вскрикнувшего Данте сразу на всю длину и не дает тому сделать и вдоха, сразу начиная двигаться в каком-то совершенно зверином темпе. И Данте это безумно нравится: чувствовать резкую боль, переходящую в еще более острое удовольствие столь скоро, что у него не остается больше никаких сомнений о том, что Ди — это никто иной, как он сам. Иначе с чего бы Вергилию знать его желания и самые чувствительные места на его теле настолько хорошо? Он не помнит, в какой момент Вергилий принимает сидячее положение, усаживая его к себе на бедра — чистые и не истерзанные, в отличие от бедер Данте, в которые Вергилий с каждым толчком вонзает вроде бы и короткие ногти все глубже, пачкая свои так и не снятые перчатки без пальцев в чужой крови. Зато он отлично помнит, когда Ди окончательно надоедает стоять в стороне и тот, под одобрительный полустон-полухмыканье Вергилия, последние минут десять подначивающего того Дантевой «восхитительной узостью», пристраивается сзади, не удосужившись хотя бы снять до конца штаны. Впрочем, это он делает уже довольно скоро из-за почти невыносимого жара внутри, по сути, его же собственного нутра вдобавок к окружавшей всех троих духоте подземного мира. На первых парах ощущение двух далеко не маленьких членов в нем оказывается чертовски болезненным, но в сравнении с той болью, что Данте испытывает уже второй десяток лет, эта — как легкий дискомфорт, который он спокойно игнорирует, только активнее подмахивая бедрами в такт нестройным жестким толчкам. Любая боль — ничто, пока Вергилий рядом. Так близко, что можно наклониться немного вперед и увлечь того в поцелуй, что Данте и делает, начиная невольно стонать брату в губы от ощущения ладони Ди между ног, который гладит и мнет именно так, как надо. Дальше все запоминается урывками. Одно лишь удовольствие, помноженное на два, отпечатывается будто на подкорке сознания, которое никогда бы не пришло самостоятельно к мысли, что может быть настолько хорошо. Что ему и вовсе будет позволено когда-либо чувствовать себя так. Позволено отдавать ласку и получать ее в ответ в удвоенном размере. Стоя ли на коленях с одной парой рук в волосах, а другой — на пояснице; сидя ли на мощной шее своей почти точной копии с этим чертовски умелым языком вокруг его, Данте, члена и сильными бедрами, одновременно с этим плотно обхватившими талию близнеца; или же на чужих бедрах, стараясь одновременно и насадиться на первый ствол посильнее, и протолкнуть второй поглубже себе в глотку. Казалось, эта сладкая пытка продолжалась часами, но если таково было его наказание за все неправильные решения в жизни, Данте готов был нести его вечность. Но, к сожалению, практически все, а особенно все хорошее, рано или поздно кончается. Поэтому через какое-то время полностью одетый Данте уже лежит головой на коленях Вергилия и впервые за множество лет видит обычный сон вместо кошмара.---
Втроем они переместились с пустыря в более укромное местечко и теперь сидели возле большого валуна, переводя дух. — Ну и как тебе? — Данте лыбится совершенно наглым образом, пока натягивает футболку обратно. — Это было… неплохо, — легкий румянец на скулах Вергилия с головой выдает, насколько «неплохо» ему было на самом деле, и улыбка Данте парадоксально становится еще шире, хотя, казалось, куда еще. — Но я все еще отчаянно пытаюсь понять, о чем ты думал, когда сломя голову понесся вниз. — А я не думал, — отвлекшись от стряхивания пыли с плаща, так вот просто признается Данте после секундной заминки и возобновляет свое занятие. Вергилий вздыхает, устало потирая кожу между бровей двумя пальцами, будто у него резко началась головная боль. Впрочем, с таким-то братом… — Что ж, какого-то такого ответа я и ожидал. — Я просто вспомнил вдруг, каково ему… мне тогда было. И мне стало так стыдно, если честно. Ведь у меня есть ты, и я наконец счастлив, а в каких-то пятистах метрах от вот такого отвратительно счастливого меня ходит он и просто… ищет свое счастье. Или смерть. Неустанно, как может показаться со стороны. А на самом деле: будучи одной ногой в могиле. — Он так ни разу и не проснулся, пока мы его одевали, — задумчиво произносит Вергилий, будто желая перевести тему, и поглаживает спящего брата по волосам, способный только гадать, насколько тяжело тому было все это время. Может быть, после сегодняшней встречи все изменится в лучшую сторону? Хотя бы немного… — Тебя это так удивляет? — Тут же пристроившийся на его плече Данте поворачивает к нему голову, чтобы напороться на вопросительный взгляд. — Я вот в большем шоке с того, что его хватило даже на один заход. Ты только не подумай — я и сейчас еще ого-го! — Он улыбается, когда Вергилий устало закатывает глаза на это изречение. — А уж тогда тем более. Проверять только, сам понимаешь, было не на ком, учитывая мою зацикленность на тебе. — Говоришь так, будто она ушла, — с усталой, но доброй улыбкой замечает Вергилий. — Ах, если бы… — Данте театрально прикладывает ладонь ко лбу, но из-за тычка в бок давится так толком и не воспроизведенным трагичным вздохом и