Дожди

      Кроули не ожидал, что у тела от дождя будут виться волосы — но они вьются.       Откуда бы ему знать, в самом деле: это первый дождь в мире, никто не предупреждал, что у него могут быть такие кошмарные побочки. Все, с этого момента Кроули отвергает сам факт существования дождя. В дожде нет ничего хорошего.       — Мешает? — участливо спрашивает Азирафаэль, отводя сильно закрутившуюся и выбившуюся на глаза тугую прядь. Кроули морщится, внутренне ожидая (надеясь), что он чудеснет его волосы в приличный вид — ему самому чудеса все еще даются туго; просто процесс теперь ощущается… шиворот-навыворот, к этому еще предстоит привыкнуть.       Успеется: у Кроули целая вечность впереди. Демонические чудеса…       Он не успевает додумать мысль до конца, потому что Азирафаэль вместо того, чтобы убрать его волосы или просто отстать от них, неожиданно перебирает их пальцами, начиная заплетать косичку. Кроули стоит, не дыша.       Это одно из тех чудес, которые он боится спугнуть.        *              — Скоро начнется, — озабочено бормочет Азирафаэль, глядя, как последние звери всходят на борт ковчега; Хам, гонявшийся за умотавшим единорогом, наконец плюет на это дело и тоже ступает на трап. Азирафаэль подставляет ладонь, кидает взгляд на темные сгущающиеся тучи; лить будет будь здоров: не красиво, быстро и мощно, с громом и молниями, а уныло, серо, стеной. Сутками.       За прошедшие века мнение Кроули относительно дождей не улучшилось; скорее, наоборот. И скоро, кажется, совсем испортится: он сомневается, что сможет спокойно стоять под ливнем после Потопа.       — О, подожди, что это? — Кроули оборачивается на Азирафаэля и тут же отступает, машинально прикрывая косичку рукой; это бесполезно: тот уже увидел, что хотел, и расплылся в такой улыбке, что Кроули совершенно не может ему сопротивляться. — Это… та самая?       — Возможно, — поджимает губы Кроули, и Азирафаэль улыбается шире:       — Ты же сотворил на ней чудо, правда? Она не могла так хорошо сохраниться. — Кроули молча дергает бровью: он не собирается признаваться, что тренировался творить чудеса на инжире, прежде чем ее зафиксировать, чтобы, не дай Б… кто-то, не испортить. Вздрагивает, когда Азирафаэль касается его волос, беспомощно моргает на его улыбку. С этим ангелом что-то не так, Кроули не помнил, чтобы кто-то пользовался улыбками как оружием, по крайней мере, пока он еще был, ну, Там. — Ты мог просто попросить сделать другую. Мне в голову не пришло, что тебе так понравится.       — Иначе ты бы бросился на помощь, ангел, — закатывает глаза Кроули, и Азирафаэль коротко смеется, пожимая плечом:       — Конечно. И с превеликим удовольствием. Ну так что? Позволишь? — Кроули только отмахивается; он слегка выше, и приходится противостоять искушению придержать Азирафаэля за пояс, когда тот встает на цыпочки: он высшее существо, в конце концов, он не может просто так… навернуться. Наверное.       Хотя этот, кажется, может все глупое, что только придумали люди, и даже больше.       — Зачем ты ее расплетаешь? — спрашивает Кроули тихо, прикрывая глаза: пальцы Азирафаэля путаются у него в волосах, и обычно Кроули это бесит, потому что кто бы знал, чего стоит сохранять нормальное состояние волос, кучу времени проводя в Аду, но сейчас это даже… приятно.       Азирафаэль хмыкает.       — Наши тела, конечно, не чета хрупким человеческим, но, я считаю, все равно требуют внимания к себе. Твои волосы были стянуты в этом месте тысячу лет, дай им отдохнуть. Я заплету с другой стороны… а, нужно немного поменять пробор, чтобы ушла та прядка, которая лезет тебе в глаза, я помню… вот она!       Кроули негромко смеется, позволяя ему с азартом копошиться в своей голове. На самом деле, он хочет, чтобы это продолжалось как можно дольше.       В этот момент падают первые капли.        *              Азирафаэль легко мог бы взлететь или просто перенестись, но он молча шагает с Кроули плечом к плечу по раскисшему склону, задевая его крылом и пачкая белый подол; мимо них сквозь толщу дождя бегут люди, кричат, тащат на закорках детей. Кроули не может смотреть на детей.       — Убери, — коротко просит он, когда белые перья раскрываются над ним, пряча от холодных струй, и Азирафаэль вешает нос, складывая крыло. Он просто хочет помочь, это его естественная потребность, Кроули понимает, но просто… Просто…       Они добираются пешком до места, где начинаются отвесные скалы; по ним лезут две человеческие фигуры. Кроули отворачивается, когда одна срывается, сворачивая себе шею — он чувствует смерть; крик тонет за скрежетом дождя.       Азирафаэль долго смотрит на скалы — на падающего, на продолжающего восхождение, на камни, на кровь — и переводит взгляд на Кроули. Если бы у него на лице было хоть что-то от «Кроули, нет, я не полезу туда руками и ногами, ни за какие коврижки», Кроули бы сбежал от него на ближайший век, но Азирафаэль смотрит так, как будто полезет за ним, если Кроули решит лезть, как бы сильно ему ни хотелось обратного, и Кроули щелкает пальцами.       На вершине растет оливковое деревце, довольно чахлое, из последних сил цепляющееся корнями за голые камни; внизу под водой уже не видно крыш.       — Кроули… — охает Азирафаэль на грани слышимости, склоняется над ним, когда Кроули обрушивается на валун, повесив голову.       — Я не плачу, это дождь, — устало вздыхает тот и не выворачивается, чувствуя теплую руку на плече. Он уже не понимает, ложь это или нет, все эти животные, люди, дети… Он не понимает. Не может. Не сможет понять.       Когда вода касается ног, Кроули вдруг отчетливо и болезненно осознает: никого не осталось. А еще — он стискивает руку Азирафаэля так, как будто, выпустив ее, потонет вместе со всеми остальными известно-чьими тварями.       Над головой как будто бы слышится тяжелый вздох, и мир Кроули за мгновение превращается в белую оперенную тесноту.       — Прекрасно, — комментирует Кроули устало; Азирафаэль стоит с ним нос к носу — иначе не хватило бы размаха, — улыбается чуть виновато и укрывает его крыльями. Сухими. Просвеченными теплыми лучами. Такими красивыми, что Кроули сдается: — Где мы?       — Я… не уверен, — смущенно признается Азирафаэль, но тут же становится уморительно строгим: — Но я не отпущу тебя обратно туда, пока вода не начнет спадать. — И добавляет тревожно, практически без паузы: — Хорошо?       — Хорошо, — вздыхает Кроули, заставляя себя улыбнуться ему, хотя бы слегка, и задыхается, когда Азирафаэль неожиданно обнимает его.       Над головой тихонько шуршат перья.              *              — Почему в Лондоне всегда такая дикая погода? Почему мы застряли здесь, хотя тут такая дикая погода. Можно переехать в Брайтон. Или в Сан-Диего. В Африку. Куда угодно, где не так сыро.       — Здесь мило, — замечает Азирафаэль откуда-то сверху и сзади: стоит за креслом. — Тем более, сидеть дома, в тепле и сухости, гораздо приятнее, когда за окном такая дрянь. Можно?       Шеи сзади касается — не пальцы, только ощущение пальцев.       — Валяй, — фыркает Кроули и тянет с носа очки, прикрывая глаза: Азирафаэль все равно в какой-то момент вытолкает дужки пальцами из-за ушей так, что они упадут, дешевле снять сразу. Он знает — чувствует, — что Азирафаэль улыбается, запуская руки ему в волосы. Пробегается от затылка ко лбу и обратно, гладит за ушами, и Кроули сдается, откидывая голову ему в ладонь: делай со мной, что хочешь.       — Я скучаю по времени, когда у тебя были длинные волосы, — признается тот негромко, и Кроули хмыкает, не открывая глаз:       — Короткие идут мне больше.       — Тебе идет все, — упрямо замечает Азирафаэль, и Кроули ухмыляется:       — Конечно, потому что я обаятельный сукин сын.       Азирафаэль не отвечает: по пальцам у него текут слегка вьющиеся пряди. Кроули кажется, что где-то рядом шепчут белые, сильные перья, как несколько тысяч лет назад, но, возможно, это просто дождь.       Возможно, дождь не так уж плох.