смеется. — Так вот! Я ведь тогда постоянно чувствовал себя так, будто вот-вот либо откинусь, либо выроню меч на землю. А здесь это, сам знаешь, равносильно смерти. Собственно, поэтому я чаще всего и пользовался пистолетами, потому что их сложнее выбить из дрожащих рук. — Так значит ты искал смерть не так уж и рьяно? — Странно, правда? Более того: даже места для редкого отдыха побезопаснее искал, чтобы не быть позорно убитым во сне, — Данте задумчиво смотрит на прошлого себя, будто не до конца уверенный в собственных же мотивах, что двигали им когда-то. — До сих пор думаю, что от серьезных попыток покончить с жизнью меня хранила слабая надежда на то, что я все-таки найду тебя здесь. Надо было просто еще немного поискать… Вергилий целует брата в макушку, тут же опаляя ее своим горячим дыханием, когда спрашивает немного неразборчиво из-за того, что прижимается губами к платиновым волосам: — И сколько же длилось это «немного»? — Года три, что ли… — Данте беспечно пожимает плечами, словно разговор идет о вероятной нынешней погоде в верхнем мире, а не о его смешных попытках уйти из жизни. — Может больше. Я не считал. — А ты помнишь, как ты выбрался отсюда? — Конечно. Хотя это вышло абсолютно случайно. Однажды я просто нашел осколок Ямато и почему-то вдруг решил, что сделанный им портал может привести меня к тебе. Слишком обрадовался, видимо, найдя намек на твое пребывание там же, где и я. Но я оказался во внешнем мире! — Данте кривится, как если бы сказал о чем-то неприятном. — Честно говоря, я сначала жутко разозлился. Я ведь в ад не в отпуск отправился, а с конкретной целью. А тут вдруг взял и сам себя сдуру сопроводил оттуда, точно пинком под собственный зад, — на этой мысли он невольно фыркает, бросая мимолетный взгляд на спящего себя. — Но потом я понял, что это знак. Что я, возможно, все это время искал тебя не там, где нужно. Так ведь и оказалось в итоге… — Значит, тебе пора возвращаться. Данте первые пару секунд выглядит крайне удивленно, пока до него не доходит, что уже тормошащий за плечо другого Данте Вергилий имеет в виду. Тот почти не реагирует, слабо приоткрывая глаза, чтобы тут же закрыть их. Вергилий решает сменить тактику, выбираясь из-под обложивших его, черт возьми, со всех сторон Данте, пристраивая спящего так, чтобы он сидел, опершись спиной о валун. Вергилий присаживается перед тем на колени, ласково беря в ладони его лицо, и улыбается, когда Данте сонно приоткрывает глаза. — Любовь моя, я буду вынужден тебя покинуть. Не лей слезы понапрасну, ведь ты видишь меня не в последний раз. Пускай не сейчас, но в конечном итоге мы обязательно будем вместе. Вергилий аккуратно стирает большим пальцем одинокую слезу с любимого лица, чувствуя успокаивающее давление ладони его Данте на плече. Удивительно, как тяжело прощаться с тем, кто и так не отходит от тебя ни на шаг и едва ли намерен менять это в будущем. Но это так. — Т-ш-ш, все будет хорошо. Напоследок я хочу попросить тебя кое-чем: перестань искать меня и лучше переключись на поиски выхода. Осколок моего меча должен помочь. А я уже сам найду тебя, когда придет время, обещаю… Вергилий приподнимается, чтобы оставить снова засыпающему прямо на глазах Данте целомудренный поцелуй на лбу прежде, чем выпрямиться. — То есть мы вот настолько измотали беднягу, — присвистывает Данте почти виновато, беря Вергилия за руку, — думаешь он хоть что-то вспомнит из твоих слов? Или хотя бы то, что ты вообще с ним разговаривал перед уходом? — Скорее всего, он подумает, что это было частью сна. Но ведь ты сам говорил мне, что ты никогда не придавал значения никаким снам, кроме тех, что были обо мне. — Хм, а это умно! — Данте выглядит действительно впечатленным, и Вергилий невольно улыбается от того, сколь простые вещи его брат находит восхитительными, когда они касаются его. Кажется, именно это люди называют любовью? — А что мы? Нам тоже пора отсюда выбираться? — Спрашивает Данте немного позднее, когда временной купол остается далеко позади. — Корни давно срублены, демонов мы вроде всех повидали… Напоследок, конечно, можно еще навестить того глубоководного говнюка и показать ему, что от нас с тобой не спасет ни толща воды, ни размеры его туши, какой бы огромной та ни была. Ну, а потом… — А ты хочешь обратно в людской мир? В голосе Вергилия нет ничего, кроме искреннего интереса, хотя еще год назад он бы принял это предложение в штыки, будучи почему-то уверенным, что брату попросту наскучило его общество. Данте даже на секунду не задумывается над ответом. — Честно? Мне все равно. Здесь тоже неплохо, ну, только когда ты рядом. Хотя вот пиццерия здесь не помешала бы… Или хотя бы кафе, где в меню было бы твое любимое клубничное мороженое. Черт, сколько же ты не ел его! Когда-нибудь это нужно исправить. Необязательно скоро — как хочешь — но надо. Да и Неро наверняка скучает… Все это время молча слушавший эту болтовню с улыбкой Вергилий крепче сжимает ладонь брата в своей и пожимает плечами. — Раз уж скучает… — ему тоже все равно где быть, пока Данте рядом, — можно и вернуться.